Образ врача

Введение.

Образ врача  – не самая популярная тема в  отечественном литературоведении. И хотя литературоведы и культурологи не раз отмечали наличие большого потенциала в изучении данного вопроса, все же, в основном, об образах врачей в русской литературе говорится как об «имеющих большое значение» без пояснения данной формулировки, либо встречаются попытки свести их к некоему общему знаменателю, хотя в действительности они претерпели значительные изменения и могут быть подвергнуты обобщению только весьма условно.

Можно согласиться, что образ врача чаще всего  является одним из самых интересных, глубоких и важных не только потому, что указанный период времени  богат произведениями, которые могут  послужить примерами связи медицины с литературой. Конечно, среди писателей и других деятелей русской культуры врачи тоже не были редкостью[1], но связь русской литературы и медицины проявляется не столько на уровне количественных упоминаний тех или иных медицинских реалий, сколько в общей атмосфере и склонности авторов, по выражению К. А. Богданова, к «патографическому дискурсу»[2]. Психолингвист В. П. Белянин, проанализировав значительную часть русской классической литературы, сделал вывод, что большая ее часть «оказывается "печальной"»[3]. В 1924 г. М. Горький высказался о русской литературе весьма саркастически: «Русская литература – самая пессимистичная литература Европы; у нас все книги пишутся на одну и ту же тему о том, как мы страдаем, – в юности и зрелом возрасте: от недостатка разума, от гнета самодержавия, от женщин, от любви к ближнему, от неудачного устройства вселенной; в старости: от сознания ошибок жизни, недостатка зубов, несварения желудка и от необходимости умереть»[4]. Впрочем, можно встретить и более решительные отзывы, согласно которым «моральный мазохизм и культ страдания»[5] являются определяющими характеристиками русской литературы и культуры в целом.

Таким образом, можно сказать, что изображение  врачей, их взаимоотношений с пациентами и различного рода болезней, как  правило, является лишь частью общей  картины «тотального заболевания  общества» и не является самоцелью. Только рассмотрев трансформацию образа врача в русской литературе, можно  увидеть, что он не только передает представление о медицине как  о социальном явлении с присущими  ему приметами времени, но и порождает  новое, более глубокое его понимание. Такая трансформация генетически  связана с теми изменениями, которые  претерпела вся русская литература и культура на протяжении XIX века. Но здесь сразу следует оговориться, что нас, прежде всего, интересует именно изменение образа врача в литературе XIX века, а не наличие образа врача  в каждом конкретном произведении. В названный период образ врача  встречается у широкого круга  писателей и в большом количестве произведений. Исследовать их все  – задача для чрезвычайно интересного  и важного, но большего по объему исследования, чем настоящая статья. Мы скорее наметим линию, по которой шло  изменение этих образов, поэтому  в качестве примеров будем приводить только те произведения, которые, на наш взгляд, внесли большой вклад в изменение представления об образе врача как среди литературоведов, так и среди широкой читающей публики.

Прежде всего, стоит отметить, что врач не всегда воспринимался как герой, ведающий не только телом пациента, но и его  душой. Еще в послепетровской России, не смотря на правящий дух рационализма и активную пропаганду науки вообще и медицины в частности (так, например, в журналах того времени можно было встретить наряду с художественным, историческим, философским и научно-медицинские тексты), профессия лекаря была не в чести[6]. В русском фольклоре указанного периода, а также в эпиграммах преимущественно встречается скептическое или даже явно враждебное отношение к медицине и врачам. Исследователи связывают это, во-первых, с греховным, с точки зрения простого народа, стремлением лечить болезнь как нечто отдельное от души пациента. Стоит напомнить, что до появления медицины функции врачей выполняли разного рода целители, знахари либо представители церкви (чаще всего, монахи). Считалось, что болезнь – это продолжение личности и следствие жизни пациента. Болезнь – наказание за греховную жизнь и приверженность одному или нескольким порокам. Исцелив душу, больной, как правило, излечивал и тело (этот мотив, например, достаточно распространен в житиях святых)[7]. Кроме того, в подобных текстах часто можно было встретить практически анатомические подробности при описании смерти и болезней, которые были призваны продемонстрировать бренность телесной оболочки и напоминали об «иной участи человеческой души», то есть преследовали дидактические цели. Внезапный отрыв от привычной традиции вызывал недоверие. Кроме того, вплоть до середины XIX в. большинство врачей в России были иностранцами. Таким образом, чуждость профессии как бы усиливалась чуждостью происхождения[8]. Многочисленные примеры этого можно встретить уже не только в фольклоре или эпиграммах, но и в литературе «среднего» стиля, вроде романов Ф. Булгарина или В. Нарежного, а также в классических текстах русской литературы. Достаточно вспомнить лирического героя А. С. Пушкина, который счастливо «ускользнул от Эскулапа, худой, обритый, но живой»[9], и образ Христиана Ивановича Гибнера, уездного лекаря, способного произнести только звук, «отчасти похожий на букву "и" и несколько на "е"»[10], из комедии Н. В. Гоголя «Ревизор».

