Мотив страдания в повести Патрика Зюскинда «История господина Зоммера»

Кроме того, в повести часто упоминается о том, что мальчик большую часть детства сооружает жилища и проводит на деревьях, может свидетельствовать о том, что таким образом он так по-детски старается отстраниться, отгородиться от происходящего вокруг него, от непонимания родителей, от насмешек брата, от уроков музыки и от неразделенных чувств. Мальчик восторгается красотой наблюдаемой им природы, в свои годы он уже ценитель и поклонник естественной пейзажной красоты. Обдумывая маршрут прогулки с Каролиной, он выбирает лучшие места, достопримечательности местного леса и озера.

Все его детские тревоги, грезы и переживания складываются в картину его детско–подросткового восприятия  мира, которая призвана ярко контрастировать с картиной жизни и переживаний господина Зоммера.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Тайна господина Зоммера как составляющая лейтмотива страдания

 

Учитывая концепцию произведения, мы можем видеть, что мотиву страдания в тексте явно сопутствует и ряд других мотивов. Если распределить их между двумя главными персонажами повести, то можно сказать, что к господину Зоммеру относятся также мотивы погони, дороги, бега, страха, а к мальчику логично было бы отнести все сказочные отсылки, а также мотивы природы, влюбленности, руссоисткие мотивы и т.д.

Господина Зоммера мы всегда видим в пути, он останавливается всего в трех моментах повести, и эти моменты можно назвать кульминационными. Впервые, когда мальчик с отцом предлагали господину Зоммеру подвезти его и когда тот сказал свое решающее: «Ах, да оставьте же меня наконец в покое!» [8, с.42].

  Сцена является кульминационной, насыщенной благодаря нарастающей градации чувств и эмоций: «Почти одновременно пошел дождь, нет, еще не дождь, сначала только отдельные жирные капли, толстые, как виноградины, которые там и сям шлепались на асфальт и расплющивались на радиаторе и ветровом стекле. А потом разразилась гроза». «Но потом стало еще хуже. Потому что дождь постепенно превратился в град. Еще ничего не видя, мы услышали, как шорох сменился жесткой, звонкой дробью, почувствовали, как в машину вползает холод, и затряслись в ознобе. Потом стали видны шарики, сначала маленькие, с булавочную головку, потом побольше, размером с горошину, размером с пулю, и наконец на радиатор обрушились целые тучи гладких белых шаров, отскакивавших от капота в таком бешеном вихре, в таком хаосе, что кружилась голова. Стало невозможным продвинуться хотя бы на метр, отец остановился на обочине дороги… ах, что я говорю, какая обочина, какая дорога, в двух метрах не было видно ни обочины, ни дороги, ни поля, ни дерева, вообще ничего, только миллионы ледяных бильярдных шаров, крутившихся в воздухе и с жутким шумом колотивших по машине. Внутри машины стоял такой грохот, что разговаривать было невозможно. Мы сидели в брюхе огромного барабана, на котором выбивал дробь какой–то страшный великан, и только глядели друг на друга, дрожали от холода, и молчали, и надеялись, что наш защитный футляр не разлетится на куски» [8, с. 13]. В тексте повести Зюскинд не так много места уделяет описанию погодных условий, о них говорится вскользь, но в данном эпизоде соприкосновение реальности мальчика и таинственного господина проходит на фоне урагана, во время «страшной грозы, которой в наших краях не было двадцать два года»    [8, с.13]. Возможно, именно таким образом автор и хотел показать читателю внутреннюю бурю и шокирующий ужас, происходивший в сознании человека, не прижившегося в мирном, послевоенном мире.

