Эпоха средневековья

ВВЕДЕНИЕ

Эпоха средневековья составляет примерно около тысячи лет человеческой истории. Этот исторический период в Европе отметился колоссальными изменениями в общественных отношениях, появлением новых государств и их исчезновение, приходом на смену рабовладельческому строю феодализма, междоусобными войнами, диктатом Церкви и иными событиями, которые характеризуют этот период как один из самых мрачных в истории. Но что, же может привлекать нас, людей ХХI века, в той далекой и мрачной эпохе? Ответ на этот вопрос дан в названии моего реферата - это рыцарство, особое сословие людей, которое ассоциируется у нас самыми высокими нравственными понятиями. Эта эпоха оставила нам в наследство очень своеобразную культуру, воспевшую духовные ценности, которые имеют непреходящее и универсальное значение. Понятия долга, чести, верности многие из нас впервые узнали, знакомясь с той эпохой, читая литературные произведения или, что более свойственно современному человеку, видя ожившее средневековье на экранах телевизоров и кинотеатров. Эти понятия существуют и в настоящее время, хотя само рыцарство ушло с исторической арены достаточно давно. Рыцарская этика не исчезла вслед за средневековьем, она прошла через эпохи, сменившие средние века и продолжает оставаться эталоном, который должен служить примером для современных людей.

На этом я хочу закончить вводную часть своего реферата и приступить к описанию средневекового рыцарства.

ВЫСОКОЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ

Эпоха Средневековья, продолжавшаяся свыше тысячи лет, включает в себя великое множество пластов, анализ которых в рамках учебного пособия возможен только в самом упрощенном виде, выделяющим самое общее и наиболее характерное. Средневековое общество после «броуновского движения», по выражению одного из историков, постепенно, на этапе зрелого Средневековья стало жестко регламентированным обществом со сложной иерархией. Общественное сознание эпохи мыслило его состоящим их трех групп: молящихся, воюющих и работающих. Более поздняя социология их обозначила как феодалов и крестьян. Эти группы были сложнейшими социальными образованиями, связанными внутри разветвленной сетью экономических, политических, юридических и личных отношений, имевшими свои общественные и духовные интересы. Как особый социальный слой сложилось рыцарство в Западной Европе в XI в., достигнув своего расцвета в XII-XV вв. Это было военно-аристократическое сословие, включавшее феодалов разных рангов - от королей и герцогов до обедневших странствующих рыцарей. Сами рыцари считали себя «цветом мира», высшим слоем общества. Существует большая литература, позволяющая создать адекватное представление о рыцарстве как социальном, военном и культурном явлении классического Средневековья.

Высокое Средневековье - своего рода классика средневековой культуры - началось ранее самого конца XI в., состоялось же оно во всей своей полноте уже в XII-XIII вв. в раз на этот период приходится и формирование в 3ападной Европе рыцарского сословия с его культурой. Рыцари были прямыми потомками или духовными наследниками тек воин германцев, которые составляли дружины германских королей в период исторического в времени и Раннего Средневековья. Реально рыцарское сословие рекрутировалось из разных слоев общества, не только племенной знати, но и слуг крупных феодалов. I определенных условиях рыцарями становились выходцы из крестьян. Однако к началу XII становится устойчивым представление о рыцарях как людях, отличающихся от простых смертных благородством и знатностью происхождения. Рыцари противопоставляли с, прежде всего простолюдинам и уже потом различались внутри своего сословия. Основным делением здесь было деление на простых рыцарей и баронов. Простые рыцари оставались вассалами баронов, своих же вассалов они не имели. Баронами в Средние Века называли только тех рыцарей, которые носили этот титул, но и обладателей более высоких титул виконтов, графов, маркграфов (маркизов), князей и герцогов. Бароны тоже могли находиться в вассальной зависимости друг от друга. Собственно бароны и виконты - у графов, графы - у князей и герцогов. Князья и герцоги, за редким исключением, были вассала королей или императора. Опять-таки, в редких случаях, и короли могли находиться в вассальных отношениях к императору. Очевидно, что внутри рыцарского сословия существовала; своя разветвленная иерархия, в которой находилось место и рыцаря, с трудом сводящие концы с концами, и могущественному королю, и даже императору. Конечно же, вершина основание феодальной иерархии очень сильно между собой отличались. Но что не менее важно с позиций культуры, это были различия внутри одного сословия, одной корпорации культурной общности. И простой рыцарь, и барон, и королевская особа сознавали с, прежде всего рыцарями, а уже потом нетитулованными, титулованными или монархами.

РЕЛИГИЯ. «ДУША» РЫЦАРСТВА.

