Отображение журналистской деятельности в романе К. Симонова "Живые и мертвые"

Об истинном лице войны  К. Симонов вновь заговорил в  конце 50-х годов, и открытием, откровением  стал его роман «Живые и мертвые». Роман Симонова - это трагедия сорок первого года, разворачивающаяся не только перед глазами Симонова-военного корреспондента в сумятице отступления, бомбежек, танковых прорывов ставшего адъютантом комбрига, выводящего остатки дивизии из фашистского кольца. Это была трагедия, открывающаяся перед потрясенным читателем, не знакомым с подобными книгами.

Синцов довольно быстро оказался в самой гуще военных  событий, он не доехал даже до Минска, ибо  путь между Борисовым и Минском  оказался перерезан немецкими танками. Он быстро увидел смерть людей, сам  совершил нечаянное убийство паникера, и вот уже оказавшись старшим в группе людей, он принимает самостоятельные решения и становится свидетелем бессильной гибели летчиков, ценой своей жизни разбомбивших переправу:

“Несмотря на полтора года службы в военной  газете, он, в сущности, впервые в жизни приказывал сейчас другим по праву человека, у которого оказалось больше, чем у них, кубиков на петлицах. Красноармейцы один за другим попрыгали в кузов, последний замешкался. Товарищи стали подтягивать его вверх на руках, и Синцов только теперь увидел, что тот ранен: одна нога обута в сапог, а другая, разутая, вся в крови.

Синцов выскочил из кабины и приказал посадить раненого на свое место. Почувствовав, что его приказаний слушаются, он продолжал приказывать, и его слушались снова. Красноармейца пересадили в кабину, а Синцов перелез в кузов. Шофер, подгоняемый все отчетливей слышной пулеметной стрельбой, погнал машину назад, к Могилеву.

- Самолеты! - испуганно  крикнул один из красноармейцев. 
- Наши, - сказал другой.

Синцов поднял голову. Прямо над дорогой, на сравнительно небольшой высоте, шли обратно три ТБ-3. Наверное бомбежка, которую слышал Синцов, была результатом их работы. Теперь они благополучно возвращались, медленно набирая потолок, но острое предчувствие несчастья, которое охватило Синцова, когда самолеты шли в ту сторону, не покидало его и теперь.

И в самом деле, откуда-то сверху, из-за редких облаков, выпрыгнул  маленький, быстрый, как оса, “мессершмитт” и с пугающей скоростью стал догонять бомбардировщики.

Все ехавшие в полуторке, молча вцепившись в борта, забыв о себе и собственном, только что владевшем ими страхе, забыв обо всем на свете, с ужасным ожиданием смотрели в небо. “Мессершмитт” вкось прошел под хвост заднего, отставшего от двух других бомбардировщика, и бомбардировщик задымился так мгновенно, словно поднесли спичку к лежавшей в печке бумаге. Он продолжал еще идти, снижаясь и все сильнее дымя, потом повис на месте и, прочертив воздух черной полосой дыма, упал на лес.

“Мессершмитт” тонкой стальной полоской, сверкнув на солнце, ушел вверх, развернулся и, визжа, зашел в хвост следующего бомбардировщика. Послышалась короткая трескотня пулеметов. “Мессершмитт” снова взмыл, а второй бомбардировщик полминуты тянул над лесом, все сильнее кренясь на одно крыло, и, перевернувшись, тяжело рухнул вслед за первым.

“Мессершмитт” с визгом описал петлю и по косой линии, сверху вниз, понесся к хвосту третьего, последнего, ушедшего вперед бомбардировщика. И снова повторилось то же самое. Еле слышный издали треск пулеметов, тонкий визг выходящего из пике “мессершмитта”, молчаливо стелющаяся над лесом черная полоса и далекий грохот взрыва.

- Еще идут! - в ужасе  крикнул сержант, прежде чем  все опомнились от только увиденного.

Он стоял в кузове и странно размахивал руками, словно хотел остановить и спасти от беды показавшуюся над лесом вторую тройку шедших с бомбежки машин.

Потрясенный Синцов смотрел  вверх, вцепившись обеими руками в портупею; милиционер сидел рядом с ним, молитвенно сложив руки: он умолял летчиков заметить, поскорее заметить эту вьющуюся в небе страшную стальную осу!