Оставалось лишь одно безопасное место в мире в тот момент – машина, в которую, надеялся мальчик, не проникнет зловещая буря. И все это время снаружи был господин Зоммер. Он как обычно быстро шагал сквозь стену этого проливного дождя и после предложения сесть в машину, казалось, даже разозлился и выплеснул эту волну отчужденности и раздражительности в одной лишь фразе. Тогда Зоммер открылся мальчику с новой стороны. Он дал понять, что не нуждается в чьей–либо помощи и требует только покоя. До этого мальчик располагал лишь косвенной информацией о Зоммере: слухами, рассказами мамы, брата или сестры. В этом городе Зоммера не воспринимали уже как что–то особенное, непонятное, все уже давно привыкли к феномену «бегающего вокруг да около мужчины» и его тихой жены. В тот день мальчик долго не мог избавиться от периодически возникающего в его голове образа Зоммера, он задумывался о том, насколько несчастен этот человек и чем могло быть вызвано такое несчастье. Он не выглядел человеком, которому нравится то, что он делает. Глазами мальчика читатель мог увидеть на лице мужчины необходимость, тяжкое неосознанное бремя воспоминаний о войны или преследований, неизвестно что стало причиной, ему был виден только результат. Интересно, что единственная, сказанная Зоммером фраза звучит почти в конце повести не из уст таинственного господина. Описывая свою уже подростковую жизнь, наш герой говорит о множестве мелких конфликтов, с которыми теперь ему приходится сталкиваться: «Вообще мне кажется, что для этой фазы моей биографии характерны конфликты такого и подобного рода. Вечно ты что-то должен, почему-то обязан, чего-то не должен, и лучше бы ты… вечно от тебя чего-то требуют, ожидают, на чем-то настаивают: сделай это! сделай то! не забудь о том-то! ты уже сделал это? ты уже был там-то? ты почему опаздываешь?., вечно нажим, вечно притеснение… вечно цейтнот, вечно тебе под нос суют часы. Меня редко оставляли в покое…» [8, с.37], что явно перекликается с той единственной сказанной Зоммером фразой, но говорят оба о качественно разном покое. Покой, которого искал Зоммер, та «последняя полоса бело-желтого света» за горами означала конец его постоянного бега  от смерти, уступив ей, в то время как «покой» мальчика  заключается в ослаблении контроля родителей над ним.

Вторая значимая встреча мальчика с Зоммером произошла уже в переломный для подростка момент, когда жизнь потеряла всякий смысл, и несправедливость мира вынуждала его действовать решительно, т.е. когда после ссоры с госпожой Функель он пришел к мысли о самоубийстве. Уже придумав ход своих похорон, представив скорбящие лица всех знавших его и закрыв глаза для подготовки к прыжку с дерева, он услышал быстро приближающиеся шаги Зоммера и его тяжелое прерывающееся дыхание.

Он как всегда убегал. Тогда, в ту вторую встречу, мальчик стал воспринимать его чуточку иначе. Теперь это был образ человека, постоянно убегающего от смерти: «И вдруг я услышал стук. Он доносился с дороги. Тяжелое ритмичное «тук-тук-тук-тук» раздавалось в двойном темпе моего счета: на «раз» – «тук», между «раз» и «два» – «тук», на «два» – «тук» и между «два» и предстоящим «три»… в точности, как метроном барышни Функель: «тук-тук-тук-тук» .

Казалось, что это постукивание передразнивает мой счет. Я открыл глаза, и в ту же секунду постукивание прекратилось, а вместо него послышалось шуршание, хруст веток, мощное звериное пыхтенье… и вдруг подо мной оказался господин Зоммер, он стоял на глубине тридцати метров строго по вертикали, так что, прыгнув теперь, я бы разбил в лепешку не только себя, но и его. Я вцепился в мою ветку и замер.

