Проблема сохранения мира как глобальная проблема современности

Человек как добыча

Если обратиться к биологии, то самым странным из всех человеческих свойств является человеческая способность систематически убивать других людей. Речь идет не об убийстве соперников — за еду, самку, статус в племени. С этой точки зрения, люди ничем не отличаются от других животных. Более того, «мир» в зверином царстве является скорее исключением, чем правилом. Однако волки не охотятся на волков. Опять же, имеется в виду не «выяснение отношений между собой» (сколь угодно кровавое), а именно охота. Волчья стая может воспринимать другую волчью стаю как соперников, но не как добычу.

Охота на «таких же, как я» выходит за рамки биологического здравого смысла. Ни одно живое существо не может систематически питаться особями своего же вида — по тем же причинам, по которым ни одно живое существо не может питаться собственным мясом. Энергия в замкнутую систему должна поступать извне, а биологический вид — замкнутая система. Соответствующим попыткам отдельных малосознательных существ (и тем более — коллективов) полакомиться братьями по крови препятствуют многочисленные — и практически непреодолимые — биологические ограничения.

Человек является единственным исключением из этого правила. Люди способны охотиться на других людей, рассматривать их как свою добычу. Люди всеядны, причем их возможности поглощать разнообразную пищу выходят далеко за пределы, отведенные биологией: человек способен обрабатывать «неподходящую» для него еду. Первым «обрабатываемым материалом» был не камень, не кость, и неглина, а «неположенное» человеку природой мясо животных. И эта способность рассматривать абсолютно все живое как свою потенциальную добычу не могла не привести к тому, что люди смогли посмотреть с этой же точки зрения и на самих себя, «отнестись к себе как к предмету». Это, конечно, не означает, что жертву нужно непременно убивать и есть. История вида homo есть история использования человека человеком — в качестве источника белков, как жертвы разбоя, потом как раба, потом как объекта эксплуатации, со временем становящейся все более и более изощренной. Но все это основывается на способности людей охотиться на себе подобных.

Furor как технология

Как возможно убийство?

Всякий, кто хоть раз принимал участие в обыкновенной драке, знает, что убить человека — то есть нанести ему «повреждения, несовместимые с жизнью»— не так уж и сложно, но очень трудно это сделать сознательно. Например, практически невозможно заставить себя ткнуть пальцем в глаз противнику: «все нутро» сопротивляется этому. Между тем удар костяшкой среднего пальца в глазницу — один из самых простых и самых действенных приемов самозащиты. Очень трудно задушить противника, даже если удалось добраться до горла: первые же признаки агонии заставляют разжать пальцы. И, во всяком случае, сильнейшим переживанием является совершившееся убийство. Сам вид трупа — неподвижного, безопасного, уже не способного ничем повредить — может заставить убийцу (вольного или невольного) впасть в тяжелейшую депрессию. Нам кажется, что подобные переживания — признак нашей «изнеженности и цивилизованности». На самом деле — это работа биологических запретов. Древним людям было не проще, чем нам, переступить порог «убийства ближнего» — именно потому, что они были ближе к своей биологической основе. Существуют пути, позволяющие обойти «биологическую защиту вида». Природа предусмотрела механизм для временного снятия этой защиты. Он работает только в очень редких ситуациях — например, в момент схватки «не на жизнь, а на смерть». В таком случае, однако, исчезают и многие другие биологические защитные механизмы — притупляется боль, умолкает инстинкт самосохранения. Способность убить «такого же, как я» дается только вместе с готовностью умереть . Это и есть биологическая основа того, что мы обозначили как furor: «исступление», «выход из себя», «готовность к смерти».

Рождение абстрактного мышления из духа армейской дисциплины

Одним из самых известных «философов милитаризма» является Гегель. Его рассуждения о «сословии храбрости» (так он называл военных), созерцание из йенского окна въезжающего в город Наполеона (его он назвал «мировым духом» ), и уж тем более — знаменитая «диалектика раба и господина» — составили ему прочную репутацию знатока вопроса. Мы намерены говорить о гегелевском милитаризме, обратившись совсем не к тем текстам, которые немедленно приходят на ум.

Немецкому мыслителю принадлежит короткое, бойко написанное эссе на тему форм мышления. Называется оно «Кто мыслит абстрактно?» («Wer denkt abstrakt?») и обычно цитируется в качестве образчика так называемого «философского юмора». Хотя ничего смешного в этом тексте нет. Гегель не определяет понятия абстрактного мышления. «Мы находимся в приличном обществе, где принято считать, что каждый из присутствующих точно знает, что такое «мышление» и что такое «абстрактное», — легко обходит он тему. — Стало быть, остается лишь выяснить, кто мыслит абстрактно. Дальше публике предъявляется парадокс: «Кто мыслит абстрактно? — Необразованный человек, а вовсе не просвещенный. В приличном обществе не мыслят абстрактно потому, что это слишком просто, слишком неблагородно (неблагородно не в смысле принадлежности к низшему сословию), и вовсе не из тщеславного желания задирать нос перед тем, чего сами не умеют делать, а в силу внутренней пустоты этого занятия».

