Развёрнутая метафора в стихотворениях Ф.И. Тютчева

Последняя любовь

О, как на склоне наших лет  
Нежней мы любим и суеверней...  
Сияй, сияй, прощальный свет  
Любви последней, зари вечерней!

Полнеба обхватила  тень,  
Лишь там, на западе, бродит сиянье, –  
Помедли, помедли, вечерний день,  
Продлись, продлись, очарованье.

Пускай скудеет  в жилах кровь,  
Но в сердце не скудеет нежность...  
О ты, последняя любовь!  
Ты и блаженство и безнадежность.  
(Между 1852 и 1854)

Елена Александровна  Денисьева, принадлежавшая к старинному, но обедневшему дворянскому роду, рано лишилась матери и осталась на попечении своей тети, инспектрисы  Смольного института (отец Елены, майор, участник Фридландского сражения, женился вторично и служил в Пензенской губернии). Там же, в Смольном, училась и Елена Александровна; жила она у тети, а не вместе с остальными воспитанницами, пользовалась свободой в посещении классных занятий. Тетя ее, Анна Дмитриевна Денисьева, вообще отличавшаяся сухим и властным характером, проявляла большую снисходительность к племяннице. Нередко Елене Денисьевой приходилось подолгу гостить в разных петербургских богатых домах. «От природы одаренная большим умом и остроумием, большой впечатлительностью и живостью, глубиной чувств и энергией характера, она преобразилась в блестящую молодую особу, которая при своей большой любезности и приветливости, при своей природной веселости и очень счастливой наружности всегда собирала около себя множество блестящих поклонников».

Вместе с тетей  Елена Александровна бывала в  доме Тютчева, встречался он с ней  и в Смольном институте при  посещении своих дочерей Даши и Кати. Увлечение поэта нарастало  постепенно, пока наконец не вызвало  со стороны Елены Денисьевой «такую глубокую, такую самоотверженную, такую  страстную и энергетическую любовь, что она охватила и все его  существо, и он навсегда остался  ее пленником...» Впоследствии, в  стихотворении, датированном 15.07.1865 (уже  после ранней смерти Елены Александровны), Тютчев писал:

* * *

Сегодня, друг, пятнадцать лет минуло  
С того блаженно-рокового дня,  
Как душу всю свою она вдохнула,  
Как всю себя перелила в меня.

И вот уж год, без  жалоб, без упреку,  
Утратив все, приветствую судьбу...  
Быть до конца так страшно одиноку,  
Как буду одинок в своем гробу.  
(1865)

В глазах той части  петербургского общества, к которой  принадлежали Тютчев и Денисьева, любовь их приобрела интерес светского  скандала. При этом жестокие обвинения  пали исключительно на Денисьеву. Перед  ней навсегда закрылись двери  тех домов, где прежде она была желанной гостьей. Отец от нее отрекся. Ее тетя вынуждена была оставить свое место в Смольном институте и  вместе с племянницей переселиться на частную квартиру. Любовь Тютчева к Денисьевой продолжалась в течение 14 лет, до самой ее смерти. У них было трое детей. Все они по настоянию матери записывались в метрические книги под фамилией Тютчевых, что, однако, не снимало с них «незаконности» их происхождения и не давало им никаких гражданских прав, связанных с сословной принадлежностью отца. Под влиянием фальшивого положения, в котором оказалась сама Елена Александровна, в ней начали развиваться религиозная экзальтация, болезненная раздражительность и вспыльчивость. Поэта она любила страстной, беззаветной и требовательной любовью, внесшей в его жизнь немало счастливых, но и немало тяжелых минут.

С семьей Тютчев не «порывал» и никогда не смог бы решиться на это. Он, как уже говорилось, не был однолюбом. Подобно тому, как  раньше любовь к первой жене жила в  нем рядом со страстной влюбленностью  в Эрнестину Дёрнберг, так и теперь привязанность к Эрнестине Федоровне, его второй жене, совмещалась с любовью к Елене Денисьевой, и это вносило в его отношения с обеими женщинами мучительную раздвоенность. Поэт сознавал себя виновным перед каждой из них за то, что не мог отвечать им той же полнотой и безраздельностью чувства, с каким они относились к нему. С особой пронзительностью выразил Федор Иванович чувство вины перед своей Лелей, находящейся в унизительном положении незаконной жены, в стихотворении «О, как убийственно мы любим...»:

И в то же время  письма поэта, остававшегося в Петербурге, к жене в Овстуг показывают, насколько по-прежнему болезненно он переносил разлуку с ней. «...Нет в мире существа умнее тебя, – пишет он ей однажды. – Мне не с кем больше поговорить. Мне, говорящему со всеми». Но, быть может, одним из самых знаменательных и задушевных признаний из когда-либо сделанных поэтом являются стихи, написанные им весной 1851 года:

* * *

Не знаю я, коснется ль благодать  
Моей души болезненно-греховной,  
Удастся ль ей воскреснуть и восстать,  
Пройдет ли обморок духовный?