Начать с того, что  рыцарство вполне осознает себя и стремится быть христианским. Но, с другой стороны, рыцарь - это ведь не просто крещеный человек, а тот воин, который наследует германскую героическую традицию, является ее прямым продолжением. Когда это продолжение выражается в исконном германско-героическом служении и верности, связывающих вассала и сюзерена, это вполне совместимо с христианством. Христиане - это народ верных Богу людей. Когда же рыцарь держится за другую героическую добродетель», за принцип своей выделенности из среды других людей - простолюдинов, тогда в его мировоззрении перестают увязываться концы с концами. А рыцарство действительно со всей категоричностью и упорством отстаивало, вообще говоря, совсем не христианский принцип знатности происхождения, крови и породы. По своей сути он совместим только с язычеством, где знатность буквально и вполне последовательно понимается как достаточно близкая степень родства с богами. Очень знатен, например, Ахиллес. Еще бы, его мать - богиня Фетида, да и отец - Пелей, поскольку он царского рода, также находился в достаточно близкой степени родства с богами. Так что в жилах Ахиллеса текло более божественной крови, нежели человеческой. Гораздо менее знатного рода Одиссей. У него божественной крови всего одна восьмая часть. Но и он знатного происхождения по сравнению с простыми смертными, в которых, если и течет кровь богов, то в ничтожной степени. Ни о какой знатности в строгом смысле слова для христианина не может быть и речи. Все люди происходят от одних и тех же предков: праотца Адама и праматери Евы. Когда ему это было нужно, об этом хорошо помнил средневековый человек. Не только крестьянин или бюргер могли напомнить рыцарю или барону о том, что никаких рыцарей не было, когда Адам пахал землю, а Ева пряла шерсть. В разгар борьбы за инвеституру римский папа Григорий VII, настаивая на приоритете духовной власти над светской, использовал аргументы, невозможные для язычника и не лишенные смысла, хотя и не безупречные, в устах христианина. Его аргументы сводились к обоснованию недостоинства высшего сословия, а вовсе не его выделенности и вознесенности. Разумеется, сказанное Григорием VII сказано им в запальчивости. Систематически настаивать на подобном означало бы для папства вступить в непрекращающуюся распрю со всем рыцарским сословием. Но ведь сами-то аргументы существуют и явно приходили в го лову не одному Григорию Гильдебранду. Они потому и возникали, что хотя знатность можно признавать, отвергать или относиться к ней осторожно-скептически, для христианина она онтологически не укоренена. В лучшем случае знатность имеет свою « социологию », но уж никак не онтологию. Если бы рыцарство хотело об этом знать, оно бы знало. Такого желания у него никогда не было. Оно просто держалось за героические ценности, как будто не смея открыто взглянуть в глаза истине, которая в том и состояла, что для христианина возможна избранность, не имеющая никакого отношения к признаку крови и породы. Она сверхприродна. В ней ничто не обещано и, тем более, не гарантировано происхождением. Если Иисус Христос по «человеческой линии» происходит из царского рода Давида, то этим утверждается вовсе не его знатность. Ведь сам Давид стал царем не по происхождению или какой-то своей природной выделенности, а потому, что Бог сказал о нем: "...нашел Я мужа по сердцу Моему, Давида, сына Иессеева, который исполнит все хотения Мои ». Господь «нашел» Давида помимо знатности и заслуг его предков. Давид избран лично и индивидуально, как вот этот человек. «Из его-то потомства Бог по обетованию воздвиг Израилю Спасителя Иисуса», - говорит апостол Павел. Опять-таки, и речи не может быть о том, что Давид стал основателем знатного рода, чья знатность будет увенчана его потомком Иисусом Христом. Обетование осуществляется тогда, когда потомки Давида ничем статусно не выделялись из соотечественников. Дева Мария избрана Господом также «по сердцу Моему», то есть индивидуально-личностно. Она стала Богородицей не просто потому, что она из рода Давидова. Господь провидел, что в этом роде будет рождена Пресвятая Дева, поэтому от Духа Свята и Марии Девы был рожден Иисус Христос. Рос Он в семье плотника, что сразу же и полностью отменяет ситуацию аристократической выделенности по происхождению и природе, которая должна быть подкреплена, а по возможности и превышена выделенностью от свободы подвигов и свершений. На последнем как раз и настаивало рыцарство. Целиком в соответствии с исконно языческим героизмом рыцарство предполагало, что «великие и удивления достойные дела»

пристало  совершать самым знатным рыцарям. При этом, чем знатнее рыцарь, тем величественнее и грандиознее должен быть его героический замах. И вовсе не случайно, что самыми доблестными, первыми рыцарями королевств признавались короли Ричарда Львиное Сердце или Людовика Святого считали таковыми не потому лишь, что они были окружены льстивыми придворными. Существеннее другое: от королей как самых знатных рыцарей ожидали необыкновенных деяний, в первую очередь их замечали и запечатлевали памятью и признанием. Сама знатность, однако, уже не могла восприниматься как нечто самоочевидное и не нуждающееся ни в каких обоснованиях. Конечно, сохранялся принцип: чем древнее род, тем знатнее, чем дольше царствует династия, тем более царственны ее представители. Поэтому, скажем, отнесение своего происхождения к римским кесарям и дальше чуть не ко времени Трои, было делом обычным. Обычным, но лишенным, безусловно убеждающей силы. В конце концов, ведь можно так удлинить ствол своего генеалогического древа, что доберешься до единого для всех праотца и праматери. Его предусмотрительно не удлиняли, ограничиваясь римскими или, в крайнем случае, троянскими предками. Но вот какие строки можно прочесть у Т. Мэлори, автора последнего рыцарского романа, в котором еще дышит истинно рыцарский дух: «И сказала одна дама, стоявшая подле королевы: - Госпожа, бога ради, разве ему по праву рождения предназначено быть столь славным рыцарем? - Да, воистину так, - отвечала королева, - ведь он с обеих сторон происходит из лучших рыцарских родов мира по самой высокой линии; ибо сэр Ланселот происходит лишь в восьмом колене от Господа нашего Иисуса Христа, и значит, этот сэр Галахад - потомок нашего Господа Иисуса Христа в девятом колене. И потому можно считать, что они двое – «первые рыцари мира».