Дальше приводится пример абстрактного мышления. «Ведут на казнь убийцу. Для толпы он убийца — и только. Дамы, может статься, заметят, что он сильный, красивый, интересный мужчина. Такое замечание возмутит толпу: как так? Убийца — красив? Можно ли думать столь дурно, можно ли называть убийцу — красивым? Сами, небось, не лучше! Это свидетельствует о моральном разложении знати, добавит, быть может, священник, привыкший глядеть в глубину вещей и сердец. Это и называется «мыслить абстрактно» — видеть в убийце только одно абстрактное — что он убийца и называнием такого качества уничтожать в нем все остальное, что составляет человеческое существо».

Ирония Гегеля понятна — однако предлагаемый пример крайне любопытен сам по себе. Необходимо перестать видеть в убийце «человеческое существо» — и увидеть только «убийцу» — чтобы его казнить. Та же самая проблема стоит и перед «охотником за человеком». Для того, чтобы спокойно и хладнокровно убить «другого», необходимо перестать видеть в нем человека. То есть нужно абстрагироваться от этого факта.

Этот прием — абстрагирование — является необходимой частью обучения воина. Ярость, furor, odhr — всего этого недостаточно, если жертва не принимает боя, не вступает в отношение соперничества. В таком случае нужно внушить себе, что  охота идет «просто на добычу», в которой нет ничего «человеческого». Роль абстрагирования в армейской жизни трудно переоценить. Снова предоставим слово Гегелю. «У пруссаков, — пишет он, полагая, что иронизирует, — положено бить солдата, и солдат поэтому — каналья; действительно, тот, кто обязан пассивно сносить побои, и есть каналья. Посему рядовой солдат и выглядит в глазах офицера как некая абстракция субъекта побоев, с коим вынужден возиться господин в мундире с портупеей, хотя и для него это занятие чертовски неприятно». На самом деле здесь изложен простейший механизм передачи навыков абстрактного мышления: для того, чтобы солдат начал понимать, чего именно от него ждут, к нему надо перестать относиться как к человеку. Ту же роль играет пресловутая «дисциплина», «плац», «надраенные пуговицы». Все это — механизмы обучения абстрагированию. Естественное, целостное мышление, которое видит все стороны предмета, просто немеет при столкновении с армейским дисциплинарным абсурдом.

Частный характер войны

Представление о том, что мир является, так сказать, causa finalis военного столкновения двух держав, безусловно, определяет все войны, которые велись в системе сословных монархических государств. Формируются ли армии за счет вербовки солдат или на основании принципа всеобщей воинской повинности, рожденного эпохой национальных государств, -- в любом случае предполагается частный характер войны. Иначе говоря, война рассматривается не как отрицание, а как подтверждение всеобщего состояния мира. Добропорядочный гражданин государства, всецело погруженный «в заботы войны», не может пребывать в безопасности и вере в Бога, если не будет постоянно иметь в виду мир. В противном случае «звериная сила», проступающая наружу в борьбе, не будет смягчаться человеколюбием и неминуемо создаст опасность для благополучия государства.

Стало быть, окончание войны должно ознаменоваться обеспечением «добросовестности и мира», которые приведут к прощению злодеяний, возмещению убытков и расходов, что в общем-то не так уж и плохо для христиан, коим Господь даровал свой мир.

Так становится очевидно, что мир ое, т. е. безопасное, состояние вещей носит главным образом рациональный и гуманный характер. Более того, оно определяет состояние военное не только юридически (через понятия всеобщей справедливости и естественного права народов), но и метафизически, тем самым изначально помещая войну в рациональные рамки. Свет Разума, который освещает/освящает мир, светит людям и на войне. В самом деле, нет никаких оснований предпочитать частное состояние войны всеобщему состоянию мира и жертвовать человеколюбием, безопасностью и благополучием ради продолжения войны, скрывающей в себе неверные ростки опасности, зла и ночи. Первая мировая война -- первое крупное вооруженное столкновение XX века – была ознаменована не только утратой частного характера, отличавшего войны предыдущих столетий, но и стиранием грани между войной и миром. Вместе с тем очевидно, что расширение частичного состояния войны в системе буржуазных ценностей никак не могло привести к отрицанию всеобщего состояния мира . Очевидно и то, что причины утраты мира, сопровождающиеся кризисом юридических и моральных норм, лежат в совершенно иной плоскости. А именно, при сохранении норм международного права, на которое ссылаются воюющие нации, утрачивается «ясное и отчетливое» понимание сущности мира как всеобщего, т. е. общезначимого, состояния. Мир становится легким занавесом, который грозит сорваться при первом же сильном порыве ветра. Тем не менее и к Первой мировой войне долгое время применяли критерии XIX столетия -- столетия, в которое европейский буржуа сумел в последний раз запечатлеть свое рационалистическое представление о мире как безопасности в пышных фасадах акционерных обществ, банков и жилых домов эпохи грюндерства. Мировую войну продолжали рассматривать sub specie мира, дня и жизни, исключая ее темную, ночную сторону.