Господин Зоммер неподвижно стоял внизу и пыхтел. Немного отдышавшись, он вдруг затаил дыхание и стал вертеть головой во все стороны, вроде как прислушиваясь. Потом наклонился и заглянул налево под кусты, направо под валежник, обошел, крадучись, как индеец, вокруг дерева, снова возник на прежнем месте, еще раз прислушался и осмотрелся (только не поглядел наверх!), убедился, что никто за ним не гонится и вокруг нет ни души, тремя быстрыми движениями отбросил соломенную шляпу, палку и рюкзак и растянулся во весь рост на голой земле между корнями, как в своей постели. Но он не угомонился в этой постели, а, едва улегшись, исторг долгий жутко прозвучавший вздох… нет даже не вздох, во вздохе уже звучит облегчение, а скорее кряхтящий стон, глубокий, жалобный грудной звук, в котором смешались отчаяние и страстная жажда облегчения. И во второй раз тот же звук, от которого волосы вставали дыбом, жалостный стон истерзанного муками больного, и опять никакого облегчения, никакого покоя, ни секунды передышки, а он уже снова приподнялся, нащупал свой рюкзак, торопливыми движениями вытащил из него бутерброд и плоскую жестяную фляжку и начал есть, жрать, вталкивать в себя свой бутерброд, и каждый раз, откусывая кусок бутерброда, он снова подозрительно оглядывался вокруг, словно в лесу затаились враги, словно за ним гонится страшный преследователь, отставший на короткое и все уменьшающееся расстояние, и вот теперь настигает, и вот–вот настигнет его, и в любой момент может объявиться прямо здесь, на этом самом месте. Бутерброд был поглощен в кратчайшие сроки, запит глотком из полевой фляжки, и снова в лихорадочной спешке начались сборы к паническому бегству: полевая фляжка брошена в рюкзак, рюкзак закинут за спину, палка и шляпа одним движением подняты с земли, и вот он уже, торопливо пыхтя, шагает прочь, продираясь сквозь кусты, слышится шуршание, хруст веток и, со стороны дороги, четкое, как метроном, быстро удаляющееся постукивание палки: «тук–тук–тук–тук…» [8, с.33]. Действия Зоммера под деревом автор описывает глаголами, придающими тексту еще более сильную звукопись: «war nun ein Rascheln zu hören, ein Knacken von Zweigen, ein mächtiges, tierhaftes Keuchen» [25, S.59], что помогает читателю как бы услышать все эти животные вздохи и стоны Зоммера.

Описывая поедание Зоммером бутерброда, автор использует 2 глагола: «und begann zu essen, zu fressen» [25, S.60], семантическое значение которых разнится тем, что первый употребляется по отношению к человеку, второй же к приему пищи животным. В этом эпизоде Зюскинд проводит видимые параллели между поведением Зоммера и животного, с его ревом, стонами с тем ужасом, сопровождающим всего его движения.

Третьим же и последним моментом окончательного узнавания мальчиком Зоммера стала сцена самоубийства последнего. Впервые в моменте с участием данного персонажа автор будто сводит на нет весь тот предшествующий и сопутствующий герою бег, таким образом давая нам понять, что это и есть тот «покой», о котором он говорил в начале повести. Это конечная остановка его следования, ожидаемая и логичная. И, хорошо понимая это, мальчик даже не стремится осознать происходящее с рациональной точки зрения, он живет в эти несколько минут лишь чувствами, переживаниями о том, что этого мужчину не стоит спасать, он сам спасает себя своим самоубийством.

Отдельно можно упомянуть о том, что все-таки завершающим штрихом, завершающим образ Зоммера в понимании мальчика, стало объявление о розыске «… со старой-престарой фотографией на паспорт, на которой господина Зоммера не узнал бы никто на свете, ведь на ней был изображен молодой человек с еще пышной черной шевелюрой, проницательным взглядом и уверенной, почти дерзкой улыбкой на губах. А под фотографией можно было впервые прочесть полное имя господина Зоммера: Максимилиан Эрнст Эгидиус Зоммер»[8, с. 41].

И.А. Попова-Бондаренко в своей статье говорит о значении такого сложного и символического имени господина Зоммера: Максимилиан Эрнст Эгидиус, первая часть которого является синтезом латинского имени Maximus – «величайший» и притяжательного прилагательного aemilianus – «принадлежащий к роду Эмилиев», греческое имя Эмилий  переводится как «ласковый», а  Эрнст с немецкого как «серьёзный, строгий, положительный», греческое же Эгидиус означает «щит Зевса» [17, с.291]. Соединить все эти имена по отношению к одному человеку довольно сложно, а тем более к такому призрачно-танственному, как Зоммер. 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Выводы.

В результате исследования мы выявили теоретическое наполнение понятия «мотив» как словесного обозначения событий или положений, которые входят в качестве элемента в состав текста, а также как простейшей неразложимой содержательной единицы повествования, понятия «лейтмотив» как мотива, обязательно неоднократно повторяющягося в пределах текста.

