Учение о познании

[УЧЕНИЕ О ЗНАНИИ]

Кого же из небесных богов признаешь ты господствующею причиною, по которой свет делает то, что зрение у нас прекрасно видит, а зримое видится? — Того же, кого и ты, и другие, сказал он: явно, что спрашиваешь о солнце. — Не прирождено ли наше зрение к этому богу? — Как? — Солнце не есть ни зрение само по себе, ни то, в/чем оно находится и что мы называем глазом. — Конечно нет. — Глаз есть только солнце-образнейшее, думаю, из чувственных орудий. — И очень. — Так и сила, которую имеет это орудие, не получается ли как бы хранящаяся в нем, в виде истечения? — Без сомнения. — Следовательно, и солнце, хотя оно не зрение, не есть ли причина зрения, которым само усматривается? — Так, сказал он. — Полагай же, примолвил я, что это-то называется у меня порождением блага, поколику оно родило подобное себе благо (Государство, 508 А — В).

Когда родилась Афродита, боги собрались на пир, и в числе их был Порос, сын Метиды. Только они отобедали — а еды у них было вдоволь, — как пришла просить подаянья Пения и стала у дверей. И вот Порос, охмелев от нектара — вина тогда еще не было, — вышел в сад Зевса и, отяжелевший, уснул. И тут Пения, задумав в своей бедности родить ребенка от Пороса, прилегла к нему и зачала Эрота. Вот почему Эрот — спутник и слуга Афродиты: ведь он был зачат на празднике рожденья этой богини; кроме того, он по самой своей природе любит красивое: ведь Афродита красавица. Поскольку же он сын Пороса и Пении, дело с ним обстоит так: прежде всего он всегда беден и вопреки распространенному мнению совсем не красив и не нежен, а груб, неопрятен, необут и бездомен; он валяется на голой земле, под открытым небом, у дверей, на улицах и, как истинный сын своей матери, из нужды не выходит. Но с другой стороны, он по-отцовски тянется к прекрасному и совершенному, он храбр, смел и силен, он искусный ловец, непрестанно строящий козни, он жаждет рассудительности и достигает ее, он всю жизнь занят философией, он искусный колдун, чародей и софист. По природе своей он ни бессмертен, ни смертен: в один и тот же день он то живет и цветёт, если дела его хороши, то умирает, но, унаследовав природу отца, оживает опять. Все, что он ни приобретет, идет прахом, отчего Эрот никогда не бывает ни богат, ни беден.

Он находится также посредине между мудростью и невежеством, и вот почему. Из богов никто не занимается философией и не желает стать мудрым, поскольку боги и так уже мудры; да и вообще тот, кто мудр, к мудрости не стремится. Но не занимаются философией и не желают стать мудрыми опять-таки и невежды. Ведь тем-то и скверно невежество, что человек ни прекрасный, ни совершенный, ни умный вполне доволен собой. А кто не считает, что в чем-то нуждается, тот и не желает того, в чем, по его мнению, не испытывает нужды (Пир, 203 В—204 А).

Раз душа бессмертна, часто рождается и видела все и здесь, и в Аиде, то нет ничего такого, чего бы она не познала; поэтому ничего удивительного нет в том, что и насчет добродетели, и насчет всего прочего она способна вспомнить то, что прежде ей было известно. И раз все в природе друг другу родственно, а душа все познала, ничто не мешает тому, кто вспомнил что-нибудь одно, — люди называют это познанием, — самому найти и все остальное, если только он будет мужествен и неутомим в поисках: ведь искать и познавать — это как раз и значит припоминать (Менон, 81 С —D).

Сократ. А ведь найти знания в самом себе — это и значит припомнить, не так ли? Значит, то знание, которое у него есть сейчас, он либо когда-то приобрел, либо оно всегда у него было?

Сократ. Если оно всегда у него было, значит, он всегда был знающим, а если он его когда-либо при­обрел, то уж никак не в нынешней жизни. Не приобщил же его кто-нибудь к геометрии? Ведь тогда его обучили бы всей геометрии, да и прочим наукам. Но разве его кто-нибудь обучал всему? Тебе это следует знать хотя бы потому, что он родился и воспитывался у тебя в доме.

Сократ. А все-таки есть у него эти мнения или нет?

Сократ. А если приобрел их не в нынешней жизни, то разве не ясно, что они появились у него в какие-то иные времена, когда он и выучился [всему]? Не в те ли времена, когда он не был человеком? А поскольку и в то время, когда он уже человек, и тогда, когда он им еще не был, в нем должны жить истинные мнения, которые, если их разбудить вопросами, становятся знаниями, — не все ли время будет сведущей его душа? Ведь ясно, что он все время либо человек, либо не человек.

