Автор работы: Пользователь скрыл имя, 06 Января 2014 в 23:49, курсовая работа
Детская тема для русских писателей всегда была особенно трепетной. Это связанно с тем, что детство – это пора невинности и чистоты. Но взгляд на юное поколение и политику государства в сфере детства менялись. Не исключение и советская эпоха, детская литература, которая нас заинтересовала, а точнее то, как она оценивается в критике. Тема нашего исследования актуальна, так как детская литература советского времени является посредником между двумя эпохами.
Введение .:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:. 1
Глава 1. Советская детская литература в работах современных критиков: :.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:..6
§1.1 Детская литература: проблема выбора предмета анализа
§1.2. Авторы работ и типология исследований
Гл. 2 .Стратегии осмысления советской детской литературы в современной критике .:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:. 19
§2.1 Стратегия проецирования текста
§2.2 Стратегия мифологизации текста
Заключение .:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:.:..39
Исследователь П. Маслак приводит политико-идеологическую версию, по которой Буратино – это… Горький. Ведь текст сказки появился в период, связанный с возвращением Горького, из которого сделали живую легенду, неприкасаемого идола. Действительно, за пародирование Блока Толстому нечего было опасаться, а вот язвить над «народным учителем» не стоило. Однако в пьесе «Золотой ключик» Толстой всё-таки не удержался, вложил в уста Буратино высказывание: «Мой папа хочет сделать из меня народного учителя»59. А М.Н. Липовецкий в сказке увидел отождествление авторского «я» с Буратино, как с героем, так и с куклой-марионеткой, объединяя желание творческой свободы и невозможность его исполнения.
Мальвине у критиков-
Обратимся к образу вечно грустного Пьеро. В его стихах пародируется символизм. Но, у редактора журнала «Время Z» С. Курия Пьеро ассоциируется и с А. Вертинским (который также выступал в сценическом облике Пьеро). Пьеро – образ собирательный, обобщённый, чем пародийная фигура поэта Бессонова из «Хождения по мукам»60.
Интересна и интерпретация образа Карабаса-Барабаса. Как уде говорилось выше, его сравнивали и с Мейерхольдом и даже с самим Сталиным. Но в противоположность таким точкам зрения М. Петровский считает, что «в изображении Карабаса соединились черты плакатного буржуя и сказочного злого волшебника61.
Проанализировав произведение «красного графа» А.Н. Толстого и стих К.И. Чуковского «Тараканище» можно сказать, что они скрывают множество архетипов и пластов. Например, очень ярко прослеживается архетип государства. Но только в стишке К.И. Чуковского это звучит в ироничном ключе (как отмечают М.Н. Липовецкий и Л.В. Лосев). В «Золотом ключике» же прослеживаются надежды на государственную машину, как воплотителя мечты «свободной марионетки» о собственном театре и о крушении этих иллюзий. В целом советская империя выражается в трёх интерпретациях: мифологизация советского дискурса, критика его противников и, наоборот, осторожная выражение недовольства порядками советского медиума. М.Н. Липовецкий смотрит на это ещё шире. Он отметил, что автор «Золотого ключика» оказывается не столько заложником тоталитарной культуры, сколько заложником модернизма. А сам проект «Буратино» в этом контексте оборачивается впечатляющим и удавшимся экспериментом на границе этих борьбы модернизма и тоталитаризма. На мой взгляд, все работы современных критиков отличаются глубоким аналитизмом, обращением к временному контексту (как эпохи в целом, так и написании произведения). Однако, при вех достоинствах, в них есть неточности. Например в статье Марка Наумовича «Сказковласть: “Тараканище”» много лирических отступлений, на лицо пространный уход в контекст эпохи. Также критик, приводя множество смежных терминов, например, «политическая сатира», «политический миф», «сказка-быль» и пр., чётко их не разграничивает. Это затрудняет понимание и запутывает ход мыслей. Но в целом, эти исследования интересны и полезны хотя бы тем, что это практически единственные в своём роде.
