История исторического знания

245

В связи с формированием в историографии постмодернистской парадигмы происходят серьёзные изменения в сфере профессионального сознания и самосознания историков, связанные с пересмотром традиционных представлений о собственной профессии, месте истории в системе гуманитарно-научного знания, её внутренней структуре и статусе субдисциплин, исследовательских задачах. Ведь постмодернистская парадигма, давно захватившая господствующие позиции в современном литературоведении, распространив влияние на все сферы гуманитарного знания, не ограничилась отрицанием идеи истории как единого движения от одной стадии к другой, а также других суперидей (прогресса, свободы, демократии, классовой борьбы), любых генерализованных схем или метанарративов, являющихся результатом сверхобобщений (а, следовательно – всяких попыток увязать историческое повествование в стройную концепцию). Данная парадигма поставила под сомнение само понятие исторической реальности, а с ним и собственную идентичность историка, его профессиональный суверенитет (стерев казавшуюся нерушимой грань между историей и литературой); критерии достоверности источника (размыв границу между фактом и вымыслом); и, наконец, веру в возможности исторического познания и стремление к объективной истине.

Вот почему многие историки встретили наступление постмодернистов буквально в штыки. Психологический аспект переживания смены парадигм несомненно сыграл в этом решающую роль. Именно угроза социальному престижу исторического образования, статусу истории как науки обусловила остроту реакции и довольно быструю перестройку внутри профессионального сообщества, в результате которой стерлась прежняя «фронтовая полоса» между «новой» и «старой» историей, и некоторые враги стали союзниками, а бывшие друзья и соратники – врагами. То поколение историков, которое завоевало ведущее положение в научном сообществе на рубеже 1960–1970-х гг., тяжело переживало крушение привычного мира, устоявшихся корпоративных норм. При этом очевидно, что «железная поступь» постмодернизма воспринималась по-разному в США и Франции, Германии и Великобритании, в зависимости от динамики перемен и ситуации, сложившейся в национальной историографии. Тем не менее, везде на виду, как это бывает всегда, оказались крайности: с одной стороны, заявления о том, что якобы не существует ничего вне текста, нет никакой внеязыковой реальности, которую историки способны понять и описать, с другой – полное неприятие и отрицание новых тенденций.

Именно в американской академической среде дискуссия шла на повышенных тонах, но подспудно здесь велась и серьёзная работа.

246

Распространение новых теорий и приёмов критики на анализ собственно исторических произведений было связано с концептуальными разработками американских гуманитариев, прежде всего с так называемой тропологической теорией истории признанного лидера постмодернистского теоретического и методологического обновления историографической критики ХЕЙДЕНА УАЙТА.

Во второй половине 1990-х гг., по мере усвоения поначалу казавшихся сумасбродными идей, всё громче стали звучать голоса «умеренных», призывающие к взаимопониманию и примирению. Сначала среди желавших найти компромисс ведущую роль играли философы, занимавшиеся проблемами эпистемологии. Несколько позднее появился ряд статей, в которых историки, протестовавшие против крайностей «лингвистического поворота», предложили весомые аргументы в пользу так называемой средней, или умеренной, позиции, выстроенной вокруг центральной концепции опыта, несводимого полностью к дискурсу. В условиях «постмодернистского вызова» сторонники этой позиции, отличной и от объективистской, и от сугубо лингвистической, нашли точку опоры в том, что невозможность прямого восприятия реальности не означает полного произвола историка в её «конструировании».

Средняя позиция исходит, с одной стороны, из существования реальности вне дискурса, не зависящей от наших представлений о ней и воздействующей на эти представления. Однако её приверженцы переосмысливают свою практику в свете новых перспектив и признают благотворное влияние «лингвистического поворота» в истории постольку, поскольку он не доходит до того крайнего предела, за которым факт и вымысел становятся неразличимыми, и отрицается само понятие истории, отличное от понятия литературы.

