Рассказ "Иванов" как начало драмматургии Чехова

И в а н о в (один).  Подпишу бумаги и пойду с ружьем похожу... Убрать

эту  гадость...  (Брезгливо пожимаясь,  сносит закуску и хлеб на маленький

столик).

     Л ь в о в (входит).   Мне   нужно   с   вами   объясниться,   Николай

Алексеевич...

     И в а н о в (неся графин с водкой).  Если мы,  доктор,  будем  каждый

день объясняться, то на это  никаких сил не хватит.

2. Чехов стремится обнаружить в человеке и явлении как существенные, так и случайные черты, поэтому использует так называемые «нехарактеристичные детали». Это совершенно новый тип изображения. Отдельные его элементы встречались в литературе и раньше, но они не носили систематического характера. У Чехова же такой принцип изображения носит системный, универсальный характер, охватывая самые разные виды текста. Отметим, что нехарактеристичные детали встречаются и у писателей-современников Чехова, но у них все же преобладает традиционный способ введения предмета в текст.

И в а н о в. Паша, голубчик, оставь меня одного...

     Л е б  е д е в. Понимаю,  понимаю...  (Торопливо смотрит на часы.) Я

понимаю.  (Целует Иванова.) Прощай...  Мне еще на освящение  школы ехать...

(Идет к двери и останавливается.) Умная...  Вчера стали мы с  Шуркой насчет

сплетень говорить (смеется),  а она афоризмом выпалила. Папочка, светляки,

говорит,  светят  ночью  только  для того,  чтобы их легче могли увидеть и

съесть ночные птицы,  а хорошие люди существуют для  того,  чтобы было чего есть клевете и сплетне.  Каково? Гений? Жорж Занд... Я думал, что у одного только Боркина бывают в голове  великие идеи,  а теперь  оказывается...Ухожу, ухожу... (Уходит.)

3. Символичность некоторых деталей. В качестве символов могут выступать самые обычные предметы бытового окружения. Это не знаки иной реальности, - эти символы всегда включены в обыденно-бытовой план. Такие предметы у Чехова всегда двуплановы, так как они одновременно реальны и символичны.

П е т р приносит пирожки на бумажке и кладет их на стол.

     И в а  н о в (вздрагивает). Кто? что? (Увидев Петра.) Что тебе?

     П е т р. Пирожки, граф приказывали...

     И в а н о в. Уходи ты...

Сочетание этих способов создает  впечатление единства и целостности  мира и утверждает новое художественное видение предмета в литературе конца 19-го - начала 20-го вв.

2.3 Смысловой подтекст

В многообразии способов, приемов и средств, к которым прибегают в исследовании творчества А.П.Чехова, на свою долю результативности может рассчитывать и попытка открыть некоторые его особенности ключом мотивного анализа, исходя из принципа частотности-повторяемости определенного рода лексем. Соприродность такого рода анализа чеховской манере художественного письма не вызывает сомнения: ярко и остро выраженная мотивность предстает как одна из давно отмеченных чеховедами принципиальных особенностей чеховского текста, восходящим к парадигмальным свойствам его поэтики – стремлению к «самораскрытию» изображаемой действительности, сдержанному звучанию авторского голоса, отказу от прямого психологического раскрытия образа.

По степени частотности  в произведениях Чехова, вне всякого сомнения, первенство принадлежит мотиву скуки. Не нужно было бы заглядывать в частотный словарь, если бы по произведениям Чехова таковой был создан, чтобы воочию убедиться в этом. Скука томит, одолевает, преследует героев писателя независимо от того, относятся ли они к бедным или богатым, старым или молодым, являются ли жителями столиц или провинциалами, южанами или северянами.

И в а н о в (после  паузы).  Лишние люди,  лишние слова, необходимость

отвечать на глупые вопросы - все это,  доктор,  утомило  меня до болезни. Я

стал раздражителен,  вспыльчив, резок, мелочен до того, что не узнаю  себя.

По целым дням у меня голова болит,  бессонница,  шум  в ушах...  А деваться

положительно некуда... Положительно...

И в а н о в. Все это правда,  правда...  Вероятно, я страшно виноват,

но мысли мои перепутались,  душа скована какою-то ленью,  и я не  в силах

понимать себя.  Не понимаю  ни людей, ни себя... (Взглядывает на окно.) Нас

могут услышать, пойдемте, пройдемся.

Вы вот говорите мне,  что она скоро умрет, а я  не чувствую ни любви,  ни жалости,  а какую-то пустоту,  утомление... Если со стороны поглядеть на меня,  то это, вероятно, ужасно, сам же я не понимаю, что делается с моей душой...