§2.2 СТРАТЕГИЯ МИФОЛОГИЗАЦИИ ТЕКСТА
Оригинальную критическую концепцию произведений детской литературы (как дореволюционной, так и советской) выдвигает публицист, эссеист и культуролог М.Я. Горелик. Он пытается отыскать в них параллели с библейскими сюжетами, так как полагает, что в этих детских рассказах под видом морали «земной», социальной, проповедуется и мораль христианская. Действительно, основные моральные принципы находят прямо отражение и вытекают из мировых религий: христианской, иудейской и мусульманской. Но, как христианин, особое внимание он уделяет христианству и иудаизму. Так даже в нетривиальном сюжете рассказа «Косточка» Л.Н. Толстого, входящего в корпус «Первой русской книги для чтения». Своим бытовым и бесхитростным рассказом писатель не учит детей морали впрямую, по-школярски, а рассказывает простую историю, которая сама по себе должна научить соблюдать родительские запреты, обуздывать преступные желания, говорить правду, то есть праведной морали. И благодаря такому обучению, Лев Николаевич в одиночку хотел создать новый народ. Но, по мнению Горелик – это произведение - извод известного библейского эпизода, история грехопадения, рассказанная близко к тексту.
В интерпретации Михаила Яковлевича всё здесь крайне символично: отец выступает в роли не только в роли главы семейства, но в родоначальника рода человеческого, то есть Бога. Такую же интерпретацию мы увидим и в его анализе рассказа М.М. Зощенко «Ёлка». Что в произведении Л. Толстого, что в рассказе М.М. Зощенко отец выступает в роли Бога - карателя, называющего «сыновей и дочерей своих» на нарушение наложенных им запретов. В результате чего в произведении М. Зощенко он отправляет детей спать (сон – метафора смерти), отбирает игрушки и символически тушит «все свечи», что символизирует конец праздника и рая. В «Косточке» же осмеянный Ваня остался один во тьме внешней, смертной. Взамен он приобрёл знание о добре и зле, к чему, в отличие от прародителей, не стремился.
Также символично подчёркивается привлекательность запретного плода: «и увидела жена, что дерево хорошо для еды, и что оно услада для глаз»62. Так и для Ваниных глаз сливы – услада. Хотя у него был шанс уйти и забыть до обеда об этих плодах. Но демонстративная доступность привлекательного плода, мнимое отсутствие контроля, как и у прародителей в Раю, провоцируют нарушение запрета. Так и Минька и Лёля, герои рассказа Зощенко «Ёлка», воспользовавшись тем, что мама ушла на кухню, идут поглядеть на ёлку, где видят вожделенные плоды, среди которых было яблоко. Его поедание и стало одним из опрометчивых их действий, а ведь это плод, поданный Еве змеем - искусителем.
Критик отмечает, что запрет не носил постоянно характера. В комментариях христианской и иудейской традиции существует мнение, что надо было потерпеть совсем немного - до субботы, в терминах Толстого - до после обеда (а в произведении М. Зощенко – до наступления праздника). Вопросы отца в рассказах почти дословно повторяют вопрос Всевышнего: «Не ел ли ты от дерева, с которого Я запретил тебе есть?»63. В обоих случаях (и у Л.Толстого и у М. Зощенко) согрешившие свою вину отрицают: Ваня – абсолютно, а герои зощеновской Ёлки, как Адам, относительно. Сравним: Адам обвиняет во всём Еву: «Жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел»64. Герои версии М. Зощенко действуют практически также:
На вопрос отца «кто из вас двоих откусил это яблоко?»
Леля сказала:
– Минькина работа.
Минька дёрнул Лёлю за косичку и сказал:
– Это меня Лёлька научила.
Примечательно, лишь то, что Минька (в отличие от Адама) не возлагает вину на родителей. Также в истории, рассказанной Зощенко, отсутствует змей – его роль успешно играет Лелька («змея»). В связи с этим стоит вспомнить, что в западной иконографии змей порой изображается с лицом Евы.