Но если бы душа могла  
Здесь, на земле, найти успокоенье,  
Мне благодатью ты б была –  
Ты, ты, мое земное провиденье!..  
(1851)

Тютчев вложил листок бумаги с этими строчками в  альбом-гербарий, принадлежавший жене. Не замеченные ею, стихи много лет  пролежали между страницами альбома  и лишь в 1875 году, почти через четверть века после их написания и через  два года после смерти их автора, были случайно обнаружены той, к которой  они относились...

Эрнестина Федоровна, ставшая матерью троих детей  Федора Ивановича – Марии (1840-1872), Дмитрия (1841-1870) и Ивана (1846-1909), прекрасно понимала значение человека, жившего рядом с нею, к тому же она отличалась наблюдательностью, способностью анализировать увиденное и услышанное, умела передать свои наблюдения. Тютчев-поэт вызывал ее неизменное восхищение, Тютчев-человек – глубокую нежность...

Начиная с середины 1860-х годов личная жизнь Тютчева  омрачается рядом тяжелых утрат. Первой из них была смерть Елены  Александровны Денисьевой, умершей  от чахотки 4 августа 1864 года, через 2 с  небольшим месяца после рождения их с Тютчевым последнего ребенка  – сына Николая. На другой день после  похорон, 8 августа, Тютчев писал А. И. Георгиевскому (мужу сводной сестры Елены, Марии Александровны): «Александр Иваныч! Все кончено – вчера мы ее хоронили. Что это такое? Что случилось? О чем это я вам пишу – не знаю... Во мне все убито: мысль, чувство, память, все...» Беспредельная скорбь Тютчева отразилась в посмертном стихотворении, считающемся вершиной его лирики:

* * *

Весь день она  лежала в забытьи,  
И всю ее уж тени покрывали.  
Лил теплый летний дождь – его струи  
По листьям весело звучали.

И медленно опомнилась она,  
И начала прислушиваться к шуму,  
И долго слушала – увлечена,  
Погружена в сознательную думу...

И вот, как бы беседуя  с собой,  
Сознательно она проговорила  
(Я был при ней, убитый, но живой):  
«О, как все это я любила!»  
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 
Любила ты, и так, как ты, любить –  
Нет, никому еще не удавалось!  
О господи!.. и это пережить...  
И сердце на клочки не разорвалось...  
(1864)

Георгиевский уговаривал Тютчева уехать с ним вместе в  Москву, рассчитывая «вновь втянуть  его в умственные и политические интересы, которыми он жил до сих  пор», но поэт предпочел поездку  за границу, где в то время находились его жена и дочери. 5 сентября 1864 года Тютчев прибыл в Женеву, где оставался с семьей до середины октября. Отсюда Тютчевы переехали на юг Франции, в Ниццу, и прожили там до весны следующего года. Вспоминая о своем пребывании за границей осенью 1864 года, жена поэта впоследствии рассказывала, что она видела своего мужа плачущим так, как ей никого и никогда не доводилось видеть плачущим. Отношение Эрнестины Федоровны к поэту в это время лучше всего характеризуется ее же собственными словами: «...Его скорбь для меня священна, какова бы ни была ее причина». Мысль Тютчева беспрестанно возвращалась к утраченному. Он неспособен воспринимать с прежней живостью и непосредственностью столь пленявшие его всегда красоты швейцарской природы... Пребывание за границей не излечило Тютчева от того «душевного увечья», которое было нанесено ему смертью Денисьевой, и не вывело его из состояния «страшного одиночества».