 

Печатью повышенной авторской акцентированности этого мотива отмечена пьеса «Иванов», где скука воспринимается не как преходящее настроение,а  как форма бытийного состояния героев, проявляясь в их речи редкой полнотой и богатством синонимических обертонов лексемы: скука – «мерлехлюндия», «меланхолия, благородная тоска, безотчетная скорбь», «уныние, недовольство», «утомление», «тоска, холодная скука», «скучно и жутко». По характеру  мотивного напряжения пьесу «Иванов» можно отнести к числу самых сокровенно-потаенных текстов Чехова конца 80-х годов. Писатель как будто ставит какой-то лексический эксперимент, заставляя своего героя изыскивать все новые уточнения к душевному состоянию скуки-тоски как глубинного отражения жизненной надломленности, растраченности и утомленности: «Посмотрите, на что он похож: меланхолия, сплин, тоска, хандра, грусть…» (Скафтымов А.П. Нравственные искания русских писателей. М., 1972. )

 

2.4 Роль психологических  пауз, авторских ремарок, звуков, реплик, пейзажа, внесценических персонажей.

В общем виде можно сказать, что «Иванов» - пьеса о непонимании. В пьесе целая система перекличек в репликах и монологах главного персонажа. Они повторяют с особой настойчивостью и последовательностью  мотив непонимания. Об этом Иванов говорит  в самом начале пьесы Львову: «Я не в силах понимать себя. Не понимаю  ни людей, ни себя... сам же я не понимаю, что делается с моею душой... Очень  возможно, что вы меня понимаете...»  Анне Петровне: «Какая тоска! Не спрашивай, отчего это. Я сам не знаю». Дальше он будет говорить о непонимании  и Лебедеву, и Саше, и вновь  Львову.

Что хочет, пытается понять Иванов? Ту перемену, которая произошла  с ним в нынешнем году. «Я стал раздражителен, вспыльчив, резок, мелочен  до того, что не узнаю себя... я  решительно развинтился. ...Никогда  этого со мною раньше не было» и т. д. Речь идет о некоем событии, которое совершилось еще до начала пьесы.

И здесь стоит обратиться к сопоставлению «Иванова» с  шекспировским «Гамлетом», которое  не раз делалось интерпретаторами ( Елизарова М. Е. Образ Гамлета и проблема «гамлетизма» в русской литературе конца XIX в.//Филологические науки. 1964. № 1). Сопоставлялись герои двух пьес, Иванов получил название «русского Гамлета», хотя каждый раз при этом звучат оговорки, что чеховский герой «не дотягивает» до значительности шекспировского героя. Смущало интерпретаторов и ясно заявленное Ивановым нежелание видеть в себе сходство с Гамлетом.

Но, думается, в первую очередь  Чехов ориентировался не на тип героя, а на принцип построения своей  любимой шекспировской трагедии.

Вынесение события за сцену, сведение действия к разговорам о  нем, - то, в чем нередко видят  драматургическое открытие Чехова, - имеет  давнее, очень давнее происхождение.

В «Гамлете» событие-убийство короля, потеря отца - происходит до начала пьесы и дается в пересказе. То, что драматург показывает на сцене, - порожденная событием нескончаемая цепь вопросов, размышлений, нравственных потрясений, драматической борьбы в  душе героя. Внешние события лишь помогают развернуть перед зрителями  или читателями сложную и захватывающую  борьбу в его сознании. Сам Гамлет считает источником всех своих мучений  совесть, сознание. Именно это и только это придает драматический интерес  всем внешним действиям и эпизодам в этой шекспировской трагедии.

К такому принципу драматургического  построения и обратился Чехов, вовсе  не думая придать своему герою  гамлетовские масштабы. Герой Шекспира - личность исключительного нравственного  благородства и богатства, носитель великих идей. Блеск мысли, величие  чувства, неотразимое обаяние ставят Гамлета в ряд немногих избранников человечества. Иванов же - «средний человек», хотя к нему как раз и применены слова Гамлета о том, что он слишком сложный инструмент, чтобы играть на нем. Это «обыкновеннейший», по характеристикам Чехова, человек, просто «хороший человек», «ничем не замечательный», «натура честная и прямая», но наделенная «рыхлым мозгом», «нервной рыхлостью и утомляемостью» (Паперный 3, с.109-113). Драматургическую конструкцию, восходящую к «Гамлету», Чехов использует для анализа сознания «среднего человека».

Внесценические персонажи, внесценические эпизоды и события широко используются в творчестве Чехова. Их роль в драматургии Чехова трудно переоценить. Этот вопрос затрагивался во многих исследованиях, но специально не изучался. Можно отметить в этой связи наличие у Чехова прежде всего грибоедовско-гоголевской традиции. Внесценические персонажи соотносятся прежде всего с эпической ориентацией чеховской драмы , справедливо рассматривать вопрос о них, обратившись к конфликту в чеховской драматургии.

