Вступление России в ВТО:проблемы и перспективы

 

Есть еще и обратная сторона  проблемы — косвенные потери, ужесточение  условий для нашего производителя, которые могут привести к свертыванию производства и экономическим потерям основной массы населения в плане зарабатывания доходов, это на самом деле гораздо важнее. Например, при вступлении в ВТО должна увеличиться конкуренция в автомобилестроении. А что мы сделали за 15 лет, чтобы повысить конкурентоспособность своих производителей автомобилей? Ровным счетом ничего. Наоборот, перестали существовать два завода, выпуск которых был рассчитан на массового потребителя — «Москвич», национальная марка, и «Иж». Вообще, за 15 лет машиностроение (с которым связаны все остальные сегменты экономики — добывающий, обрабатывающий и потребительский сектор) не просто не реструктурировано, оно вообще деструктурировано.

 

Так что с точки зрения долгосрочной выгоды вступление в ВТО грозит отечественной экономике большими проблемами, если не дальнейшей деградацией. Кроме того, опасения вызывает тот факт, что переговоры по ВТО, которые велись 11 лет, на фоне отсутствия и стратегии, и осознанной экономической политики, и структурной модернизации экономики, и стратегии формирования импортных пошлин, вдруг так резко активизировались.

 

Михаил Ремизов:

 

Дискуссии по вопросу вступления России в ВТО должны быть открыты не только для экономистов, но и для всех рационально мыслящих людей, тем  более специалистов в гуманитарной сфере, в сфере общественной жизни. Однако на протяжении последних нескольких лет любое рациональное серьезное обсуждение вопроса блокировалось, то есть само политическое решение о необходимости вступления в ВТО было за рамками дискуссии. А факультативное обсуждение, хотя и велось, но не имело влияния на само решение.

 

Какое может быть рациональное обсуждение последствий вступления в ВТО, если от разных экономических групп, экспертов, общества в целом, и даже органов  государственной власти важнейшие параметры договоренностей, в том числе двусторонних, закрываются?

 

Поэтому, по большому счету, мы до сих  пор не знаем, на какие уступки  пошли наши переговорщики по таким  жизненно важным для нас проблемам, как уровень тарифов на энергоносители или степень закрытости рынка труда от китайской иммиграции. При этом главный аргумент в пользу вступления России в ВТО сводится к тому, что часть ограничительных (антидемпинговых мер) на внешних рынках будет снята в отношении продукции наших предприятий (прежде всего, металлургических, многие из которых являются активными лоббистами вступления в ВТО). Однако Сергей Юрьевич Глазьев уже сказал, что вступление в ВТО не дает автоматического снятия санкций, а просто переадресует нас на арбитражный механизм ВТО.

 

Но специфика этих арбитражных  механизмов заключается в том, что, вообще говоря, как правило, они выгодны  наиболее сильным игрокам, то есть США  и Евросоюзу. Поэтому исполняются  те решения арбитража, в которых  заинтересованы эти игроки, способные  просто заставить их исполнять. Поэтому нужно быть очень эффективным игроком и переговорщиком, чтобы рассчитывать на то, чтобы эти механизмы работали нам в плюс. У нас пока такой эффективности нет. И противоречия в области антидемпинговых норм нам лучше и выгоднее решать в рамках двусторонних отношений (например, в переговорах с США «металлурги в обмен на фермеров»). А ВТО как раз мешает применять такие механизмы выяснения торговых споров, которые для нас являются наиболее эффективными.

 

Среди аргументов о пользе ВТО встречаются и довольно забавные. Например, на сайте этой организации говорится о том, что это будет способствовать международному престижу России или даст нам корпус современного делового законодательства. Между тем мы вполне можем этот корпус современного делового законодательства вырабатывать самостоятельно, ориентируясь, в том числе научно, на западные образцы. Для этих целей не обязательно быть формальным членом ВТО.

 

Еще один, почти метафизический аргумент сторонников вступления в ВТО  сводится к тому, что практически все страны там участвуют. Он кажется убедительным для обыденного осознания, но является очень лукавым и поверхностным. Дело в том, что именно по вопросу о характере и степени участия в международной торговле Россия представляет собой совершенно особый случай.

 

Во-первых, мы имеем остаточный потенциал  достаточно автономного, самодостаточного народно-хозяйственного комплекса, внутренний рынок с огромным потенциалом (на который рвутся внешние игроки) —  все это делает позицию России в отношении участников международной торговли потенциально сильной, способной устанавливать свои условия открытости, участия в международном разделении труда.