Роман Т. Мэлори написан в конце XV века, когда  давно уже исчезла варварская наивность в восприятии Иисуса как героя, бесстрашно и величественно восходящего на крест - Мировое Древо. Смысл Боговоплощеиия крестной смерти и Искупления давно был очищен от языческих искажений и привнесений. Откуда же тогда такая грандиозная нелепость генеалогии Ланселота и Галахада, если не от простоты'? Думаю, что от неукоренениости рыцарского аристократизма, а следовательно, и героизма. В христианском универсуме смыслов языческая знатность всегда рискует обернуться происхождением от тех, кто «преступлениями всякого рода приобрели власть от князя века сего». Остаётся возводить Род к самому Иисусу Христу. Который, к тому же, сам из царского рода Давида. На то, что царственность Христа не от мира сего, Т. Мэлори закрывает глаза. И это для него неизбежно, •гак как, решая одну из проблем легитимности рыцарского аристократизма, он неотвратимо порождает другую - эта легитимизация несовместима с тем Христом, о котором повествуют Евангелия. Совершенно не случайно, что о происхождении от Иисуса Христа самых знатных рыцарей говорится в рыцарском романе. Попытайся какой-нибудь реальный знатный рыцарь или род настаивать на том, что Иисус Христос их предок, они вступили бы и конфликт с Церковью и не получили бы признания своим поползновениям со стороны своего сословия. Решиться на подобное явным образом означало бы хватить через край. Оставалась область мечты и фантазии. В ней можно было проговорить самое заветное, не обременяя себя осознанием самопротиворечивости аристократического принципа, который стремится быть одновременно и христианским. Впрочем, нужно отдать должное автору «Смерти короля Артура», для него происхождение упомянутого сэра Галахада имело далеко идущие последствия. Галахад - христианин не только по происхождению от «природы», но и в своем рыцарском служении. "От свободы» же он устремлен к тому, чтобы рыцарское служение совпало со святостью. Так что обращение к этому образу позволяет уяснить, как и в какой мере все- таки возможен рыцарь, каждым своим деянием демонстрирующий не просто привычный в таких случаях героизм, а покрывающую его каждый раз святость. Сэра Галахада сближает с другими рыцарями, в частности с теми, которые служат королю Артуру, то, что он идет путем воинских деяний. На страницах романа Т. Мэлори с ним случаются различные приключения', он совершает множество подвигов, но все они устремлены к одной цели - обретению Святого Грааля. В Галахаде совмещаются две черты. Во-первых, он самый искусный и доблестный рыцарь, которому нет равных в битвах и поединках. И, во-вторых, он вполне чужд самодовлеющей страсти рыцарей к авантюрам, сражениям и славе. Все его действия строго последовательны и аскетичны. Галахад или защищает слабых и обиженных, восстанавливает справедливость, или прямо устремлен к Граалю. Характерно, как он обретает Грааль. После того, как Галахад увидел священный сосуд - евхаристическую чашу и одновременно Святой Грааль, «воздел он руки к небесам и произнес: - Господи, благодарю Тебя, ибо вижу я то, что много дней уже стремился увидеть. Теперь, о благой Господи, я не хотел бы более ни дня оставаться в этом жалком мире, если на то будет воля Твоя, Господи». Целомудренный рыцарь, вся рыцарская биография которого состояла в поисках Святого Грааля, по достижении своей цели просит Бога взять его из этого мира. Все его подвиги, оказывается, имели единственный смысл: достижение той точки жизненного пути, которая одновременно является переходом в вечность. Стоит сравнить то, как умирает сэр Галахад, со смертью графа Роланда из рыцарского эпоса песнь о Роланде». Последний уходит из жизни по своей воле. Он весь изранен, и прежде, чем душа оставляет его тело, Роланд вспоминает о своих подвигах, милой Франции, о своём сюзерене Карле. Его обращение к Богу - это отречение от всей прежней жизни. Он «помнит о спасении души». Но мир небесный ничего не говорит его душе. Роланду известно только одно: в том мире все не так, как в этом. Столь дорогой ему мир воинской доблести есть мир греха. Поэтому, будучи безупречным воином, Роланд одновременно  грешил и в малом, и в большом.  Со дня, когда я был на свет рожден,  По этот для меня последний бой». Сознавая это, умирающий граф толком и не знает, как вступить в неведомый для него мир, отсюда его протянутая Богу перчатка. Умирающий рыцарь, встречается с Богом, покаявшись, но воином и только воином. Не может быть никаких сомнений в том, что смерть сэра Галахада осталась бы совершенно невнятной для графа Роланда. Ведь Галахад, молодой и полный сил, так сказать, на вершине жизненного успеха и славы, опустился на колена перед престолом и стал молиться. И внезапно отлетела душа его к Иисусу Христу, и великое воинство ангелов вознесло ее к небесам прямо на виду у двоих его товарищей Доблестный воин и одновременно святой подвижник отдает Богу душу потому, что она созрела для жизни вечной. Галахад достойно прошел свой короткий жизненный путь и получил небесную награду. В этом нет ничего необычного. 3а тем только исключением, что Галахад - рыцарь по проискожденито и в каждом своем поступке. Его жизнь была непрерывной цепью воинских деяний, а вовсе не отречением от рыцарского пути. Означает ли это, что сэр Галахад - одновременно герой и святой; без того чтобы героическое теснило в нем святость, или наоборот? Никакого «мирного сосуществования» или, гармонии между героизмом и святостью, конечно, не получилось. Он святой и герой одновременно потому только, что его героизм и святость двусмысленны и непоследовательны. Двусмысленность и непоследовательность героизма в том, что Галахад начисто лишен самоутверждения. Он служит Богу и в этом своем служении осуществляет прёдначертанное. О Галахаде вполне можно сказать, что он орудие в руках Божиих. Все, что он свершает, что ему по силам, именно это ему предначертано было свершить, именно для этого дал Бог Галахаду силу, отвагу и уверенность в своем предначертании. Самым парадоксальным образом Галахад оказывается, лишен аскетизма, точнее, его аскетизм - одна только видимость, так как ему нет нужды в самопреодолении. Он осуществляет собой Провидение, или, скорее, Провидение осуществляется через Галахада. Трудно заподозрить, что Галахада каким-то образом коснулось грехопадение Адама и Евы. Он изначально и заведомо безгрешен. Непонятно только, зачем ему идти путем рыцарской доблести, прежде чем попасть на Небо. Получилось так, что Т. Мэлори, стремясь изобразить безупречного с позиций христианина рыцаря, лишает внутренней обоснованности и убедительности рыцарское существование. Чем более христиански безупречен Галахад, тем менее он рыцарь, и заключительные же сцены «Повести о Святом Граале» напоминают более житие святого, чем рыцарский роман. Так что же, всё-таки справедлив вывод о том, что Галахад святой, что святость вытесняет в нем героизм? Такому выводу препятствует наличие в романе мотива Святого Грааля. Исключительно с ним связаны подвиги и приключения Галахада. Первоначально Священная чаша Грааля предстала перед рыцарями Круглого Стола под белым парчовым покрывалом. Сто пятьдесят рыцарей дают клятву «отправиться на подвиг во имя Святого Грааля и искать его до тех пор, пока не увидят Священную чашу яснее, чем прежде». Лишь один Галахад в полной мере выполнил свою клятву. Обретя чашу, он отдает душу Богу. Между тем, сомнительным во всем пути Галахада к Граалю остается самое главное: почему нужно искать Святой Грааль, а не Бога, почему самое существенное открывается ему в чаше, наполненной кровью, а не в самом Христе. Христос говорил, что Он Сам есть истина, стало быть, и искать нужно было Его Самого. У Мэлори же Он заслоняется чашей. Никак иначе невозможно истолковать эпизод, в котором Христос обращается к Галахаду с такими словами:

«Сыне, ведомо ли тебе, что держу Я меж ладоней? --- -Нет, - отвечал, - покуда Ты не сказал мне.

- Это, - сказал Он, - священный  сосуд, из которого ел Я агнца  на Пасху, и ты видишь теперь  то, что видеть желал всего  более».

Совсем ни к чему было Галахаду проникновенно созерцать чашу после того, как он причастился не просто из нее, но еще и из рук Христа. Через причастие тела и крови Христовой происходит встреча с Ним. По отношению к Нему они только средства и путь.

С Галахадом же произошло иное. Встретился он с таким Христом, который пребывает при священном сосуде, чуть ли не обслуживает его. Отсюда не так уж далеко, как это может показаться, до аналогии между обретением Святого Грааля и пиром. Ведь и в начале "Повести о Святом Граале его появление перед рыцарями Круглого Стола сопровождается сладостными ароматами, а перед каждым рыцарем оказались яства и напитки, какие были ему более всего по вкусу. В эпизоде же, о котором идет речь, причастие из чаши Святого Грааля показалось сэру Галахаду и его товарищам столь сладким, что никакими словами нельзя передать». Я бы не рискнул настаивать на том, что сопряженность обретения Святого Грааля с пиром означает их отождествление. Явным образом мотив священного сосуда насыщен христианскими смыслами. Но сам по себе он вполне языческий и может быть ассимилирован, точнее же, адаптирован в христианском духе только частично. В конечном счете, героический пир несет в себе смысл самодовлеющей радости и блаженства героя. В пире он божествен в меру своей еще не полной божественности. Полнота же будет обретена по ту сторону пира, в триумфе-катастрофе. Святой Грааль может быть обретен только рыцарем, т. е. в истоках своих воином-героем. Воин-героический знает только два абсолютных состояния, помимо   довершительного крушения-апофеоза: битву и пир. Битва как победа ведет к пиру. На пиру вновь переживаются старые и замышляются новые битвы. Мотивы битвы и пира у древних германцев не случайно были объединены в вечности. Достойно павшие в битвах воины-герои в Вальхалле  попеременно, а то и чуть ли не в одно и то же время пируют и сражаются. Взятая в чистом виде сопряженность подвига и пира очень далека от всего смыслового строя «Повести о Святом Граале» из романа Т. Мэлори «Смерть Артура", однако генетически они связаны. Что-то удерживало рыцарство возле исконно языческих реалий. Во всяком случае, не от недостатка благочестия встреча с Христом отодвигалась или заслонялась в рыцарском романе встречей со Святым Граалем. Грааль хоть как-то санкционировал рыцарские подвиги, стремление к приключениям, в неведомую даль. Грааль нельзя обрести постом и молитвою. Поиски задействуют традиционно героические добродетели: силу, отвагу, бесстрашие, готовность и способность к неожиданным и тяжким испытаниям и т. д. Даже весь пронизанный потусторонним, устремленный к нему Галахад, оставаясь рыцарем, только и может быть соотнесен с Граалем. Представить его идущим путем "подражания Христу" и одновременно самым доблестным и безупречным среди рыцарей невозможно. Если образ Галахада призван свидетельствовать о том, что и среди рыцарей возможны святые, причем не отрекающиеся от своего рыцарства, а утверждающие его, то их рыцарская святость требует и особой соотнесенности со сферой сакрального. Не напрямую с Богом и не с Богом через посредство святых, а с Богом через трансформированную язычески-героическую символику. Обладать Граалем для рыцарей Круглого Стола так же важно, как для германских воинов-героев - сокровищем Нифлунгов. Возле Грааля рыцарь так же пребывает в средоточии бытия, как и какой-нибудь Сигурд или Гуннар из языческого эпоса. И тот и другой демонстрируют своим пребыванием полноту осуществления своей жизненной задачи, хотя для Галахада за этим следует смерть и вознесение на небеса, а для Сигурда и Гуннара - трагическая гибель. Святой Грааль так же, как и сокровища Нифлунгов, не может быть окончательным разрешением для Галахада и Сигурда с Гуннаром ввиду того, что первый, оставаясь рыцарем, еще и христианин и, следовательно, в итоге устремлен к жизни вечной в Боге. Германским же героям предстоит самообожествление-гибель, которую не отменяет никакое обладание сокровищем Нифлунгов. Она утверждает лишь их посюстороннее величие в мире, герои же устремлены к вечному и абсолютному. Роман Т. Мэлори написан на излете Средневековья, когда доживала и изживала себя рыцарская культура. В нем сконструирован и любовно описан в деталях идеальный, далекий от реальности мир. И все же при всей своей удаленности и вознесенности