Подвергая критическому пересмотру собственные концепции, историки, склоняющиеся к средней позиции по существу, артикулировали эпистемологические принципы тех версий социальной истории, инновационность которых долго оставалась неопознанной. Будучи одним из проявлений всеобщего культурного сдвига, «лингвистический поворот» воплотил в себе всё, что длительное время оставалось невостребованным и казалось утраченным, но постепенно вызревало в самой историографии, а также то, что было переработано ею в лоне междисциплинарной «новой истории». Так, всплеск интереса к микроистории в 1980-е гг. был реакцией на истощение эвристического потенциала макроисторической версии социальной истории, что вызвало потребность по-новому определить её предмет, задачи и методы, используя теоретический арсенал микроанализа, накопленный в современном обществоведении.

248

Впрочем, и вся вторая половина 1970-х гг. была в мировой историографии временем поиска научно-исторической альтернативы как сциентистской парадигме, опиравшейся на макросоциологические теории, так и её формировавшемуся постмодернистскому антиподу.

Задолго до «лингвистического поворота» стала очевидной и необходимость структурной перестройки всех исторических дисциплин: старое деление на экономическую, политическую, социальную историю и историю идей изжило себя основательно. Но до поры до времени эта перестройка проходила латентно [33] на постоянно «разбухавшем» исследовательском поле, колонизованном в свое время «новой социальной историей» с её переплетающимися и перетекающими одна в другую субдисциплинами.

Наконец, на рубеже 1970–1980-х гг. в социальной истории происходит решающий сдвиг от социально-структурной к социально-культурной истории, связанный с распространением методов культурной антропологии, социальной психологии, лингвистики (прежде всего в истории ментальностей и народной культуры), с формированием устойчивого интереса к микроистории, возвращением от анализа внеличностных структур к изучению индивида, отдельных жизненных ситуаций. Особенно это стало заметным в 1980-е гг., когда под влиянием символической антропологии сложилось и обрело множество сторонников соответствующее направление в антропологически-ориентированной «новой культурной истории».

Признание активной роли языка, текста и нарративных структур в созидании и описании исторической реальности является базовой характеристикой культурологического подхода к истории, под которым обычно понимают совокупность некоторых наиболее общих теоретических и методологических принципов «новой культурной истории». Последняя сформировалась, если можно так сказать, в болевых точках «новой социальной истории», ставших – в процессе переопределения самой, категории социального и мобилизации всего наиболее жизнеспособного в арсенале социокультурной истории – точками роста. Усвоив уроки постмодернизма и переосмыслив историографический опыт недавнего прошлого в условиях эпистемологического кризиса первой половины 1990-х гг., ведущая часть мирового научного сообщества оказалась способной взглянуть на свою практику со стороны и, используя теоретический арсенал микроанализа, накопленный в современном обществоведении, разработать новые модели, призванные избавить социальную историю от ставших тесными форм, ассимилировать новые идеи и выйти в новое исследовательское пространство.

248

Так, значительное число практикующих историков позитивно восприняли теорию структурации видного британского социолога ЭНТОНИ ГИДДЕНСА. Методология реляционного структуризма предполагает описание и интерпретацию действий индивида или группы в социокультурных пространствах, выстраивающихся по ранжиру от макроструктур (например, группы государств или их экономических, социальных и культурных систем) до структур среднего уровня (внутриполитических институтов, бюрократий, корпораций, социальных организаций, региональных субкультур) и микроструктур «наверху», «внизу», «в центре» и на общественной периферии (олигархий, элитных клубов, маргинальных групп, семей). При этом нет никакой формулы, определяющей взаимосвязи макро- и микроструктур: они могут быть организованы в различные схемы. Более того, структурные отношения изменяются разными темпами, и возможности действующих субъектов предположительно меняются вместе с ними.

С этой теоретической платформы ведётся сокрушительная критика ложной альтернативы социального и культурного детерминизма, который рисует индивидов как полностью формируемых либо социальными, либо культурными факторами. Интегральная модель связывает воедино анализ всех уровней социальной реальности. При этом подчеркивается активность действующих лиц: индивиды не только естественно сопротивляются властям, которые обучают их правилам, ролям, ценностям, символам и интерпретативным схемам, они также имеют тенденцию обучаться не тому, чему их учат, поскольку интерпретируют и преобразуют полученные знания и навыки в соответствии со своими потребностями, желаниями и принуждением обстоятельств. Таким образом, социализация и «окультуривание» не дают единообразных результатов. Это плюралистическое и динамическое видение влечёт за собой множество следствий: гораздо более богатое понимание социокультурной гетерогенности, гораздо более сложную картину социокультурных изменений, больший простор для деятельности – как индивидуальной, так и коллективной – и для случайности.