M е н о н. Разумеется.

Сократ. Так если правда обо всем сущем живет у нас в душе, а сама душа бессмертна, то не следует ли нам смело пускаться в поиски и припоминать то, чего мы сейчас не знаем, то есть не помним? (Менон, 85 D - В).

Человек должен постигать общие понятия, складывающиеся из многих чувственных восприятий, но сво­димые разумом воедино. А это есть припоминание того, что некогда видела наша душа, когда она сопутство­вала богу, свысока смотрела на то, что мы теперь называем бытием, и, поднявшись, заглядывала в подлинное бытие. Поэтому, по справедливости, окрыляется только разум философа, память которого по мере сил всегда обращена к тому, в чем и сам бог проявляет свою божественность. Только человек, правильно пользующийся такими воспоминаниями, всегда посвящаемый в совершенные таинства, становится подлинно совершенным (Федр, 249 C-D).

Когда занимаются видимыми формами и рассуждают о них, тогда мыслят не об этих, а о тех, которым эти уподобляются: тут дело идет о четвероугольнике и его диагонали самих в себе, а не о тех, которые напи­саны; таким же образом и прочее. То же самое делается,, когда ваяют или рисуют: все это — тени и образы в воде; пользуясь ими как образами, люди стараются усмотреть те, которые можно видеть не иначе, как мыслию. — Ты справедливо говоришь, сказал он. — Так этот-то вид называл я мыслимым и сказал, что душа для искания его принуждена основываться на предпо­ложениях и не достигает до начала, потому что не может взойти выше предположений, но пользуется самыми образами, отпечатлевающимися на земных предметах, смотря по тому, которые из них находит и почитает изображающими его сравнительно выразительнее (Государство, 510D — 511 А).

Не представляется ли тебе мнение, продолжал я, чем-то темнее знания и яснее незнания? — И очень, сказал он. — Лежащим внутри обоих? — Да. — Следовательно, мнение находится среди этих двух. — Совершенно так. — Не говорили ли мы прежде, что если что-нибудь представляется и существующим, и вместе несуществующим, то это что-нибудь лежит между истинно существующим и вовсе несуществующим, и что о нем не будет ни знания, ни незнания, но откроется опять нечто среднее между незнанием и знанием? — Правильно. — Теперь же вот между ними открылось то, что мы называем мнением. (Государство, 478 С-Е).

2 вопрос МЕНОН Сократ. Я и  раньше говорил, что ты, Менон, ловкач. Вот сейчас ты спрашиваешь, могу  ли я тебя: убедить, хотя я утверждаю, что существует не убеждение, а припоминание; видно, ты желаешь  уличить меня в том, что я сам себе противоречу.

Менон. Нет, клянусь Зевсом, Сократ, я не ради этого сказал так, а только по привычке. Но если ты можешь показать мне, что это так, как ты говоришь, покажи.

Сократ. Это нелегко, но ради тебя так и быть постараюсь. Позови-ка мне из твоей многочисленной челяди кого-нибудь одного, кого хочешь, чтобы я на нем мог тебе все показать.

Менон. С удовольствием. Подойди-ка сюда!

Сократ. А теперь внимательно смотри, что будет: сам ли он станет вспоминать или научится от меня.

Сократ. Скажи мне, мальчик, знаешь ли ты, что квадрат таков? Раб. Знаю.

Сократ. Значит, у этой квадратной фигуры все ее стороны равны, а числом их четыре? Раб. Да.

Сократ. А не равны ли между собой также линии, проходящие через центр? Раб. Равны.

Сократ. А не могла бы такая же фигура быть больше или меньше, чем эта? Раб. Могла бы, конечно.

Сократ. Так вот если бы эта сторона была в два фута и та в два фута, то сколько было бы футов во всем квадрате? Заметь только вот что. Если бы эта сторона была в два фута, а та – в один, разве всего в нем было бы не два фута? Раб. Два.

Сократ. А когда и та сторона будет равна двум футам, разве не получится у нас дважды по два фута? Сократ. Значит, в этом квадрате будет дважды по два фута? Раб. Верно.

Сократ. А сколько же это будет – дважды два фута? Посчитай и скажи! Раб. Четыре, Сократ.

Сократ. А может быть фигура вдвое большая этой, но все же такая, чтобы у нее, как и у этой, все стороны были между собою равны? Раб. Может. Сократ. Сколько же в ней будет футов? Раб. Восемь.

Сократ. Ну а теперь попробуй-ка сказать, какой длины у нее будет каждая сторона. У этой они имеют по два фута, а у той, что будет вдвое больше? Раб. Ясно, Сократ, что вдвое длиннее.