Все, кто ехал в грузовике, молили их об этом, но летчики или  ничего не замечали, или видели, но ничего не могли сделать. “Мессершмитт”  свечой ушел в облака и исчез. У  Синцова мелькнула надежда, что  у немца больше нет патронов.

- Смотри, второй! - сказал  милиционер. - Смотри, второй!

И Синцов увидел, как уже  не один, а два “мессершмитта” вынырнули  из облаков и вместе, почти рядом, с невероятной скоростью догнав три тихоходные машины, прошли мимо заднего бомбардировщика. Он задымил, а они, весело взмыв кверху, словно радуясь встрече друг с другом, разминулись в воздухе, поменялись местами и еще раз прошли над бомбардировщиком, сухо треща пулеметами. Он вспыхнул весь сразу и стал падать, разваливаясь на куски еще в воздухе.

А истребители пошли  за другими. Две тяжелые машины, стремясь набрать высоту, все еще упрямо тянули и тянули над лесом, удаляясь от гнавшегося вслед за ними по дороге грузовика с людьми, молчаливо  сгрудившимися в едином порыве горя.

Что думали сейчас летчики на этих двух тихоходных ночных машинах, на что они надеялись? Что они могли сделать, кроме того, чтобы вот так тянуть и тянуть над лесом на своей безысходно малой скорости, надеясь только на одно - что враг вдруг зарвется, не рассчитает и сам сунется под их хвостовые пулеметы. 
“Почему они не выбрасываются на парашютах? - думал Синцов. - А может быть, у них там вообще нет парашютов?”

Стук пулеметов на этот раз послышался раньше, чем “мессершмитты” подошли к бомбардировщику: он пробовал отстреливаться. И вдруг почти вплотную пронесшийся рядом с ним “мессершмитт”, так и не выходя из пике, исчез за стеною леса. Все произошло так мгновенно, что люди на грузовике даже не сразу поняли, что немец сбит; потом поняли, закричали от радости и сразу оборвали крик: второй “мессершмитт” еще раз прошел над бомбардировщиком и зажег его. На этот раз, словно отвечая на мысли Синцова, из бомбардировщика один за другими вывалились несколько комков, один камнем промелькнул вниз, а над другими четырьмя раскрылись парашюты. 
Потерявший своего напарника немец, мстительно потрескивая из пулеметов, стал описывать круги над парашютистами. Он растреливал висевших над лесом летчиков - с грузовика были слышны его короткие очереди. Немец экономил патроны, а парашютисты спускались над лесом так медленно, что если б все ехавшие в грузовике были в состоянии сейчас посмотреть друг на друга, они бы заметили, как их руки делают одинаковое движение: вниз, вниз, к земле!

“Мессершмитт”, круживший  над парашютистами, проводил их до самого леса, низко прошел над деревьями, словно высматривая еще что-то на земле, и исчез.

Шестой, последний  бомбардировщик растаял на горизонте. В небе больше ничего не было, словно вообще никогда не было на свете  этих, громадных, медленных, беспомощных машин; не было ни машин, ни людей, сидевших в них, ни трескотни пулеметов, ни “мессершмиттов”, - не было ничего, было только совершенно пустое небо и несколько черных столбов дыма, начинавших расползаться над лесом. 
Синцов стоял в кузове несшегося по шоссе грузовика и плакал от ярости. Он плакал, слизывая языком стекавшие на губы соленые слезы и не замечая, что все остальные плачут вместе с ним.

- Стой, стой! - первым опомнился он и забарабанил  кулаком по крыше кабины.

- Что? - высунулся шофер.