Преодоление рациональной установки в понимании природы войны

Чешский философ Ян Паточка относится к числу тех, кто попытался разъяснить природу войн XX века, начало которым было положено в 1914#1918 годах. В книге«Эссе еретика» он замечает: «Мысль, что сама война может что-то объяснить, что в ней самой содержится возможность осмыслить многое, чужда всем философам истории». Истолковывая мировую войну через открытие феномена ночи, Паточка опирается на «Летопись военного времени» Тейяра де Шардена. «Величайший, глубочайший опыт фронта и пребывания на линии огня заключается именно в том, что он заставил увидеть ночь и уже не позволяет забыть о ней».

С дневной точки зрения жизнь -- это высшая ценность, которая правит человеком через требование избегать опасности смерти. Но на фронте жизнь уступает место жертве, в которой обнаруживается свобода от всех интересов мира, жизни и дня, ибо «от тех, кто приносится в жертву, требуется лишь выдержка перед лицом смерти». Оттого-то самое глубокое открытие фронта, -- повторяет Паточка вслед за Шарденом, -- состоит в переживании «обрыва жизни в ночь, борьбу и смерть, осознание, что их нельзя списать со счетов жизни, хотя с точки зрения дня они  кажутся просто небытием».

Эти важные мысли отсылают нас к другому философу и писателю XX века, Эрнсту Юнгеру, творчество которого позволило Паточке взглянуть на Первую мировую войну как на «решающее событие в истории XX века», определившее характер столетия. То, что война понимается как нечто грандиозное, всеохватное, хоть и осуществляемое через людей, но превосходящее их космическое событие, безусловно, объединяет Шардена и Юнгера. Более того, у обоих мыслителей ключевую роль играет опыт ночи, опасности, жертвы и абсолютной свободы.

Существенное отличие юнгеровского анализа войны, однако, состоит в том, что он претендует на определение метафизического характера мировой войны, который есть не что иное, как тотальная мобилизация, выступающая в форме технической революции.

«Мировая война -- событие, превосходящее по размаху Французскую революцию», -- провозглашает Эрнст Юнгер в своем знаменитом эссе 1930 года «Тотальная мобилизация. Переживание войны и фронтовой опыт (Кriegserlebnis, Fronterlebnis) занимают, пожалуй, центральное место в мироощущении поколения, к которому принадлежал Юнгер, прошедший всю войну и награжденный осенью 1918 года высшим прусским военным орденом «Pour le mérite». Первая мировая война воспринимается как событие, радикально определившее исторические черты новой эпохи, ознаменовавшее поворот, смену эпох .

Война против войны.