его мира роман Мэлори раскрывает нам феноменологию души рыцарства. Казалось бы, что может быть дальше от того, что волновало действительно существовавших рыцарей, чем поиски Святого Грааля. Однако так ли уж далеки от поисков Грааля крестовые походы XII-XIII веков? Как известно, они были направлены на обретение Гроба Господня. Тому, чтобы отвоевать Иерусалим и сделать доступным паломничество к Гробу, рыцарством придавалось огромное значение. Большую часть крестовых походов возглавляли крупнейшие феодалы, которые фактом обладания Иерусалимским королевством, Антиохийским княжеством, Эдесским или Триполийским графством ничего себе не приобретали, кроме дополнительных и постоянных хлопот. Однако крест принимали все: самые знатные и могущественные наряду с бедными и безвестными рыцарями. Сказать, что ими владело религиозное воодушевление, недостаточно. Почему бы к Гробу Господню не совершать обычного паломничества, как это было до и после крестовых походов? От опасностей и беспомощности положения паломников их благочестие только выигрывало. Дело, однако, в том, что феномен крестовых походов утверждал смысл и достоинство рыцарского сословия. Воинская доблесть и неразрывно с ней связанный героизм, точнее, его элементы, крестовыми походами освящались и причащались святости. Рыцарская святость, как и у рыцарей, ищущих Святой Грааль, не могла быть напрямую соотнесена с Христом, она соотносилась с его Гробом. Грааль обещал пир, Христос устраивал его для своих достойных избранников. Пребывание у Гроба предполагало другое - великую и нескончаемую битву с неверными. И в том и в другом случае освящались исконно героические реалии. Песни времен крестовых походов все пронизаны мотивами служения и подражания Христу. Вот очень характерный призыв к рыцарству времен второго крестового похода: «О рыцари, пора пришла -  Оружье взять и сняться с мест.  Тому отдайте в дар тела, Кто ради вас взошел на крест.  В нем речь о сораспятии, а что может быть более христианским, чем сораспятие Христу? Однако оно жестко привязано к войне и странствию. Это то, что готово рыцарство, оставаясь самим собой, предложить своему Богу. Но если так, то и от Бога рыцарю, насколько он рыцарь, а не просто человек на земле, предстоящий Христу, нужен не Он Сам, а его Гроб. Чем более доблестно, бесстрашно и самоотверженно рыцарь будет защищать Гроб Господень, тем он лучший христианин. Вот что хотел сказать о себе крестоносец. Так ли уж это отличается от максимы: чем ближе к Граалю, тем ближе к Богу'? Согласимся, что типологическое сходство крестоносцев с взыскующими Святого Грааля рыцарями Круглого Стола имеет место. Мир фантастически сказочный проясняет нам жестокие реалии XIIXIII веков. Точно так же, как и наоборот. Те люди, которые совершали крестовые походы, оформляли свою душевную устремлённость, свои порывы не только в битвах и странствиях, но и в мечтах о самих себе. Как реальность, так и мечты рыцарства о самом себе одинаково были направлены на то, чтобы «протащить» героизм в святость или святость героизм, совершать героические деяния в сознании того, что идешь по пути святости. Совершенно не случайно, что те же самые крестовые походы являлись для рыцарства паломничеством и войной одновременно. Принявшие крест рыцари, идя к Гробу Господню, тем самым совершали паломничество особого рода. Его своеобразие состояло в том, что оно предполагало воинские подвиги. Рыцарь-крестоносец - это паломник с мечом в руках, который готов защищать себя и других христиан на пути в Святую землю, а заодно и оставить ее за собой. Он идет в снятые места молиться и воевать. Воевать в земляк отдаленных и экзотичных. Такая война обязательно несет в себе момент приключения. Она сопряжена с продолжительным странствием по малознакомым или неведомым западному человеку землям, со всякого рода неожиданностями и случайностями. Если бы рыцарство совсем было лишено духа приключений, крестовые походы (во всяком случае, такие мощные и продолжительные) вряд ли были бы возможны. Они ведь не вели и не могли привести к расширению существовавших в то время государств, а разве что к созданию неустойчивых и полуэфемерных государственных образований. Некоторые заведомо не могли существовать и воспроизводиться за счет своих внутренних ресурсов и требовали постоянного притока свежих сил в лице энтузиастически настроенных рыцарей. Крестоносцы государства были авантюрными, своего рода государствами-приключениями. Устойчивость обыденной и рутинной жизни была исключена и, кажется, не предполагалось их основателями и защитниками.