 

Во-вторых, основные статьи нашего экспорта — оружие, энергоносители — почти  вообще никак не регламентируются правилами ВТО, причем мы заинтересованы в том, чтобы ограничивать сам экспорт посредством таможенных пошлин. Но, вступив в ВТО, мы уже не будем свободны устанавливать те пошлины, которые считаем нужными, на экспорт энергоносителей, не сможем сдерживать рост цен на внутреннем рынке и обеспечивать приоритет внутреннего энергопотребления (болезненная тема для России).

 

Поэтому Россия не относится к числу  тех стран, которые жизненно заинтересованы во вступлении в ВТО. В отличие  от Китая и Южной Кореи, которые являются глобальными сборочными цехами, индустриальными фабриками всего мира, или таких окраинных регионов, как Латинская Америка, которые нуждаются в открытии западных рынков для себя. Однако сегодня даже эти страны во многом разочарованы в ВТО из-за затруднения допуска их продукции туда.

 

А Россия не относится к числу  типовых стран-участниц ВТО —  не входит ни в первую пятерку развитых стран, ни в лигу индустриальных тигров, глобальных сборочных цехов, ни в  лигу сельхозпроизводителей, ни в лигу стран одного товара — нефти, как Саудовская Аравия, которая поэтому не испытывает никаких трудностей от открытости.

 

При этом, действительно, возникает  вопрос о том, какова подлинная мотивация  тех политических руководителей, которые  поставили своей целью введение нашей станы в ВТО. Потому что преимущества этого шага совершенно неочевидны, как и явные выгодоприобретатели. А издержки, в том числе социально-экономические, политические, напротив, очевидны.

 

Михаил Хазин:

 

Говорить о сиюсекундных выигрышах  и проигрышах от вступления в ВТО — это в принципе неверно. Возможно, Китай или еще кто-то локально проиграли от вступления в ВТО по текущим вещам. Но вступление в ВТО для некоторых стран и для России, в частности, теоретически должно быть проектом стратегическим.

 

Причем, на самом деле эта стратегия  была озвучена не кем-нибудь, а президентом  России в своем послании Федеральному собранию этой весной. И эта стратегия  апеллирует еще к экономическим  причинам распада СССР. Дело в том, что одним из механизмов повышения производительности труда и, тем самым, технологического прогресса является разделение труда, но оно требует увеличения рынков. То есть, производя телегу целиком, можно продавать ее только в своей деревне, а производя лишь колеса, нужно торговать уже намного шире, потому что иначе производство не окупится.

 

Но если посмотреть на индустриальное развитие человечества со средних веков, то можно увидеть, что количество стран, которые могли себе позволить  полный спектр технологического производства, постоянно падало. Полностью технологически независимых стран становилось все меньше, но зато сами по себе они становились все более крупными. В результате к середине 20-го века объемы рынков выросли настолько, что таких технологически центров осталось всего два — СССР и США. Все остальные страны входили вот в эти две системы разделения труда: одни — в советскую, другие — в западную. Соответственно, было две глобализации, одна — социалистическая, другая — капиталистическая.

 

К концу 20 века объемы рынков, которые  были необходимы для обеспечения полностью независимого технологического центра, стали настолько велики, что в двух странах ресурсов не хватало. В середине 70-х первыми в эту ситуацию попались США — это был знаменитый нефтяной кризис, когда стало понятно, что западная система — экономическая и финансовая — не может существовать без дешевой нефти. Но для западного глобального проекта самым ключевым аспектом выигрыша в 70-е годы стал Китай, это было ключевой точкой, когда объемов рынка уже не хватало.

 

Через 10 лет ситуация изменилась с точностью до наоборот, и тот же СССР стал не в состоянии обеспечивать полный спектр технологической независимости, то есть впал в отставание в технологии по абсолютно объективным причинам, потому что рынки, которые мы контролировали, оказались слишком маленькие. При этом не следует считать, что слово «рынок» относится только к западной модели, а не к советской.

 

В СССР в конце 80-х годов было 300 млн населения, и почти миллиард насчитывало население социалистического  содружества. Но сегодня объем рынка у нас гораздо меньше — порядка 150 млн человек. Так и давайте скажем открыто и прямо: мы не можем себе позволить во всех отраслях технологической независимости, это сегодня невозможно.

 

Значит, в этой ситуации даже не стратегическая линия, а единственная возможность выжить состоит в чем, чтобы понять, по каким технологическим отраслям нам нужно обязательно сохранить приоритет и стать в них мировыми лидерами. И ВТО нужно нам не для того, чтобы получать прибыль больше той, которую мы имеем сегодня. А для того, чтобы иметь возможность восстановить, а, может быть, и создать новые высокотехнологичные отрасли, с помощью которых мы сможем выйти на мировые рынки.