В Петербург Тютчев вернулся 25 марта 1865 года. Вернулся к  новым могилам. Вскоре по его возвращении, 2 мая, умерла от скоротечной чахотки 14-летняя дочь Тютчева и Денисьевой Елена (1851-1865), в тот же день скончался от этой болезни и их третий ребенок, младенец Николай (1864-1865). Лишь старший сын Федора Ивановича и Елены Александровны, Федор (1860-1916), надолго пережил своих родителей. За этими потерями последовали другие. В 1866 году Тютчев хоронит свою 90-летнюю мать. На протяжении 1870 года умирают старший сын поэта Дмитрий и единственный брат Николай. В 1872 году скончалась от чахотки младшая дочь Тютчева Мария, жена героя обороны Севастополя (1854-1855), контр-адмирала (с 1872 года) Н. А. Бирилева. Недосчитывается Тютчев и многих своих сверстников, многих завсегдатаев того круга, к которому он принадлежал.

Но никогда Федор  Иванович не терял интереса к «живой жизни», к окружающей действительности. «Живая жизнь» была связана для него прежде всего с общественно-политическими  интересами. Жадного интереса к политике не могли поколебать в Тютчеве и первые угрожающие симптомы в состоянии его здоровья. В начале декабря 1872 года поэт утратил свободу движения левой рукой и ощутил резкое ухудшение зрения; его начали одолевать мучительные головные боли. Однако даже после удара, случившегося на прогулке утром 1 января 1873 года и парализовавшего всю левую половину тела, Тютчев, «прикованный к постели, с ноющею и сверлящею болью в мозгу, не имея возможности ни подняться, ни перевернуться без чужой помощи, голосом едва внятным, истинно дивил и врачей, и посетителей блеском своего остроумия и живостью участия к отвлеченным интересам. Он требовал, чтобы ему сообщали все политические и литературные новости...»

О прежней ясности  тютчевского ума можно судить по письмам, которые поэт диктовал, а некоторые и писал собственноручно во время своей болезни. Пытался он также сочинять стихи. Из всех подобных попыток значительно и по своему содержанию, и по силе словесного выражения только одно четверостишие, обращенное к жене:

* * *

Все отнял у меня казнящий бог:  
Здоровье, силу воли, воздух, сон,  
Одну тебя при мне оставил он,  
Чтоб я ему еще молиться мог.  
(1873)

Менее всего был  способен Тютчев «мужественно покориться»  неизбежному и примириться со своим недугом. По словам Эрнестины  Федоровны, он испытывал «отчаянное и яростное, неудержимое, лихорадочное желание жить». Он требовал, чтобы  к нему допускали всех, кто приезжал осведомляться о его здоровье. В памятной книжке его жены чуть ли не ежедневно отмечаются имена  лиц, навещавших больного поэта. Среди  этих посещений одно в особенности  его тронуло. Это было посещение  графини А. М. Адлерберг, в первом браке Крюднер.

Взаимоотношения Амалии с Тютчевым, продолжавшиеся целых  полвека, говорят о том, что она  сумела оценить поэта и его  любовь. Но она или не смогла, или  не захотела связать с ним свою судьбу. Несмотря на это, их дружба-любовь длилась всю жизнь... Ее первый муж Александр Сергеевич Крюднер (1796-1852), с которым она обвенчалась в далеком 1825 году, успешно сделал свою дипломатическую карьеру. Уже в 1830-х годах Амалия играла первостепенную роль в петербургском свете и пользовалась громадным влиянием при дворе. После смерти Крюднера, который был двенадцатью годами старше ее, Амалия Максимилиановна вышла замуж за высокопоставленного государственного деятеля, графа Николая Владимировича Адлерберга (1819-1892), бывшего к тому же сыном всесильного министра императорского двора. В то время (1854 год) ей исполнилось сорок шесть лет, но она все еще оставалась красавицей, и, между прочим, новый муж был моложе ее на одиннадцать лет...  
При всем том Тютчев, который довольно часто встречался и обменивался письмами с Амалией и был очень проницательным человеком, едва ли ошибался, говоря о ней следующее: «У меня есть некоторые основания полагать, что она не так счастлива в своем блестящем положении, как я того желал бы. Какая милая, превосходная женщина, как жаль ее. Столь счастлива, сколь она того заслуживает, она никогда не будет».