Сократ. Видишь, Менон, я ничего ему не внушаю, а только спрашиваю. И вот теперь он думает, будто знает, какие стороны образуют восьмифутовый квадрат. Или, по-твоему, это не так?

Сократ. Что же, знает он это? Менон. Вовсе не знает! Сократ. Но думает, что такой квадрат образуют вдвое увеличенные стороны?

Сократ. Теперь смотри, как он сейчас вспомнит одно за другим все, что следует вспомнить. [К мальчику.] А ты скажи мне вот что. По-твоему выходит, что, если удвоить стороны, получается удвоенный квадрат? 83Я имею в виду не такую фигуру, у которой одна сторона длинная, а

другая короткая, а такую, у которой все четыре стороны равны, как у этой, но только удвоенную, восьмифутовую. Вот и посмотри: тебе все еще кажется, что ее образуют удвоенные стороны?

Сократ. А разве не выйдет у нас сторона вдвое больше этой, если мы, продолжив ее, добавим еще одну точно такую же? Раб. Выйдет. Сократ. Значит, по-твоему, если этих больших сторон будет четыре, то получится восьмифутовый квадрат? Раб. Получится. Сократ. Пририсуем-ка к этой еще три точно такие же стороны. Неужели, по-твоему, это и есть восьмифутовый квадрат? Раб. Ну конечно.

Сократ. А разве не будет в нем четырех квадратов, каждый из которых равен этому, четырехфутовому? Раб. Будет. Сократ. Выходит, какой же он величины? Не в четыре ли раза он больше первого? Раб. Как же иначе? Сократ. Что же, он одновременно и в четыре, и в два раза больше первого? Раб. Нет, клянусь Зевсом! Сократ. Во сколько же раз он больше? Раб. В четыре.Сократ. Значит, благодаря удвоению сторон получается площадь не в два, а в четыре раза большая? Раб. Твоя правда. Сократ. А четырежды четыре – шестнадцать, не так ли? Раб. Так. Сократ. Из каких же сторон получается восьмифутовый квадрат? Ведь из таких вот получился квадрат, в четыре раза больший [четырехфутового]? Раб. И я так говорю. Сократ. А из сторон вдвое меньших – четырехфутовый? Сократ. Ладно. А разве восьмифутовый не равен двум таким вот маленьким квадратам или половине этого большого квадрата? Раб. Конечно, равен. Сократ. Значит, стороны, из которых он получится, будут меньше этой большой стороны, но больше той маленькой.

Раб. Мне кажется, да. Сократ. Очень хорошо; как тебе покажется, так и отвечай. Но скажи-ка мне: ведь в этой линии – два фута, а в этой – четыре, верно? Раб. Верно. Сократ. Значит, сторона восьмифутовой фигуры непременно должна быть больше двух и меньше четырех футов? Раб. Непременно. Сократ. А попробуй сказать, сколько в такой стороне, по-твоему, будет футов? Раб. Три фута. Сократ. Если она должна иметь три фута, то не надо ли нам прихватить половину вот этой [двухфутовой] стороны – тогда и выйдет три фута? Здесь – два фута, да отсюда один; и с другой стороны так же: здесь – два фута и один отсюда. Вот и получится фигура, о которой ты говоришь. Не так ли? Раб. Так. Сократ. Но если у нее одна сторона в три фута и другая тоже, не будет ли во всей фигуре трижды три фута? Раб. Очевидно, так. Сократ. А трижды три фута – это сколько?Раб. Девять.Сократ. А наш удвоенный квадрат сколько должен иметь футов, ты знаешь?Раб. Восемь. Сократ. Вот и не получился у нас из трехфутовых сторон восьмифутовый квадрат. Раб. Не получился. Сократ. Но из каких же получится? Попробуй сказать нам точно. И если не хочешь считать, то покажи. Раб. Нет, Сократ, клянусь Зевсом, не знаю. Сократ. Замечаешь, Менон, до каких пор он дошел уже в припоминании? Сперва он, так же как теперь, не знал, как велика сторона восьмифутового квадрата, но думал при этом, что знает, отвечал уверенно, так, словно знает, и ему даже в голову не приходила мысль о каком-нибудь затруднении. А сейчас он понимает, что это ему не под силу, и уж если не знает, то и думает, что не знает. Менон. Твоя правда. Сократ. И разве не лучше теперь обстоит у него дело с тем, чего он не знает? Менон. По-моему, лучше. Сократ. Так разве мы нанесли ему хоть какой-нибудь вред, запутав его и поразив оцепенением, словно скаты? Менон. По-моему, ничуть. Сократ. Значит, судя по всему, мы чем-то ему помогли разобраться, как обстоит дело? Ведь теперь, не зная, он с удовольствием станет искать ответа, а раньше он, беседуя с людьми, нередко мог с легкостью подумать, будто говорит правильно, утверждая, что удвоенный квадрат должен иметь стороны вдвое более длинные. Менон. Да, похоже, что так. Сократ. Что же, по-твоему, он, не зная, но думая, что знает, принялся бы искать или изучать это до того, как запутался, и, поняв, что не знает, захотел узнать? Менон. По-моему, нет, Сократ. Сократ. Значит, оцепенение ему на пользу? Менон. Я думаю. Сократ. Смотри же, как он выпутается из этого затруднения, ища ответ вместе со мной, причем я буду только задавать вопросы и ничему не стану учить его. dБудь начеку и следи, не поймаешь ли меня на том что я его учу и растолковываю ему что-нибудь, вместо того чтобы