- Надо искать! - сказал Синцов. - Надо искать, - может  они все-таки живы. эти, на парашютах...”  (с. 43-46)

Это один из важнейших  эпизодов книги и один из центральных, характерных для начала событий романа. Это самостоятельный и законченный эпизод, как и нижеследующий, который продолжает и дополняет общую картину первых дней войны. Здесь помаленьку начинается приоткрываться истинная правда о войне, о том, почему мы ее выиграли в тех нечеловеческих условиях, когда буквально людскими телами и душами затыкали прорывы механизированных воинских полчищ гитлеровцев на подступах от западных границ к Москве. Генерал-лейтенант Козырев перед смертью думает не о жене, не о себе, а о войне - о всеобщей трагедии страны. И хотя правы наши писатели, ветераны-фронтовики жестко сказавшие горькую правду о том, что мы выстояли, только превратив в пушечное мясо необученные и неподготовленные воинские и ополченские части, правы и те, кто утверждает, что мы победили великим духом русского народа - той великой общностью, которая спаяла и объединила всю эту разнородную и многонациональную человеческую массу, которая называлась тогда СССР, а сейчас Россией.

Есть убеждения, которые  Константин Симонов выстрадал в  эти первые дни и месяцы войны: ибо даже общее горе переносишь и осмысливаешь в одиночку. Эти раздумья и формируют личную позицию. Здесь необходимо вспомнить два эпизода из романа. Первая сцена происходит на разъезде, где грузовик с Синцовым и ранеными, а также сослуживцем Синцова по редакции - Люсиным останавливает капитан-танкист и направляет бойцов в формирующиеся тут же на месте боевые соединения.

Война одну и ту же ситуацию проявляет по-разному - в зависимости  от того, какие люди и с каким  характером в ней участвуют. Вышеприведенная  сцена с Люсиным (корреспондента, т.е. человека-специалиста капитан отправляет на передовую, останавливать немецкие танки) в следующей сцене совсем по-другому раскрывает людей, в частности, того же капитана-танкиста уже в диалоге с летчиком (тоже специалистом).

Именно после этих двух эпизодов с Люсиным и летчиком и капитаном-танкистом прозвучали почти что прямые слова писателя:

“Две недели госпиталя многому научили Синцова. Какие только слухи не бросали  его за эти дни из горячего в  холодное и обратно! Если верить одному только плохому, давно можно было бы спятить с ума. А если собирать в памяти только хорошее, в конце концов пришлось бы ущипнуть себя за руку: да полно, почему же тогда я в госпитале, почему в Могилеве, почему все так, а не иначе? 
Сначала Синцову казалось, что правда о войне где-то посередине. Но потом он понял, что и это не правда. И хорошее и плохое рассказывали разные люди. Но они заслуживали или не заслуживали доверия не по тому, о чем они рассказывали, а по тому, как рассказывали. 
Все, кто был в госпитале, так или иначе прикоснулись к войне, иначе они бы не попали сюда. Но среди них было много людей, которые знали пока только одно - что немец несет смерть, но не знали второго - что немец сам смертен. 
И наибольшего доверия среди всех остальных заслуживали те люди, которые знали и то, и другое, которые убедились на собственном опыте, что немец тоже смертен. Что бы они ни рассказывали - хорошее или дурное, за их словами всегда стояло это чувство, - это и была правда о войне. 
Капитан-танкист, от которого Синцов получил урок в лесу под Бобруйском, был именно из таких людей. 
Дело было не в храбрости одного или трусости другого. Просто капитан в тот день глядел на войну другими глазами, чем Синцов. Капитан твердо знал, что немцы смертны и, когда их убивают, они останавливаются. Думая так, он подчинял этому все свои действия, и, конечно, правда была на его стороне. Синцов хотел увезти от опасности бросившихся к нему за спасением людей. Капитан хотел спасти дело, бросив этих людей в бой. 
И, конечно, немцы не прорвались тогда к Могилеву именно потому, что и остатки бригады, в которой служил капитан, и все, кто с оружием в руках сбился в тот день вокруг бригады, знали, а кто не знал, узнали в бою, что немцы смертны. Убивая немцев и умирая сами, они выиграли сутки: к вечеру за их спиной развернулась свежая стрелковая дивизия”. (с. 64-65)

Правда, о которой говорит  Симонов, естественно, не в том, что  немец смертен, а в том, что  каждый по возможности на своем месте  делал одно - общее дело, почему, собственно говоря и была война - выиграна, а страна - спасена. Сила страны оказалась в народном единстве, в этой способности людей к общности, в той негромкой, но явной силе, которая называется силой духа. Нет, не безликой людской массой остановили мы тогда в 1941 году всю эту чудовищную армаду войск, вобравшую в себя военную силу и технику покоренных европейских государств, а тем, что явили личное мужество, твердость, которые немыслимы вне того единства, которое принято называть народным.