В традиционные романтические произведения образ  врача проникает вместе со свойственной им эстетикой жизни как страдания, упадка, разрушения, муки, которая заканчивается  только со смертью. Литераторы эпохи  романтизма не скупятся на физиологические  подробности, чтобы подчеркнуть  разрыв с традицией сентиментализма. «Медицински детализованные картины болезни, смерти и посмертного разложения выражают радикализм "новой литературы" и "новой философии"»[11]. И хотя подобные произведения имеют много общего с народными и религиозными представлениями о душе, заточенной в телесную оболочку, все же здесь тема смерти лишена дидактической однозначности лубочных текстов. Появляется своеобразный мотив любви к смерти и жажды смерти. Смерть воспринимается как лекарство от всех мирских горестей и болезней. В эстетику романтизма входят сочинение эпитафий, присутствие на похоронах, на кладбищах, разглядывание мертвых тел и т. п. Возникает мотив надежды на «потустороннее выздоровление».

Пропаганда научного знания, его распространение и  возрастающий интерес к нему читающей публики постепенно приводят к тому, что романтическая эстетика заметно  тривиализируется, появляется большое количество пародий на произведения «кладбищенской» поэзии и, в конечном итоге, его популярность угасает. В обществе наиболее распространенным представлением о теле становится понимание его как некой целостной и неизменной данности, а анатомические исследования и опыты вызывают интерес не только у ученых, но и у светской публики, многочисленные подтверждения этому можно найти в дневниках, воспоминаниях и письмах современников[12].

В этой связи  особенно интересным представляется образ  доктора Вернера из романа М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени», который является отчасти романтическим и отчасти  реалистическим героем. С одной стороны, «он скептик и материалист, как  все почти медики»[13], а с другой – «неровности его черепа поразили бы любого френолога странным сплетением противоположных наклонностей», а «молодежь прозвала его Мефистофелем»[14]. В этом персонаже одинаково легко обнаружить как демонические черты, так и его необыкновенную человечность и даже наивность. Например, Вернер прекрасно разбирался в людях, в свойствах их характера, но «никогда не умел воспользоваться своим знанием», «насмехался над своими больными», но «плакал над умирающим солдатом»[15]. Этот персонаж указал направление, в котором развивался образ врача в русской литературе, – от доктора Крупова А. И. Герцена до Базарова И. С. Тургенева.

Известный образ  врача второй половины XIX в. – образ  студента-медика Базарова из романа И. С. Тургенева «Отцы и дети». Этому  персонажу повезло чуть больше, чем  большинству врачей в русской  литературе, ему посвящен не один научный  труд, поэтому мы не будем подробно останавливаться на этой фигуре. Достаточно будет сказать, что этот образ  сильно отличается от образа доктора  Крупова. Принадлежность Базарова к врачам не имеет такого глубоко символического значения, как у Герцена. Некоторые исследователи отмечают, что профессия Базарова на протяжении романа остается как бы на периферии, на первый же план выходят его уверенность в собственном знании жизни и людей, на деле же – его полная неспособность разрешить даже собственные житейские и мировоззренческие противоречия, он плохо знает и плохо разбирается даже в себе, поэтому многие его мысли, чувства, поступки оказываются такими неожиданными для него самого. Однако тема связи болезней и устройства общества не обойдена стороной и в этом произведении. Склонный к упрощениям Базаров говорит: «Нравственные болезни... от безобразного состояния общества. Исправьте общество – и болезней не будет»[21]. Многие высказывания Базарова звучат достаточно смело, однако это скорее намеки на поступки, чем сама деятельность. 

История работы Тургенева  над романом «Отцы  и дети».

 Представляет особенный интерес, так как судьба романа необычна. В литературоведении недостаточно выяснены вопросы о прототипах главных героев, о творческом замысле писателя, о роли и участии друзей и советчиков Тургенева в судьбе романа, о специфике творческого процесса писателя, наконец, об истории текста романа и о влиянии редактора «Русского вестника» Каткова на Тургенева в период подготовки «Отцов и детей» к опубликованию. А между тем без решения этих вопросов нельзя понять и Объяснить ни противоречий глазного героя — Базарова, ни столь противоположных оценок романа современной Тургеневу (да и последующей) критикой.

Игнорируя все  эти важнейшие вопросы, некоторые  русские и западноевропейские критики и литературоведы приписывали Тургеневу грубую тенденциозность в создании художественных типов, обвиняли его в оторванности от реальной действительности, в умозрительном конструировании характеров. Для того чтобы противопоставить бездоказательным рассуждениям субъективистской критики действительно объективную картину, необходимо прежде всего проанализировать непосредственные авторские высказывавания по вопросам художественного творчества, документы о прототипах и различных источниках романа, сопоставив их с писательским замыслом, наконец, изучить историю текста романа «Отцы и дети» 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Прототип  Базарова – кто  он?