КУЛЬТ ЖЕНЩИНЫ

В приключении рыцарский  героизм обрел свою зыбкую и ненадежную почву. Потому он и делал на них такую ставку, что более надёжных и устойчивых оснований для героизма у христианского воинства не было и быть не могло. Иначе обстоит дело с другим проявлением рыцарского героизма, служением даме. Оно если и не укоренено, то имеет свои истоки в германском языческом героизме. Этот героизм знал и служение героя герою, одного лица другому, и соотнесенность героического начала с женщиной. Более того, любовь для древнего германца могла быть сродни подвигу и поединку. Рыцарство из наличного уже опыта германского героизма создало новое сочетание, ощутив и помыслив рыцарскую любовь к даме как возвышенное, сродни героизму, служение. Своим прямым аналогом оно имеет привычные рыцарю вассальные отношения. Уже начиная с XI века обращения рыцаря к даме как сюзерену становятся общим местом. "Донна - до моих седин -  Вот мой сеньор, мой господин», - восклицает трубадур Бернарт де Вентадорн. И надо сказать, что его уподобление далеко не только условность. За ним стоит признание превосходства женщины перед мужчиной. Как и перед сюзереном, рыцарь встает перед дамой на одно колено. Не повергается ниц, наподобие раба перед царем, а отдает даме подобающую честь. Но если дама возвышается до уровня сеньора, то и отношение к ней уже не может быть чем-то второсортным, отодвигаемым на задний план подвигами и приключениями. Связь с дамой теперь становится одной из их разновидностей. Для идеального рыцаря равно значимы подвиги-приключения, складывающиеся из войн и поединков, и отношения со своей дамой. "Любовь и шпаги острие" дополняют и проникают друг в друга. Рыцарь совершает подвиги во имя своей дамы, они делают рыцаря достойным ее и прославляют даму. С другой стороны, любовь к даме сродни воинским подвигам и приключениям. Она несет в себе тяжелые испытания. Требует мужества, стойкости, самоопределения, жертвенности. Всего того, что когда-то проявлял в отношении своего вождя служивший ему дружинник, а теперь вассал проявляет в отношении своего сюзерена. Сводить любовь рыцаря к даме к одному только наслаждению так же неуместно, как и служение вождя дружиннику, вассала сюзерену - к выгоде и корысти. И любовь рыцаря к даме, и его воинское служение равно осуществляются под знаком верности. Верность же не ищет награды, она может ее принять, может без нее обойтись. Когда такое утверждает воин-германец применительно к своему вождю - это звучит привычно. Но нот строчки из того же Бернарта де Вентадорна: «Коль любят не самозабвенно,  А ради ласки и наград, -  То не любви они хотят». В них, несомненно, звучит героическое самоотречение влюблённого рыцаря. Оно ничего решительно не сказало бы пылающему любовной страстью античному ... чуть не сказал герою. В том-то, однако, и дело, что античный герой не позволит увлечь себя любовному пылу, он или ограничит его волевым усилием, или же, повергнутый в прах, перестанет быть героем. Для античного человека любовь не только не героична, в известном смысле она дочеловечна или сродни болезни. Античный человек какую бы страсть или экстаз он не испытывал, по существу, не шел дальше уподобления любви сладостной болезни, страстной лихорадке, которая больному дороже здоровья. Сила любви к женщине в античном смысле обратно пропорциональна героическому пафосу в индивиде. Чем более он влюблен, тем жертвенно-пассивнее становится. Примеров этому не счесть Один из них мне представляется особенно красноречивым ввиду своей контрастности всему строю отношений рыцаря с прекрасной дамой. В знаменитом романе Ахилла Татия «Левкипа  и Клитофонт» есть такой эпизод. Очень много претерпевший от своей постоянной т неизменной любви тс Левкиппе Клитофонт подвергается в храме Артемиды очередному испытанию, когда в него врывается некий Ферсандр, всеми силами желающий овладеть Левкиппой. Вот что рассказывает в романе Клитофонт о действиях Ферсандра после их перебранки, а он изо всех сил ударил меня по лицу, потом еще; из носа у меня хлынула кровь, - видно, весь гнев свой он вложил в эти удары. Он наносил мне уже третий удар, когда по неосторожности расшиб свою руку о мои зубы, поранив при этом пальцы. С воем, он тотчас отдернул руку. Так мои зубы отомстили за оскорбленный нос. Ведь они разодрали пальцы, наносящие удар, без всякого моего участия, так что рука оскорбителя была