люди не безликая масса, но есть те, кто воплощает в себе твердость многих, становится нравственной опорой многих и многих людей. И этот роман, возможно не был бы написан, не встреть Синцов-Симонов человека, который в обстановке совершенно немыслимого разброда и шатания твердо и спокойно, мужественно делал свое воинское дело. В романе это фигура комбрига Серпилина, а о человеке, который стал прототипом литературного персонажа, мы поговорим в конце данной записи. Я считаю необходимым подчеркнуть один момент: Симонов, несмотря на свою молодость, в июле 1941 года был достаточно опытным человеком: за плечами был Халкин-Гол тридцать девятого года, то есть уже война. Но именно в обстановке всенародной боли, военного поражения страны перед ним раскрылась вся сила внутреннего характера русского человека, того, который смог в одиночку противостоять тому, чему казалось бы, противостоять невозможно. Немцев можно бить, - таков вывод, сделанный Симоновым в предыдущем абзаце и сделанный, как это чувствуется, на основе личной встречи с Серпилиным. Удивительны были даже не сколько стойкость отдельной воинской части, а результативность обороны - были уничтожены ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТЬ ТАНКОВ. Именно здесь Константин Симонов почувствовал силу и волю и даже МОЩЬ русского народа: в негромкой, несуетной фигуре комбрига Серпилина. В нижеприведенном отрывке Синцов вместе с фотокорреспондентом и замполитом дивизии направляется в расположение части Серпилина.