Впрочем, возможен и иной взгляд на военный характер современного мира. Он замечает иное измерение войн XX века, выходящее за рамки фразеологии «холодной войны», «атомной войны», «третьей мировой войны», «четвертой мировой войны» и других еще неведомых войн. Такой взгляд предлагается в статье Михаила Маяцкого «Новая непрозрачность в эпоху перехода от мирной экономики к военной» (фрагмент был недавно впервые опубликован в приложении к «Независимой газете») . «Несомненно, что мы вошли в фазу ре-банализации войны. Основным моральным стержнем новой войны стала забота о том, как бы избежать войны. Если кто-то хочет пересмотреть национальные границы (Чечня, Косово), против него начинают войну, чтобы воспрепятствовать прецеденту, т. е. избежать войны (большей, более жестокой). Хотя всем понятно, что это и есть самая настоящая война, больше которой по эту сторону атомного рубежа уже просто не может быть.» М. Маяцкий заостряет формулировку: «объявлена война войне». «Война есть варварский атавизм и должна остаться в прошлом, и нет цены (материальной, человеческой), которую мы не были бы готовы заплатить (т. е. нет войны, которую мы не были бы готовы начать), чтобы она не началась. Современная война ведется не против и не во избежание ядерного конфликта, а против и во избежание а-моральной, до-моральной войны. Наступившая эпоха войны не только не противоречит эре глобализации, как считал/ет Эко, но даже предполагает ее, Интернет является детищем Пентагона в такой же степени, как и цветовое кино является побочным продуктом военной аэрофотосъемки.» Известная доля близорукости не мешает автору отчетливо видеть военный характер мира (в хайдеггеровском смысле) или a priori войны также и после провозглашения эпохи глобализации (мондиализации). Здесь М. Маяцкий любопытным образом повторяет Я. Паточку. Разница состоит в том, что, в отличие от современного философа-публициста, Паточка отталкивался от войн и революций начала XX века. Из них родилось не только острое ощущение иллюзорности мира, т. е. дневной стороны жизни, но и осознание «бессмысленности идей социализма, прогресса, демократии и свободы». Вместе с тем гуманист Паточка не может не сожалеть, что опыт абсолютной свободы, объединивший врагов в акте солидарности и любви, этот «великий опыт, единственно способный отвратить человечество от войны», не нашел применения в истории XX века. Впрочем, проникнутый глубокой грустью вопрос: «Почему этот опыт не играл и до сих пор не играет в нашей жизни той роли, которую играла и играет в большой войне XX века мнимая война за мир?» исходит из глубокого понимания реальности новой «войны против войны». Генеалогию европейского феномена борьбы за мир Паточка прослеживает с поразительной точностью. Его первые ростки можно найти еще у Барбюса, в полной же мере он проявил себя в исторически важной и недооцененной форме при переговорах в Брест-Литовске, а позже -- во время Второй мировой войны и после нее. Решимость покончить со всем, что делает возможной войну, свидетельствует, по мнению Паточки, о том, что и в этом движении «ощущается нечто „эсхатологическое“, нечто подобное концу всех ценностей дня». Осознанная бессмысленность прошлой жизни и войны ведет, таким образом, к оправданию новой -- войны против войны.

Очевидно, что размах социальных и экономических успехов и не меньший размах нищеты в странах «третьего мира», планетарные конфликты и «борьба с терроризмом» доказывают неспособность глобализированного человечества победить в войне, которая понимается как «борьба за мир». Ведь условием возможности мира уже давно стала война, а мир уже давно перестал быть мирным. Вправе ли мы тогда искать в «подключении» к процессу глобализации (мондиализации) вкупе с ее сомнительными «вызовами» шанс исхода в безопасный мир, если она сама рождается из опыта утраты мира?

Заключение

Отвечая на письмо А.Эйнштейна  Зигмунд Фрейд писал:  «Было бы ошибочным считать, что правда изначально всесильна, она всегда существовала лишь при мощной поддержке. Готовность вступить в драку может быть обусловлена многими мотивами, провозглашенными или невысказанными. Одним из них является удовольствие от агрессии и разрушения. Удовлетворение, порождаемое деструктивными тенденциями, естественным образом поддается влиянию других факторов, природа которых имеет эротическую и идеологическую окраску. Временами создается впечатление, что идеологические мотивы есть не что иное , как защита от жестоких природных явлений, но иногда они просматриваться более отчетливо и на помощь им приходят  подсознательные деструктивные побуждения подобно проявлениям жестокости во времена Святой Инквизиции.

Инстинкт смерти непременно уничтожил бы личность, если бы не разворачивался в сторону внешних объектов, следовательно, человек, уничтожая объекты внешнего мира, спасает собственную жизнь. Назовем это биологическим извинением за те  отвратительные и опасные побуждения, с которыми мы пытаемся бороться. Они более естественны, чем сопротивление которое мы им оказываем. Учитывая наши насущие интересы, попытку устранения агрессивных тенденций в человеке следует считать бесполезной».

Провидческий пессимизм Фрейда не утратил силу и в наши дни. Война продолжает играть в жизни Человечества важную роль и пройдя через различные формы, прочно войдя в мировоззрение является фактором определяющим будущее человечества. Существуя как возможность преодоления или поддержания неравенства между общностями война вытесняет понятие мира, замещает его, предопределяет парадоксальность существования человека.

Литература

1. «Современная психология»  справочник «ИНФРА-М» под ред. В.Н.Дружинина, М.,1999.

2.Карл Меннингер «Война с самим собой» «Эксмо-Пресс» М, 2000.

3.Эрих Фромм «Бегство от свободы; Человек для себя» ООО «Попурри» 1997

4.Эрнст Юнгер «Рабочий; Господство и гештальт» СПб, «Наука»2000.

5.Норберт Элиас «Общество индивидов» «Праксис» М., 2001