Культурная политика Елизаветы Тюдор

 

О господи, когда  б могли прочесть

Мы Книгу  судеб, увидать, как время* (* Смена времен.)

В своем круговращенье  сносит горы,

Как, твердостью наскучив, материк 

В пучине растворится, иль увидеть,

Как пояс берегов широким станет

Для чресл Нептуновых; как все течет

И как судьба различные напитки 

Вливает в  чашу перемен! ** (** Изменения наполняют чашу перемен.) Ах, если б

Счастливый  юноша увидеть мог 

Всю жизнь свою — какие ждут его

Опасности, какие будут скорби,— 

Закрыл бы книгу он и тут же умер.

«Генрих IV», ч. II, III, 1

 

Не  будем обольщаться столь «исторически»  звучащими образами: их значение более чем ограниченно. Конечно, «смена времен» означает в этом контексте нечто большее, чем простое «истечение» времени. Но она в равной мере относится как к превратностям в жизни индивида, так и к судьбам народа и государства. Именно это обстоятельство ограничивает диапазон шекспировского историзма. Время здесь уже отмечено содержательной характеристикой. Время — это историческая ситуация, определенное стечение обстоятельств (главным образом политических), это политические условия народной жизни. Таковы пределы изменчивости, которые дано было Шекспиру заметить в истории Англии. Стало быть, «чаша перемен», наполняющаяся различными напитками, — это либо перемены в судьбах индивида как такового, либо перемены, так или иначе связанные с судьбами государства (в связи с переменами на вершине власти). Другими словами, в хрониках Шекспира, как и у гуманистов вообще, в поток времени включены полярности: индивид, рассматриваемый как природа, и индивид, рассматриваемый как история — князь, воплощающий политическое целое (государство). Зато полностью отсутствует индивид общественный, т. е. определенный через совокупность социальных и политических связей. История — в таком видении — все еще проносится над историографией Возрождения.

В хрониках, разумеется, мы сталкиваемся прежде всего с политиком, и все превратности в его судьбе только олицетворяют превратности политических ситуаций, переживаемых обществом. Шекспиру, как историческому мыслителю, присуща типичная черта гуманистической историографии — уверенность в том, что всякое историческое движение можно выразить только «в лицах», исторические конфликты — как конфликты личные, родовые, династические, изменения в государстве — только через смену государя и т. п. Подтверждение этому мы находим прежде всего в двух частях драмы «Генрих IV».

Король Генрих выразил  удивление по поводу того, что в  свое время Ричард II предсказал измену Нортемберленда: тот самый Нортемберленд, который сыграл решающую роль в низложении Ричарда II, со временем восстанет и против короля Генриха, которого возвел на престол. Вот это пророчество:

 

Нортемберленд, ты лестницею служишь,

Чтоб Болингброк взойти на трон мой мог...

Когда твой мерзкий грех, созрев нарывом,

Прорвется с гноем; будешь недоволен,

Хотя б он дал тебе полкоролевства,

Затем, что ты помог ему взять  все...

«Ричард II», V, 1

 

На это Уорик ответил знаменитой сентенцией, имеющей прямое отношение к нашему сюжету:

 

Есть в  жизни всех людей порядок некий,

Что прошлых дней природу раскрывает.

Поняв его, предсказывать возможно

С известной точностью грядущий ход 

Событий, что еще не родились,

Но в недрах настоящего таятся,

Как семена, зародыши вещей.

Их высидит и вырастит их время,

И непреложность этого закона

Могла догадку Ричарду внушить,

Что, изменив ему, Нортемберленд

Не остановится, и злое семя

Цветок измены худшей породит.

«Генрих IV», ч. II, III, 1

 

В сентенции Уорика как в капле воды отразилась философия истории елизаветинской эпохи. Суть ее вкратце сводилась к следующему. Историю творят стоящие у кормила правления личности, обладающие — в рамках конечного провидения — свободой выбора, решений, поступков. Это относится как к индивидам-правителям, так и л индивидам-подданным. Если история имеет огромное дидактическое значение, то в таком случае речь идет не о «народе», «сословии», «корпорации» и их действиях, а только о поступках индивидов-политиков. Государи получают в истории «зерцало» того, каковы последствия правления порочных правителей, подданные же извлекают урок преданного служения «государственному телу», в обратном случае — урок возмездия (картину хаоса).

В центре истории страны —  государство, государь и его агенты.