“Они миновали последние дома окраины, свернули на мощеную дорогу, проехали под железнодорожным  мостом и снова наткнулись на выскочивших из кустов патрульных. На этот раз их было целых четверо. 
- Порядок! - сказал Мишка. 
- Где войска, там и порядок, - отозвался политрук. 
Патрульные проверили документы и приказали загнать пикап в кусты. Двое остались с пикапом, а двое других сказали, что проводят товарищей командиров до места. Один пошел впереди, а второй, с винтовкой наперевес, - сзади. Синцов понял, что их не только провожают, но и на всякий случай конвоируют. Спотыкаясь в темноте, они спустились в ход сообщения, долго шли по нему, потом свернули в окоп полного профиля и наконец уперлись в дверь блиндажа. Первый из патрульных скрылся в блиндаже и вышел с очень высоким человеком, таким высоким, что его голос в темноте слышался откуда-то сверху. 
- Кто вы такие? - спросил он. 
Мишка бойко ответил, что они корреспонденты. 
- Какие корреспонденты? - удивился высокий. - Какие корреспонденты могут быть здесь в двенадцать ночи? Кто ездит ко мне в двенадцать ночи! 
При словах “ко мне” Синцов понял, что это и есть Серпилин. 
- Вот положу сейчас всех троих на землю, и будете лежать до утра, пока не удостоверим ваши личности? Кто вас сюда прислал? 
Синцов сказал, что их прислал сюда заместитель командира дивизии. 
- А вот я заставлю вас лежать на земле до завтра, - упрямо повторил разговаривавший с ним человек, - а утром доложу ему, что прошу не присылать по ночам в расположение моего полка неизвестных мне людей. 
Не ожидавший такого оборота и оробевший сначала, политрук наконец подал голос: 
- Товарищ комбриг, это я, Миронов, из политотдела дивизии. Вы же меня знаете... 
- Да, вас я знаю, - сказал комбриг. - Только потому и не положу всех до утра на землю! Ну, сами посудите, товарищи корреспонденты, - совершенно другим голосом, за которым почувствовалась невидимая в темноте улыбка, продолжал он, - знаете, какое сложилось положение, поневоле приходится быть строгим. Все кругом только и твердят: “Диверсанты, диверсанты!” А я не желаю, чтобы в расположение моего полка даже и слух был о диверсантах. Я их не признаю. Если охрану несут правильно, никаких диверсантов быть не может. Зайдите в землянку, там проверят при свете ваши документы, и я к вашим услугам. А вы, Миронов, останьтесь здесь. 
Синцов и Мишка зашли в землянку и уже через минуту вернулись. Комбриг, сменив гнев на милость, пожал им в темноте руки и, прикрывая ладонью папироску, стал рассказывать о закончившемся всего три часа назад бое, в котором он со своим полком уничтожил тридцать девять немецких танков. Он был полон впечатлений и, все более оживляясь, рассказывал высоким взвинченным фальцетом, таким молодым, что Синцов по голосу никак не дал бы этому высокому человеку больше тридцати лет. Синцов слушал и недоумевал: почему этот человек с молодым голосом находится в давно отмененном звании комбрига и почему, находясь в этом звании, командует всего-навсего полком? 
- Твердят: “Танки, танки”, - говорил Серпилин, - а мы их били и будем бить! А почему? Утром, когда рассветет, посмотрите, у меня в полку двадцать километров одних окопов и ходов сообщения нарыто. Точно, без вранья! Завтра будете свидетелями: если они повторят, и мы повторим! Вот один стоит, пожалуйста! - И он показал на видневшийся невдалеке черный бугор. - Сто метров до моего командного пункта не дошел, и ничего, встал и стоит, как миленький, там, где ему положено. А почему? Потому что солдат в окопе перестает себя зайцем чувствовать, уши не прижимает. 
Беспрерывно куря, зажигая папироску от папироски, он еще целый час рассказывал Синцову и Мишке о том, как трудно было сохранить в полку боевой дух, пока в течение десяти дней по шоссе, которое оседлал полк, с запада ежедневно шли и шли сотни и тысячи людей, выходивших из окружения. 
- Много паникеров среди этих окруженцев! - небрежно сказал Мишка. 
И проскользнувшая в его словах нотка высокомерия человека, не испытавшего на своей шкуре, что такое фунт лиха, задела комбрига. 
- Да, паникеров немало, - согласился он. - А что вы хотите от людей? Им и в бою страшно бывает, а без боя вдвое! С чего начинается? Идет у себя же в тылу по дороге - а на него танк! Бросился на другую - а на него другой! Лег на землю - а по нему с неба! Вот вам и паникеры! Но на это надо трезво смотреть: девять из десяти не на всю жизнь паникеры. Дай им передышку, приведи в порядок, поставь их потом в нормальные условия боя, и они свое отработают. А так, конечно, глаза по пятаку, губы трясутся, радости от такого мало, только смотришь и думаешь: хоть бы уж они все поскорей через твои позиции прошли. Нет, идут и идут. Хорошо, конечно, что идут, они еще воевать будут, но наше-то положение трудное! Ничего, все-таки не дали сломать своим людям настроение, - наконец заключил Серпилин. - Сегодняшний бой - доказательство этому. Доволен им, не могу скрыть! С утра волновался, как невеста на выданье: двадцать лет не воевал, первый бой не шутка! - а сейчас ничего, в своем полку уверен и тем счастлив. Очень счастлив! - с каким-то даже вызовом повторил он. - Ну ладно, довольно разглагольствовать. В землянке душно, да и места мало. Шинели при вас? 
- При нас. 
- Ложитесь спать здесь, наверху. Если пулеметы услышите, спите, не обращайте внимания: просто нервы треплют. А если артиллерия станет бить, тогда милости просим в окоп. Пойду обойду посты, прошу извинить. - Он в темноте приложил руку к козырьку и в сопровождении нескольких молча присоединившихся к нему людей пошел по окопу. 
- У этого не подхарчишься, - полуосуждающе, полуодобрительно сказал Мишка, когда они с Синцовым завернулись в шинели и легли на траву. 
Синцов долго молча смотрел в затянутое тучами небо, на котором не осталось ни одной звезды. Он заснул и, как ему показалось, уже через несколько минут услышал ожесточенную пулеметную трескотню. Сквозь дремоту он слышал, как она то утихала, то усиливалась, то слышалась там, где началась, то совсем в другом месте. 
- Слушай, Мишка, - проснувшись от ощущения, что стрельба окружает их со всех сторон, толкнул Синцов в бок храпевшего Мишку. 
- Ну? - сонно ответил тот. 
- Слушай, странно, стрельба началась впереди, у ног, а теперь где-то сзади, у головы... 
- А ты перевернись, - сквозь сон сострил Мишка и снова захрапел”. (с. 81-84)