 

Президент об этом сказал открыто  и прямо, и в этом смысле говорить о сегодняшней, сиюминутной выгоде вообще бессмысленно. Даже если мы будем терять по $10 млрд в год, но будем уверены, что лет через пять сможем восстановить эту схему — при том, что часть отраслей, может быть, придется «сдать», — тогда и только тогда эта игра [вступление в ВТО — ред.] стоит свеч. Если же мы этого сделать не сможем, тогда единственный вариант — «закрываться» и ждать, когда развалится вся мировая система. Потому что в текущих условиях мы ничего восстановить не сможем, но попадем в ситуацию, когда каждому будут выдавать в день дольку риса. Это объективная ситуация, а сохраняться будет только несколько ключевых военных технологий.

 

По этой причине главная задача, которая стоит по теме ВТО, это  не оценка текущих выгод, а то, какие  отрасли мирового уровня мы хотим иметь через 5-7 лет. И до тех пор, пока МЭРТ не сформулировало, какие это отрасли, и как именно оно их будет развивать, вступление в ВТО есть преступление.

 

Но ответ на эти вопросы, именно на эти, эта тема — табу для правительства. И вот это — главная проблема, а не какие-то оценки.

 

Михаил Ремизов:

 

Непонятно, почему Михаил Хазин считает  ВТО механизмом создания высокотехнологичного производства в России.

 

Владимир Филатов:

 

С помощью членства в ВТО ничего воссоздать нельзя. Более того, это  членство будет мешать, так как сначала необходимо добиться передовых позиций, а потом говорить или не говорить о вступлении в ВТО. К тому же нужно четко понимать, что если в США значительная часть потребления — это прямая миссия, то у нас это не так. А потенциал роста, который имеется, уходит из страны в Стабфонд, что препятствует расширению емкости внутреннего рынка, наряду с занижением возможностей кредитования. Кроме того, те же самые люди, которые в 98-м году устроили дефолт, теперь повторяют ту же самую политику: Игнатьев и Кудрин в 98-м году были первыми заместителями министра финансов, они несут полную ответственность за дефолт.

 

KM.RU:

 

Почему россияне узнают об условиях вступления России в ВТО постфактум?

 

Владимир Филатов:

 

Во-первых, попросту потому, что соответственно принятым где-то «правилам игры» протоколы ведения переговоров закрыты, и только иногда что-то выплескивается в прессу. И еще важный вопрос в том, что когда все живут на общих правилах в мировом доме, кто и когда будет иметь ключи от него? То есть вопрос в том, насколько мы готовы, а если мы не готовы, то зачем вступать в ВТО? Ведь экономическая политика может проводиться или с точки зрения решения конкретных целей, или под неким идеологическим знаком. Но под идеологическим знаком мы уже 70 лет развивались, и, начиная с 90-го года, мы видим абсолютно то же самое, только с обратным знаком.

 

При этом наши реформы очень здорово  отличались от, например, китайских. В  Китае была программа модернизации страны, 7 направлений, и все реформы были инструментом для решения этой проблемы. У нас о модернизации страны, извините, до сих пор никто не говорит. Чисто идеологически построен рынок, и, соответственно, чисто идеологический критерий.

 

То есть мы, якобы должны иметь  частную собственность, открытую экономику, нас должны признать как рыночную страну, мы должны вступить в ВТО, а кто умер — это его проблема. Понимаете, это на самом деле малоприятная вещь, но мы опять возвращаемся. А может ли при такой идеологии наш экономический блок правительства говорить о чем-то внятном, понятном для всех? Вероятно, поэтому нам и не дают четкого представления об условиях, фактических выгодах и издержках вступления в ВТО.

 

Михаил Ремизов:

 

Мы узнаем о ситуации по ВТО постфактум потому, что переговорный процесс, безусловно, настораживает — мы не можем даже до конца знать, какие уступки мы сделали. При этом материальные уступки делаются так, что затеряны в различных протоколах, пакетах документов. К тому же в процессе участвует очень узкая группа переговорщиков, которые соблюдают режим информационной закрытости. А политически вопрос не обсуждался, потому что народ уже высказывался: плюс-минус, зачем нам нужно знать, когда и какой ценой. Между тем, это следовало бы сделать, так как решение о вступлении в ВТО касается всей страны и по масштабам последствий сопоставимо с гайдаровской либерализацией.

 

При этом мотивация этих людей непонятна  — ведь, как уже убедительно  показал Сергей Глазьев, ВТО фактически не является инструментом отношения  России с внешним миром. Поэтому кажется, что для этих людей присоединение к ВТО — это инструмент своего рода внутренней войны, ведущейся для того, чтобы сделать невозможным пересмотр той политики, которую сегодня мы имеем (сырьевой ориентации экономики).