Поскольку истории, как мы видели, подвластны только две сферы общественной жизни; сфера политики и сфера морали, постольку ее канву составляют «события», безразлично, идет ли речь о внешней «войне» или о «разводе короля». События истории — это слова, дела и их последствия, политические действия индивидов или массовые действия, затрагивающие «власть» и ее носителей. Войну начинает король — он один в ответе за «оправданность» (перед господом) жертв, которых она потребует. Мятеж поднимают «главари», «зачинщики» — они прежде всего в ответе за свершившееся. Словом, субъектом истории является индивид, а не масса. Действия «масс» — не исторические действия, они только время от времени «встречаются» в истории, но это аномалия, патология. Они — результат либо злоупотреблений представителей власти, либо заблуждений, «совращений» и т. п.

Историография лучше всего  выполняет свое призвание, если ее «зерцало» приставлено к индивидам, в основе поведения которых лежит «родовое благородство». В этом случае сфера политики совпадает со сферой «чести и доблести». Такой урок пригоден и для правителей, и для подданных. Итак, действия, вызывающие «исторические события»,— это прежде всего поведение знати, правящего сословия, оно может быть «добрым» и «злым» (если в событии сказываются действия «неблагородных» масс, то, как правило, с отрицательным знаком). Поскольку нормы морали в идеале неизменны, а обстоятельства изменчивы, постольку определенное стечение обстоятельств может служить указанием на то, как проявит себя данный «характер» в той или иной ситуации. Подданный, изменивший королю, когда перевесила чаша весов его врага, способен изменить и следующему королю — в аналогичном случае. Следовательно, если известны проявления моральных стандартов в определенных ситуациях, то открывается возможность предсказывать поведение носителей этих стандартов при повторении подобных ситуаций в будущем, что выражено Шекспиром: «есть в жизни всех людей порядок некий». Таким образом, «закономерности» относятся исключительно к сфере индивидуальной (и социальной) морали, и только опосредованно к сфере политики (поскольку речь идет о влиянии индивидуальной этики на судьбу государства). Очевидно, что эти предвидения затрагивают лишь сферу политики. Словом, сентенция Уорика — свидетельство того, что объективный ход историй, даже на эмпирическом уровне наблюдений, обнаруживает определенные регулярности, вопреки хаотическому нагромождению событий. В результате человек способен предвидеть ход событий в будущем.

Наконец, следует отметить, что для елизаветинцев, абсолютно не замечавших феномена развития общества как целого, последнее переходило из века в век в качестве простого тождества, непрерывности неизменного. «Судьбу», «переменчивость» обнаруживает не общество, а индивиды, роды, кланы, клики. «Судьба народа» — это судьба рода, увенчанного короной, и т. д. Знаменитая «цепь времен» олицетворяет именно такое представление об обществе как о воплощении устойчивости среди текучего. Ее «разрыв» — трагическая констатация того, что история начинает вторгаться в сферы жизни, считавшиеся ей неподвластными.

Но  как же из столь метафизического  представления об обществе могло  возникнуть представление об истории  как изменчивости? Ответ возможен один: только в результате  осмысления  судьбы  народа  как  судьбы  личности, т.   е.  объяснения  хода  событий  воздействием  фортуны, судьбы. Причем на различных уровнях  эти понятия приобретали различный смысл. Если на уровне истории «всеобщей» судьба полностью воспринималась сквозь призму христианской исторической традиции (с ее мотивами грехопадения и искупления, близкого страшного суда, грядущего царства божия  и  т. п.),  то на  уровне истории отдельного народа провиденциалистская схема приспосабливалась для объяснения отдельной эпохи и расшифровывалась в зависимости от династических интересов «царствующего дома»; наконец, на уровне наблюдений текущей общественной жизни история выступала как арена, где единоборствуют добро и зло, порок и добродетель, т. е. единоборствуют исторические характеры. Единственное, что объединяло историю на всех этих уровнях,— это сознание необратимости  времени.   «Мы  время  вспять  не властны повернуть» («Макбет», I, 3). Однако и это сознание на деле относилось к «книге жизни» индивида, а не «политического тела»: ведь для последнего необратимость времени означала лишь неподвластность ему. Помимо этого, с династической точки зрения время было вполне обратимо.