В обоих случаях происходит изгнание из рая. Ваня покраснел и осмеян, а Миньку и Лёлю отец (то есть Бог) также изгоняет из светлого «рая», отправляя их спать, как бы «умерщвляя» их, отбирает игрушки и тушит «все свечи».
Но если дети в «Ёлке»
М. Зощенко равноправны, так как
и прародители совершили «
Не прошёл Михаил Горелик мимо роли родителей в этих рассказах. Отец, как Бог, всегда появляется после свершения «грешного акта». Создается впечатление, что он наперёд знал, что случится акт «грехопадения» и нарочно не вмешивался и даже был как бы и доволен, что исполнение идёт точно по предполагаемому им сценарию. В нужный момент он выскакивает как бы из метафизической засады, где и притаился. Так Райнер Мария Рильке пишет: «Но тут укрытье покидает Бог»66. Но в рассказе «Косточка», по мнению критика, большое влияние имеет и мнение участие самого автора. М. Горелик отмечает, что «когда речь идет о нравственности, Толстой умеет и любит быть беспощадным. Создается впечатление, что Толстой не просто испытывает от этой угрозы удовлетворение, но цитирует как бы от первого лица, то есть и от себя лично»67. К тому же отец может быть доволен: урок удался на славу, ведь дети осознали свои проступки.
Также критик отметил, что родители в этих двух произведениях действуют независимо, автономно, сменяя друг от друга как времена года. Так мать Ванюши, которую Михаил Яковлевич иронично называет «считательницей слив» вдруг исчезла и даже не утешила расплакавшегося и раскаявшегося сына? Дело в том, что в толстовском сюжете мать сделала свое женское дело и стала теперь не нужна. Толстой потерял к ней всякий интерес, и она и её не стало. К тому же материнское утешение могло бы если не свести на нет, то существенно ослабить эффект отеческого наставления, преподанного графом Толстым маленькому Ване, а в его лице всем русским детям, русским взрослым, а также всему человечеству. И если Лев Николаевич рассказывает об этом в возвышенно-одухотворённых тонах, то Горелик относиться к подобной системе образования, основанной на религиозном учении, довольно критично, полагая, что библейская мораль подавляет личность ребёнка, подчиняя его грузу общественного долга, предписаний и запретов. В подобном тоне он рассматривает ещё один из жизненных принципов, который гласит: всё должно быть по справедливости и значит «земной хлеб свой» люди должны добывать своим трудом. Михаил Яковлевич Горелик считает, что именно эта библейская истина постулируется в детском рассказе В.П. Катаева (1897–1986) «Дудочка и кувшинчик» (1951). Он полагает, что старичок-лесовичок, дал главной героине по имени Женя дудочку, облегчающую поиск ягод, в обмен на кувшинчик с умыслом. Он намерено вводил примерную девочку в искушение, дабы показать ей, что люди обязаны добывать «хлеб свой» в муках и только в муках! Поэтому дудочка и кувшинчик могут существовать вместе только в раю, а в грешном мире – лишь по отдельности. Подобные трактовки оригинальны и имеет право на существование. К тому же нельзя забывать о набожности Льва Николаевича. И это не смотря на его отлучение от церкви за свой роман «Воскресение» и слишком вольные взгляды на семейную жизнь: писатель выступал против института брака, как не угодного Богу и стесняющего свободу человека. К тому же основная цель любого детского произведения – это просвещение и воспитание своих юных читателей. А лучше доходчиво объяснённой Библии и её простых истин это никто и ничто не сделает. Но современный литературный критик считает иначе: он видит в старичке-лесовичке прохиндея, который вводит в заблуждение и искушение, как выражается критик, «истинную дщерь категорического императива»68.