На протяжении всего своего жизненного и творческого  пути в письмах к разным лицам (к Полине Виар-до, П. В. Анненкову, Я. П. Полонскому, А. А. Фету и другим), в беседах с Л. Н. Майковым, А. В. Половцевым, Н. А. Островской, в комментариях к своим повестям и романам Тургенев неустанно любил повторять, что он никогда не отправлялся от заранее данной идеи при создании художественного образа. Очень ярко эта мысль выражена в статье «По поводу «Отцов и детей»:

«... Я должен сознаться, — пишет Тургенев, —  что никогда не покушался «Создавать образ», если не имел исходною точкою не идею, а живое лицо (курсив мой. — П. П.), к которому постепенно примешивались и прикладывались подходящие элементы»1 (Тургенев, т. 14, с. 97). Тургенев повторяет и разъясняет ту же мысль М. А. Милютиной и М. М. Ковалевскому. Он пишет М. А. Милютиной, что он «преимущественно реалист» И более всего интересуется «живою правдою людской физиономии» (Письма, т. 11, с. 31). М. М. Ковалевскому он объясняет: «Мне всегда нужна встреча с живым человеком, непосредственное знакомство с каким-нибудь жизненным фактом, прежде чем приступить к созданию типа или к составлению фабулы...» (Ковалевский М. М. Воспоминания об И. С. Тургеневе. — Минувшие годы, 1908, № 8, с. 14).

Но встреча  с «живым человеком» никогда не приводила  писателя к простому натуралистическому копированию. «Не то, что я копирую  действительные эпизоды или живые  личности, — говорил Тургенев, но эти сцены и личности дают мне  сырой материал для художественных построений. Мне редко приходится выводить какое-либо знакомое мне лицо, так как в жизни редко встречаешь чистые, беспримесные типы» 

Наблюдение над  «живым лицом» являлось для Тургенева  лишь первейшим и необходимейшим условием создания вымышленного лица, толчком для появления реалистического  образа. Поэтому как творческое Тургенева  следует воспринимать его слова: «Я никогда не мог творить из головы. Мне, для того чтобы какое-нибудь вымышленное лицо, необходимо избрать  себе живого человека, который служил бы мне как бы руководящей нитью...» (Тургенев в воспоминаниях..., т. 2, с. 80). Здесь Тургенев подводит нас вплотную к вопросу о прототипах его  произведений, говорит О связи  этого вопроса с творческим процессом  художника, о его взаимообусловленности  с проблемой метода.Какое же «живое лицо» или каких «живых лиц» имел в виду Тургенев при создании романа «Отцы и дети»? Для ответа на вопрос о прототипах романа мы должны обратиться прежде всего к статье «По поводу «Отцов и детей», этому своеобразному автокомментарию романа, затем к письмам Тургенева, в которых он высказывает свои мысли о реальных людях, вдохновивших его на создание романа, наконец, к воспоминаниям современников Тургенева, которые с различной степенью достоверности освещают затронутую проблему. 

В статье «По  поводу «Отцов и детей» Тургенев пишет: «...в основание главной фигуры, Базарова, легла одна поразившая меня личность молодого провинциального  врача. (Он умер незадолго до 1860 года.) В этом замечательном человеке (Тургенев его именует «доктором Д.». — П. П.) воплотилось—на мои глаза — то едва народившееся, еще бродившее начало, которое потом получило название нигилизма» (Тургенев, т. 14, с. 97). По всей вероятности, провинциальный врач произвел на Тургенева очень сильное впечатление, ибо писатель после встречи с ним «напряженно прислушивался и приглядывался ко всему» (Там же), что его окружало, изучал новые стремления молодых людей и все более и более убеждался в том, что перед его глазами в русском обществе рождается новый тип человека.

Воспоминания  А. В. Половцева подтверждают значительность встречи Тургенева с прототипом будущего Базарова — провинциальным врачом Д. Кто же такой Д.? А. В. Половцев в своих воспоминаниях утверждает, что упоминаемый Тургеневым «доктор Д.» — это случайный знакомый Тургенева, уездный врач Дмитриев. Мемуарист приводит следующие слова Тургенева: «Вообще я выдумываю мало. Без уездного врача Дмитриева не было бы Базарова. Я ехал из Петербурга в Москву во втором классе. Он сидел против меня. Говорили мы мало, о пустяках. Он распространялся о каком-то средстве против сибирской язвы. Его мало интересовало — кто я, да и вообще литература. Меня поразила в нем базаровская манера, и я стал всюду приглядываться к этому нарождающемуся типу» (Половцев А. В. Воспоминания о Тургеневе.