Сходные теоретические предпосылки в других современных социологических моделях имеют одно важное следствие методологического характера – процессуальный подход к анализу форм социальной жизни и социальных групп сквозь призму их непрерывной интерпретации, поддержания или преобразования в практической деятельности взаимодействующих социальных агентов. Таким образом, процесс переопределения самой категории социального и мобилизации всего наиболее жизнеспособного в арсенале социокультурной истории опирается на комбинацию структурного (нормативного) и феноменологического (интерпретативного, конструктивистского) подходов.

249

В связи с этим большие надежды возлагаются на переориентацию социокультурной истории от социальной истории культуры к культурной истории социального, или к культурной истории общества, предполагающей конструирование социального бытия посредством культурной практики, возможности которой, согласно версии лидера этого направления – видного французского историка РОЖЕ ШАРТЬЕ, в свою очередь, определяются и ограничиваются практикой повседневных отношений. Главная задача исследователя состоит в том, чтобы показать, каким именно образом субъективные представления, мысли, способности, интенции индивидов действуют в пространстве возможностей, ограниченном объективными, созданными предшествовавшей культурной практикой коллективными структурами, испытывая на себе их постоянное воздействие. Это сложное соподчинение описывается аналогичным по составу понятием репрезентации, позволяющим артикулировать «три регистра реальностей»: коллективные представления – ментальности, которые организуют схемы восприятия индивидами социального мира; символические представления – формы предъявления, демонстрации, навязывания обществу своего социального положения или политического могущества и, наконец, закрепление за представителем-«репрезентантом» (конкретным или абстрактным, индивидуальным или коллективным) утверждённого в конкурентной борьбе и признанного обществом социального статуса и властных полномочий.

В такой теоретической модели социально-классовые конфликты превращаются в борьбу репрезентаций [34]. Аналитический потенциал концепции постоянно конкурирующих репрезентативных стратегий открывает новые перспективы в описании, объяснении и интерпретации динамики социальных процессов разных уровней.

Историк, который ориентируется на социокультурный подход, должен, прежде всего, представить, как люди прошлого вели себя по отношению друг к другу, согласно собственным конвенциям, в реальных ситуациях непосредственного общения, в самых разных обстоятельствах широкого спектра – от нормальных к аномальным. Происходит переворот аналитической перспективы, который существенно усиливает познавательный потенциал и углубляет содержание исследования. Вместо того чтобы принять принадлежность индивидов к социальным группам как некую данность и рассматривать отношения между субъектами как априорно установленные, историк исследует, каким именно способом сами эти взаимоотношения порождают общность интересов и союзы, или, иначе говоря, создают социальные группы.

250

Речь, таким образом, идёт не о том, чтобы оспорить все социальные категории как таковые, а о том, чтобы пронизать их социальными отношениями, которые и вызывают их появление.

Стремясь уйти от дихотомии индивида и общества, некоторые авторы опираются на диалогическую концепцию МИХАИЛА МИХАЙЛОВИЧА БАХТИНА (1895–1975) и социально ориентированный подход к изучению культурной практики, основанный на комплексном исследовании лингвистических, социальных и психологических процессов. Индивидуальный опыт и смысловая деятельность понимаются в контексте межличностных и межгрупповых отношений внутри данного исторического социума с характерной для него «полифонией» в виде набора «конкурентных общностей», каждая из которых задаёт индивиду программу поведения в тех или иных обстоятельствах. С одной стороны, прочтение каждого текста включает его погружение в контексты дискурсивных и социальных практик, которые определяют его горизонты. С другой – в каждом тексте раскрываются различные аспекты этих контекстов и обнаруживаются присущие им противоречия и конфликты.

В изучении истории повседневности приоритет отдаётся анализу символических систем, и, прежде всего лингвистических структур, посредством которых люди прошлого воспринимали, познавали и истолковывали окружающую их действительность, осмысливали пережитое и рисовали в своем воображении будущее. Культурная история социального, опираясь на анализ понятий, представлений, восприятий, акцентирует внимание на дискурсивном аспекте социального опыта в самом широком его понимании.