Подведем некоторые итоги. Тюдоровская историография еще в значительной мере коренилась в средневековой  традиции.   Вместе  с  тем  она  уже  усвоила  и  ряд важных положений ренессансной философии истории. Отсюда столь характерное для нее чередование «божественного промысла» и фортуны, «прегрешений» и судьбы при  объяснении  исторических  событий.  Точно  так  же, несмотря на то, что в тюдоровской историографии еще полностью господствовала морализаторская тенденция, основанная на средневековых представлениях о неизбежном «воздаянии»,  в ней заметно изменился характер самой морали: наряду с религиозно-этическими  «поучениями» она наполнилась уроками политическими. Точно так же, поскольку тюдоровская историография черпала свои сюжеты главным образом из истории Англии, постольку «уроки», преподносившиеся ею читателю, носили национально окрашенный характер. Они предназначались прежде всего английскому читателю. Наконец, весьма противоречивой была и политическая философия, заключенная в этих «уроках». Эта философия не могла быть ни последовательно легитимистской, ни последовательно провиденциальной. В самом деле, когда герцог Йорк поднял оружие против Генриха VI, его «право» на английский престол было, несомненно, «лучшим» в сравнении с «правом» правившего короля. Однако, когда граф Ричмонд (будущий король Генрих VII) вторгся в Англию с войском, у правившего короля (Ричарда III) было «лучшее право» на корону Англии. В результате и последовательный провиденциализм, равно как и последовательный легитимизм, оборачивался против Тюдоров. Отсюда фундаментальная противоречивость концептуальной схемы источников, к которым обратился за материалом Шекспир. Вместе с тем именно в приведенном им способе преодоления этих противоречий — свидетельство самостоятельности Шекспира.

Но, может быть, самой выдающейся чертой историзма Шекспира является включение  в историю современности. Правда, «современную историю» нередко писали и современные Шекспиру историки, политические мыслители, знатоки права и т. д. Однако принципиальное различие между последними и Шекспиром в трактовке этой истории заключалось в том, что они переносили на нее трафарет, применявшийся ими в отношении «истории прошлой», между тем как Шекспир резко раздвинул именно в применении к ней рамки исторического видения как такового. На материале современной истории перед духовным взором Шекспира стали прорисовываться и подлинное содержание названных выше вопросов, и некоторые из возможных на них ответов. С этой точки зрения правомерно утверждать, что все его творчество буквально пронизано ренессансным историзмом.

Итак, Шекспир как исторический мыслитель стоял, несомненно, на голову выше тюдоровских историографов. Однако его историческое сознание, как и  сознание Ренессанса в целом, еще далеко отстояло от последовательного историзма. В лучшем случае речь может идти лишь об элементах историзма в осмыслении истории вообще и в истории Англии в частности. Что в его хрониках действительно следует рассматривать в качестве отправного пункта эволюции исторического сознания нового времени — это художническую (образную, а не логическую) передачу диалектики истории, изображение ее не только пронизанной глубокими противоречиями и катаклизмами, но и противоречивым единством прерывности и непрерывности (хотя последнее раскрывалось лишь как смена обладателей: короны и политики, ими творимой, с одной стороны, и течение народной жизни — с другой). История для Шекспира — великая, непреоборимая сила. Но сила эта — слепая, причем в двух смыслах. Во-первых, она делает свое дело незаметно: это крот, роющий свои ходы под землей (результаты исторических событий почти всегда неожиданны), и, во-вторых, в силу «скрытости» история полна загадочности, «опасностей» трагизма для тех, кто оказался в ее водовороте

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 

В истории общественной мысли уже  давно замечена своеобразная регулярность: сознание одной исторической эпохи склонно рассматривать другую только как ступеньку, ведущую к ней. Однако при всей правомерности подобной познавательной позиции в ней заключена не вся истина. То, что одна историческая эпоха передает другой, далеко не исчерпывает богатства ее содержания. Равным образом то, что более поздняя эпоха заимствует у предшествующей, обычно сводится всего лишь к большему или меньшему числу элементов созданного ею целого. И это потому, что для нее речь идет о получении «строительного материала», а не готового сооружения. Сказанное полностью относится к веку, следующему за английским Возрождением, — к XVII в.

Просто поразительно, какую  малую толику духовных ценностей  тюдоровской эпохи сумел заимствовать пуританский XVII в. Между тем указанная эпоха — это целый мир «в себе» и «для себя». При всей мозаичности наблюдаемых в нем процессов — и прежде всего в области духовной культуры — он должен рассматриваться как единое и нерасторжимое целое, с только ему присущей системой понятий, слов-образов, шкалой значений и означенного. И нет более глубокого и тонкого знатока этого мира, более надежного руководителя для тех, кто стремится его познать, чем Уильям Шекспир,

 

 

Список литературы

1. Брэдфорд «Елизавета»

2. Бурова И.В. «2000 лет истории Англии»

3. Тревельян М.Д. «История Англии»