Мы выяснили, что мотив страдания в повести П.Зюскинда представлен в двух контрастирующих видах: детское, поверхностное страдание мальчика и глубокое, таинственное и страшное страдание господина Зоммера, что источник страдания заключается в несоответствии природы человека и объектной мировой среды, в которую он брошен. Стоит лишь вспомнить снимок господина Зоммера, обнаруженный мальчиком в местной газете: с фотографии на него смотрел улыбающийся, сияющий, полный перспектив, желаний, энтузиазма счастливый человек. И каким мы видим господина Зоммера мы в повести? Таинственным, странным, испуганным, загнанным человеком, постоянно убегающим от чего-то, возможно, от ужасов войны, пережитых им, возможно от воспоминаний, мы можем только догадываться и предполагать. Но автор, видимо, хотел обратить наше внимание на  сам результат подобной метаморфозы – Зоммер стал человеком, вброшенным в мирную среду, хотя он до сих пор мыслями и существом находится где-то там, то ли на поле боя, убегая от врагов и смерти, то ли в концлагере. Его страдание – в его непринятии действительности и отчуждении от нее. Страдания же мальчика временны, неглубоки, инфантильны. Они связаны с типичными детскими обидами, с разочарованием в предмете его детского обожания с возрастным максимализмом. Мальчик, как дитя новой  эпохи, не знакомый с войной и знающий о ней лишь по немногочисленным рассказам, противопоставляется несчастному, загнанному и почти полубезумному Зоммеру.

Кроме того, мы увидели, что автор вводит мотив страдания в текст повести опосредованно, используя при этом описание физических, психических или эмоциональных состояний героев.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Список использованной литературы

 

1. Бабалаева М.В. Виктор Франкл: философское истолкование смысла страдания: Дис…канд.филос. наук. ИФ РАН – М., 2008. – 32с.
2. Бахтин  М.М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979. –

С.188-204.

3. Берковский Н.Я. Романтизм в Германии. – Л.: Худож.литература, 1973 –  С.128-166.
4. Веселовский  А.Н. Историческая поэтика. – М.: Высшая школа, 1989 –   С.24, С. 300-305.
5. Гаспаров Б.М. Литературные лейтмотивы. Очерки по русской литературе XX века. - М.: Наука. Издательская фирма "Восточная литература",   1993. – С.28-34.
6. Григорова, О.В. Художній світ Патрика Зюскінда : Автореф. дис. на здоб. наук. ступ. канд. філол. наук (10.01.04) / НАН України ; Ін-т л-ри ім. Т. Шевченка. – К., 2000.–  18 с.
7. Захаркин А. Мотив // Словарь литературоведческих терминов. М.: Просвещение, 1974. – С.226-227.
8. Зюскинд П. Повесть о господине Зоммере. – Спб.: Азбука-классика, 2007. – 42с.

9.  Ильин И.П. Интертекстуальность / Современное зарубежное литературоведение: Страны Западной Европы и США: Концепции, школы, термины: Энциклопедический справочник / М.: INTRADA, 1999. – С.204-210.

10.   Ильин И.П. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм. – 
    М.: Интрада, 1996. — С.196-234.

11.   Карпов А.Н. Феномен страдания в трактовке Н.А. Бердяева / А.Н. Карпов // Личность. Культура. Общество.–  Т. X, вып. 5–6 (44-45).  – 2008. – 

С.6–295.

12.   Карпов А.Н. Феномен страдания в трактовке Н.А. Бердяева [Электронный ресурс] / Карпов А.Н. – Режим доступа: http://www.dissercat.com/content/problema-stradaniya-v-filosofii-na-berdyaeva

13.   Кожбаева Г.К. Образы детей в мировой художественной литературе с позиции сравнительного литературоведения [Электронный ресурс] / Кожбаева Г.К. – Режим доступа: http://kembridj.ru/docs/index-6010.html
14. Кривцун О.А. Эстетика: Учебник. – М.: Аспект Пресс, 2000. – С.251-270.
15. Марцинкевич Н.Э. Понятие мотива в контексте концепции «Герменевтического круга» (На примере творчества А.А.Блока) [Электронный ресурс] / Наталья Э. Марцинкевич – Режим доступа: http://ommer.ru/referat/martsynkevich-mail-ru-ponyatie-motiva-v-kontekste-kontseptsii-germ.htm