Поставив многое на карту ради «карьеры», Амалия Максимилиановна  все же сохранила живую душу. Об этом ясно свидетельствует ее отношение  к Тютчеву. Много раз и совершенно бескорыстно (ведь Тютчеву нечем  было ей отплатить) она оказывала  поэту важные услуги. Это сильно смущало его. В 1836 году Федор Иванович сказал об одной из таких ее услуг: «Ах, что за напасть! И в какой  надо было мне быть нужде, чтобы так  испортить дружеские отношения! Все равно, как если бы кто-нибудь, желая прикрыть свою наготу, не нашел  для этого иного способа, как  выкроить панталоны из холста, расписанного Рафаэлем... И, однако, из всех известных  мне в мире людей она, бесспорно, единственная, по отношению к которой  я с наименьшим отвращением чувствовал бы себя обязанным». Позволительно усомниться, что Тютчева так уж безнадежно огорчали заботы Амалии о нем: ведь они как бы подтверждали ее неизменную глубокую симпатию. В 1836 году поэт полушутливо-полусерьезно просит своего тогдашнего друга Ивана Гагарина: «Скажите ей, что если она меня забудет, ее постигнет несчастье». Но Амалия не смогла забыть Тютчева. Сам же он продолжал ее любить всегда, хотя это была уже скорее нежная дружба, чем любовь. В 1840 году он писал родителям об очередной встрече с ней в окрестностях Мюнхена: «Вы знаете мою привязанность к госпоже Крюднер и можете легко себе представить, какую радость доставило мне свидание с нею. После России это моя самая давняя любовь... Она все еще очень хороша собой, и наша дружба, к счастью, изменилась не больше, чем ее внешность».

Едва ли будет  натяжкой предположение, что Тютчев значил в судьбе прекрасной Амалии Максимилиановны никак не меньше, а может быть, и больше, чем  она в судьбе поэта. Среди постоянных и, конечно, очень напряженных забот  о своем высоком положении, поглощавших  жизнь Амалии, Тютчев был для нее, надо думать, ярчайшим воплощением  всего того в мире, ради чего вообще стоит жить. Но, конечно, и для Тютчева, любовь которого всегда вбирала в себя всю полноту его личности, Амалия Максимилиановна оставалась живым выражением прошедшего, расцветшего в Германии «великого праздника молодости», о чем он и говорит в уже приводившемся стихотворении, посвященном их встрече 1870 года в Карлсбаде («Я встретил вас – и все былое...»).

1 апреля 1873 года, ровно  через пятьдесят лет после  воспетой им встречи над Дунаем («Я помню время золотое...»), Тютчев  – уже на самом пороге смерти  – дрожащей рукой писал дочери  Дарье: «Вчера я испытал минуту  жгучего волнения вследствие  моего свидания с графиней  Адлерберг, моей доброй Амалией Крюднер, которая пожелала в последний раз повидать меня на этом свете и приезжала проститься со мной. В ее лице прошлое лучших моих лет явилось дать мне прощальный поцелуй».

Амалия Максимилиановна  пережила Федора Ивановича на целых 15 лет. Но даже приближаясь к восьмидесятилетию, несмотря на очки и табакерку, она  сохраняла живость ума, интерес  к жизни, царственные манеры и  походку молодой девушки. Ее дом  был самым светским и оживленным в Гельсингфорсе (ныне Хельсинки; второй муж Амалии, граф Н. В. Адлерберг в 1866-1881 годах занимал должность генерал-губернатора Великого княжества Финляндского). Влияние ее на общество сомнению не подвергалось. Когда озорная шумная молодежь устраивала домашние концерты и намеревалась составлять программу исполнения романсов и арий, графиня Амалия Максимилиановна, обычно смотрящая на все шалости и эскапады сквозь пальцы, просила не исполнять романсов на стихи Федора Ивановича Тютчева. Произносила это имя графиня всегда с легкой запинкой, как будто хотела сказать просто – Теодор, но вовремя спохватывалась. И глаза ее влажно и загадочно блестели. Молодежь удивленно, но безропотно подчинялась. Слишком велико было очарование этой величественной женщины без возраста!..

19 мая 1873 года  Тютчева перевезли на дачу  в Царское Село. Он начал передвигаться,  хотя и с помощью посторонних.  Но 11 июня последовал второй удар. Окружающие с минуты на минуту  ожидали его смерти. Однако он  пришел в себя и спросил  еле слышным голосом: «Какие  последние политические известия?» Тютчев прожил еще немногим более месяца. О его безнадежном состоянии свидетельствовало то, что теперь он утратил потребность в обществе и почти все время был погружен в молчание. Редкие и короткие ответы его на вопросы врачей и близких отличались, впрочем, прежним остроумием. Один раз, как бы вновь желая вызвать в себе привычное ощущение жизни, он неожиданно попросил на французском языке: «Сделайте так, чтобы я немного почувствовал жизнь вокруг себя».