наказана за свои деяния. Итак, Ферсандр закричал и с неудовольствием прекратил свои побои, я же сделал вид, что не заметил нанесенного ему увечья, и на весь храм принялся причитать, жалуясь на этого тирана и насильника...». Чему иному являемся мы свидетелями в романе Ахилла Татия, как не пародии на единоборство героев? Героям положено обмениваться ударами, пытаясь уравновесить или превзойти наносимый друг - другу ущерб. Однако все противостояние Клитофонта сводится к перебранке и адресованным к зрителям причитаниям. Так вела бы себя под напором Ферсандра женщина, да и то, если бы она совсем потеряла голову от боли и страха. Правда у Клитофонта находится защитник в лице собственных зубов. По сравнению со своим хозяином они действительно "лицо», так как проявили свою зубастость, не изменив своей природе да еще и отомстив за нос - своего родственника и соседа. В отличие от зубов мужчина Клитофонт, а в античном представлении свободнорожденный мужчина всегда хотя бы по- тенциально воин, никак своей мужественности и мужества не проявляет. Вряд ли потому что такова его женственно-пассивная природа. Все дело в том, что он влюблен, целиком захвачен страстью. Она, эта страсть, захватила Клиторонта в том числе и у его мужского естества. И пока она его не оставит, он обречен на страдание и страдательность. Ахилл Татий прекрасно знает, что иначе и быть не может, знает и о невольном недостоинстве Клитофонта как мужчины. Отсюда вольная или невольная ирония автора по отношению к вызывающему его сочувствие герою в романе вполне серьёзного жанра. Странно и удивительно ведет себя Клитофонт с точки зрения обычного грека - гражданина своего полиса, если находится в здравом уме и трезвой памяти. Но еще более непозволительно странен он с позиций страстно влюбленного, же рыцаря. Рыцарь-то на подъеме у вершины своей страсти как раз в наибольшей степени героичен. Страсть не уводит его с пути подвига, а ведет по нему. Она даже не передышка и отдохновение между подвигами и не только вожделенная награда за подвиг. Для рыцаря возможно и абсолютно исключенное для грека - подвиг страсти, совпадение героического и любовного пафоса. Поэтому в частности, соперничество из-за дамы, тем более посягательство на нее со стороны одного из влюблённых, тем более клеветников и завистников, ведет к поединку. Не зубы отвечали бы у Клитофотгта за оскорбление носа, будь он рыцарем, а меч или шпага. Может показаться, что рыцарь, борющийся вооруженной рукой за даму своего сердца, проявляя себя активно-наступательно, всего лишь возвращается из греческого провала и зияния к исконно и первобытно-человеческому, а то и животному. Разве не отстаивает, напри мер, олень свое право на избранную им самку в кровавом и беспощадном поединке с другим самцом? Да, отстаивает, когда его ведёт слепой порыв инстинкта, то, что для человека станет страстью. Но грек-то как раз страсть и страстность в себе не ценит, боится ее как недочеловеческого и хаотичного в себе. Отношения с женщиной страстны по преимуществу. 3начит, они и максимально дочеловечны, хаотичны и внеличностны. Из-за женщины можно биться насмерть и быть героем лишь тогда, когда тобой не овладевает страсть. Троянская война, например, имеет своим истоком стремление вернуть Менелаю прекрасную Елену. Но греческими героями движет при этом оскорбленная гордость, сознание попранной справедливости, солидарность с Менелаем. Что угодно, только не любовь к Елене. Она практически не ощутима на страницах «Илиады» даже у Менелая. Иначе ему не ходить в героях и Гомер не посвятил бы его подвигам две из двадцати четырех песен эпоса. Страстно влюбленный в женщину грек, между прочим, не тянет даже на звериную страсть - порыв отстоять для себя свою «самку» только потому, что она слишком обуревает и захватывает его. Если влюбленный способен биться за возлюбленную, значит, он недостаточно влюблен, то есть болен, - пожалуй, что-то близкое могло прийти в голову греку. Совсем иное дело рыцарь. Для него страсть-любовь не опускает человека в дочеловеческое и хаотическое, а поднимает в сверхчеловеческое. Всякие аналогии между скрестившими мечи рыцарями и сцепившимися рогами оленями вводят в заблуждение. Рыцарь, бьющийся на поединке за даму, защищает свою святыню. Как бы ни напоминал его порыв пароксизм любовного пыла, требующего устранения противника, на самом деле рыцарь действует, обязан действовать