спрашивать его мнение. [К мальчику.] А ты скажи мне: не это ли у нас четырехфутовый квадрат? Понимаешь? Раб. Это. Сократ. А другой, равный ему, квадрат мы можем к нему присоединить?

Раб. Конечно. Сократ. А еще третий, равный каждому из них? Раб. Конечно. Сократ. А вот этот угол мы можем заполнить, добавив точно такой же квадрат? Раб. Ну а как же? Сократ. И тогда получатся у нас четыре равные фигуры? Раб. Получатся. Сократ. Дальше. Во сколько раз все вместе будет больше первого квадрата? Раб. В четыре. Сократ. А нам нужно было получить квадрат в два раза больший, помнишь? Раб. Помню. Сократ. Вот эта линия, проведенная из угла в угол, разве она не делит каждый квадрат пополам? Раб. Делит. Сократ. Так разве не получатся у нас четыре равные между собой стороны, образующие вот этот [новый] квадрат? Раб. Верно. Сократ. А теперь посмотри, какой величины он будет. Раб. Не знаю. Сократ. Но разве каждый из четырех [малых] квадратов не разделен такой линией пополам? Так или нет?

Раб. Разделен. Сократ. Сколько же таких [треугольных] половинок будет в этом [новом] квадрате? Раб. Четыре. Сократ. А в этом [маленьком]? Раб. Две. Сократ. А во сколько раз четыре больше двух? Раб. Вдвое. Сократ. Во сколько же футов у нас получился квадрат? Раб. В восемь футов. Сократ. А из каких сторон? Раб. Вот из этих. Сократ. Ведь это – линии, проведенные в [малых] квадратах из угла в угол? Раб. Ну да. Сократ. Люди ученые называют такую линию диагональю. Так что если ей имя – диагональ, то ты, Менонов раб, утверждаешь, что эти диагонали образуют наш удвоенный квадрат. Раб. Так оно и есть, Сократ [25]. Сократ. Ну, как по-твоему, Менон? Сказал он в ответ хоть что-нибудь, что не было бы его собственным мнением? Менон. Нет, все его собственные. Сократ. А ведь он ничего не знал – мы сами говорили об этом только что. Менон. Твоя правда. Сократ. Значит, эти мнения были заложены в нем самом, не так ли?Получается, что в человеке, который не знает чего-то, живут верные мнения о том, чего он не знает? А теперь эти мнения зашевелились в нем, словно сны. А если бы его стали часто и по-разному спрашивать о том же самом, будь уверен, он в конце концов ничуть не хуже других приобрел бы на этот счет точные знания. При этом он все узнает, хотя его будут не учить, а только спрашивать, и знания он найдет самом себе? А ведь найти знания в самом себе – это и значит припомнить, не так ли? Значит, то знание, которое у него есть сейчас, он либо у него было? Если оно всегда у него было, значит, он всегда был знающим, а если он его когда-то приобрел, то уж никак не в нынешней жизни. Не приобщил же его кто-нибудь к геометрии?eВедь тогда его обучили бы всей геометрии, да и прочим наукам. Но разве его кто-нибудь обучал всему? Тебе это следует знать хотя бы потому, что он родился и воспитывался у тебя в доме. А если он приобрел их не в нынешней жизни, то разве не ясно, что они появились у него в какие-то иные времена, когда он и выучился [всему]? Не в те ли времена, когда он не был человеком? А поскольку и в то время, когда он уже человек, и тогда, когда он им еще не был, в нем должны жить истинные мнения, которые, если их разбудить вопросами, становятся знаниями, не все ли время будет сведущей его душа? Ведь ясно, что он все время либо человек, либо не человек. Так если правда обо всем сущем живет у нас в душе, а сама душа бессмертна [26], то не следует ли нам смело пускаться в поиски и припоминать то, чего мы сейчас не знаем, то есть не помним?