Если исследователь критикует религиозную систему воспитания, то можно предположить, что он считает методы советской педагогики приемлемыми. Однако и они подвергаются критике. Подобную точку зрения он продемонстрировал, анализируя рассказ Виктора Драгунского «Тайное становится явным». Сюжет прост: мама заставляет главного героя по имени Дениска съесть ненавистную манную кашу в награду за поход в Кремль. Но, ухитряясь, мальчик выбрасывает её в окно, о чём узнаёт мама, увидев облитого кашей прохожего. Вроде мальчуган виноват, однако автор статьи целиком и полностью встаёт на его сторону. Он против деспотичного навязывания родителями повелений есть то, что дают. И здесь он приводит массу доводов. Во-первых, это вредный состав самой манной каши и молочной лапши: «травили потом несколько поколений детей рыбьим жиром, манная каша, да что в ней, в манной каше, хорошего, глютен, возбудитель аллергии, а молоко с карбогидратами (лапша) вообще яд»69. Во-вторых, он говорит о психологическом факторе, объясняя навязчивое кормление детей истерией, «иррациональным психозом, голодавших в войну родителей». В – третьих, Михаил Яковлевич говорит, что Денис выбросил кашу не просто прохожему в шляпе, а всему взрослому населению, которое придерживается подобной воспитательной методике. Отмечая подобные критические замечания, Горелик поменял название рассказа на «Манную кашу».
Возникает вопрос. Если критик отвергает религиозную и советскую системы воспитания, то что он предлагает взамен? Прямого ответа на этот вопрос он не даёт, но, скорее всего, это современная методика гуманного воспитания и развития ребёнка, провозглашённая в Конвенции о правах ребёнка, принятой 20 ноября 1989 года. В ней утверждается понятие «ребенок» и утверждается приоритетность интересов детей перед интересами общества. Впервые ребёнок признаётся полноправной личностью, а не бесправным существом. Это особенно примечательно, если учесть, что явления детства как такого до второй половины XX века, не существовало вовсе: до этого времени к ребёнку относились как к маленькому взрослому, который лишь имел обязанности и заботы, но не права. Отныне Конвенция провозглашала перечень прав, который имел ребёнок. Это на жизнь, имя, гражданство, право знать своих родителей, право на заботу родителей и на не разлучение с ними. Мало того, дети имеют право выражать свои взгляды, мнения, исповедовать любую религию, получать любую нужную информацию. Этот международный документ впервые затрагивает проблему, так называемых, особых детей. В неё прописаны обязанности государства по защите и помощи таким детям.
М.Я. Горелик, в отличие от авторов анализируемых им произведений, был знаком с этим документом и тем самым хотел показать, что педагогика давно шагнула вперёд, оторвавшись от банального школярства, насилия и навязывания своих «взрослых» ценностей жизни. К подобному выводу он пришёл после того, как изучил несовместимые, на первый взгляд, параллели: Библию, Тору и советскую и народную детскую литературу. Так он архетип отца и Вани в рассказе «Косточка» трактует с позиции Бога (отец) и согрешившего Адама (Ваня). Вся справедливость оцта, на его взгляд, не стоит ломаного гроша, так как держится исключительно на страхе (ну зачем пугать ребёнка смертью?). Отец (тот же Бог) из рассказа о Миньке и Лёльке, по сути, тиран, который в знак наказания лишил детей праздника «умертвив» их, оправив спать. В рассказе про «Дудочку и кувшинчик» лесной волшебник учит вроде бескорыстную девочку библейско-дидактческому принципу нелёгкой добычи «насущного хлеба». Недаром Бог говорит вслед согнанному из Рая Адаму: «И будешь ты добывать хлеб свой потом и кровью». Ну а в рассказе Виктора Драгунского он вообще видит протест против не сколько «манного» засилия, а сколько против «взрослого» деспотизма, подавление детской личности и воли.
Религия и советская педагогическая система, на взгляд критика, не видит в ребёнке личность. В этом её основной недостаток, в отличие от современной гуманистической системы воспитания и развития маленького человека.
Информация о работе Советская детская литература в современной критике