в полноте ответственности и индивидуального самоопределения. Любовь к даме сопрягается для него с вассальными отношениями к сюзерену и служением Богу. Любя, он священнодействует или почти священнодействует, или же совершает нечто сродни героическому деянию. Соответственно, и на борьбу с противником выходит герой, а не какой-нибудь там больной, расслабленный и потерявший себя индивид, бывший гражданин и свободнорожденный, рухнувший в рабствование. Любовь для античного человека заканчивается там, где рыцарь достигает ее высот. Отрекаясь от себя во имя любви, он, конечно, не зачеркивает свое индивидуально и свободно определяющееся бытие. Рыцарь преодолевает в себе человеческое, только человеческое. В служении дружинника своему вождю такое преодоление означало одновременно его самоутверждение. Оно могло состояться тогда, когда герой-дружинник оказывался достойным своего героя-вождя, как и наоборот - вождь своего дружинника. Сходным образом и вместе с тем иначе обстоит дело в любви-служении рыцаря даме. Своим подвигом верности и самоотверженин он становится достойным своей дамы. А вот достоинство дамы в ином. В отличие от рыцаря ей ни к чему такие, же усилия аскетического самопреодоления и восхождения. В его глазах дама обладает в изобилии прирожденными достоинствами и добродетелями. Она едва ли не воплощённое совершенство, что и оправдывает служение и поклонение ей рыцаря. Даму рыцарского сердца вполне можно сравнить с человеком до грехопадения. Во всяком случае, если послушать рыцаря, невозможно понять, в чем ее коснулся первородный грех. Такое восприятие дамы рыцарем только и могло возникнуть в результате перенесения на нее хотя бы некоторых характеристик сакрального ряда. Конечно, дама никогда впрямую не отождествлялась и не уподоблялась божеству. Но любовь к ней осмыслялась как нечто подобное таинству и святыне. На даму и любовь к ней происходило наложение двух непересекающихся смысловых рядов, возвышенного (служение даме по образцу отношения вассала к сюзерену) и сакрального (уподобление любви священнодействию). В итоге рыцарская любовь принимала странные и прихотливые черты. Рыцарь стремился героически служить не героине же, а существу, в котором проглядывали черты своего рода мирской святости. Отсюда известная незаконченность и даже условность его героизма. Подлинный героизм служения не замыкается целиком на том, кому герой служит. И герой-дружинник, и герой вождь равно обращены к судьбе. Наиболее почетная и возвышенная участь дружинника заключается в том, что он становится причастным подвигу-катастрофе-триумфу своего вождя. Максимум героизма, который можно обнаружить в любви рыцаря к даме, проявляется в беззаветной и безответной его верности. Той верности, которая обретает свою цель в самой себе и не требует награды. Но рыцарь может быть, и очень часто бывает любим. Это ничуть не противоречит и не препятствует служению. Правда, в этом случае героическое самоотречение и самовозвышение завершаются вовсе не героическим исполнением желаний. Результат оказывается неадекватен затраченным усилиям. Частично избегнуть его позволяют огромные и непомерные требования к любви. Она не завершается моментом обладания рыцарем своей дамой. Чтобы оставаться достойным своей любви, рыцарю постоянно нужно быть начеку, преодолевать внешние и внутренние препятствия, сознавать достигнутое в любви как частичное и неокончательное, себя не вполне достойным блаженства и т. д. и т. п. Короче, рыцарская любовь незавершима. В этом, может быть, ее главное сходство с героическим служением дружинника вождю, вассала сеньору, чья верность подвергается непрерывным испытаниям. Если и любовь существует под знаком верности, а такова именно рыцарская любовь, в ней навсегда сохранится дистанция между достигнутым и должным. Само должное абсолютно и бесконечно. К нему нужно стремиться в сознании его недостижимости. Рыцарь верен даме и своей любви. Как это далеко от обладания дамой и наслаждения любовью! Всякое обладание и наслаждение здесь не самоцельны и самоценны. Они награда, которая только знак того, что служение-верность принимаются. Награда привязывает рыцаря к даме, а не просто удовлетворяет и тем завершает его томление и страсть. Страсть остается, только направлена она на служение и верность, а не на одно наслаждение и обладание. Такая страсть не может быть вовсе чуждой героическому пафосу.