 

2.5 Монологи –  средство раскрытия характера  главного героя.

В способах изображения внутреннего  мира действующих лиц пьеса в основном продолжает прежнюю традицию непосредственных признаний и монологов. В этом отношении особенно показательно изображение главного лица пьесы — Иванова.

В последующих  пьесах Чехова (в «Чайке» и др.) внутренне драматическое состояние  лица заслонено его нейтральным  поведением и становится известным  лишь путем немногих, коротких, прямых высказываний и главным образом  путем поведения, лишь косвенно выражающего скрытое чувство.

В изображении внутреннего состояния  Иванова эта закрытость отсутствует. Иванов сам о себе говорит много и пространно. В сущности, на протяжении всей пьесы все участие Иванова в сценах и диалогах занято его саморазъяснениями. В первом акте он объясняет себя Львову, затем Анне Петровне. Во втором действии в несколько новых, но аналогичных подробностях о том же он говорит Саше, потом Лебедеву. В третьем акте опять Саше. В том же акте для целей самораскрытия Иванова допускается даже монолог наедине — старый способ драматургической характеристики, способ, который Чехов во всех последующих пьесах решительно устранил. В конце четвертого акта Иванов пространно и интимно высказывается среди множества людей перед самим выстрелом (вторая и третья редакции пьесы). До напечатания пьесы Чехов устранил это не совсем естественное положение.   Последний монолог Иванова был перенесен внутрь акта, и слушателем его стал лишь один Лебедев.

Разнообразие  лиц и поводов, где вполне однозначно высказывается Иванов, свидетельствует  о том, что для Чехова эти поводы были равноценны. Правило сдержанности в лирических высказываниях, действующих лиц для Чехова в ту пору еще не было законом.

Лишь  в одном эпизоде «Иванова»  намечается будущий тип новых чеховских методов в драматическом раскрытии эмоциональной темы. Имеем в виду седьмое явление первого действия, где скучает Анна Петровна. Здесь характерна изломанность диалога, внешняя тематическая несвязанность отдельных фраз, смысл которых открывается не только и не столько их прямым значением, сколько скрытым в них и подразумеваемым тоном.

«Анна Петровна. Какая скука!.. Вон кучера и кухарки задают себе бал, а я... я — как брошенная... Евгений Константинович, где вы там шагаете? Идите сюда, сядьте!..

Львов. Не могу я сидеть.

Пауза.

Анна Петровна. На кухне «чижика» играют. (Поет.) «Чижик, чижик, где ты был? Под горою водку пил».

Пауза.

Доктор, у вас есть отец и мать?

Львов. Отец умер, а мать есть.

Анна Петровна (смеется). Цветы повторяются каждую весну, а радости — нет. Кто мне сказал эту фразу? Дай бог память... Кажется, сам Николай сказал...».

Бытовая, внешне незначащая деталь («на кухне «чижика» играют») здесь накладывается на эмоциональную восприимчивость скучающего  лица,  и  это  наложение дает и чувство будничных, отстоявшихся форм жизни, и звучание страдающей неудовлетворенности.

К такой редакции этого места Чехов пришел не сразу. Первоначально после слов Львова: «Не могу я сидеть» — сразу следовали слова Анны Петровны: «Доктор, у вас есть отец и мать?» При новом пересмотре Чехов в словах Анны Петровны прибавил: «На кухне «чижика» играют. (Поет.) «Чижик, чижик, где ты был? Под горою водку пил. (Пауза.)» В последующем месте того же явления, где после слов: «Нет, нет, об этом думать не надо» — Анна Петровна второй раз поет «чижика», у Чехова, очевидно, были колебания: «Чижик, чижик, где ты был?» было зачеркнуто и сверху вписано: «Вьется ласточка...» Затем прежний текст был восстановлен.

Таким образом, в понимании драматического конфликта, в идейно-тематическом наполнении бытовых деталей, в стремлении дать основную драму пьесы в широкой бытовой распределенности при параллельном течении иных драматических линий, взаимно независимых, но составляющих общий внутренне единый тематический ансамбль, пьеса «Иванов» предвещает будущую драматургию Чехова. В способах же изображения внутреннего мира действующих лиц пьеса продолжает прежнюю традицию непосредственных самовысказываний (монологи и речи Иванова и др.) и лишь в отдельных случаях встает на тот путь полускрытого, косвенного обозначения, какой в последующих пьесах Чехова станет главным.

 

 

2.6 Жанр, своеобразие  его в Чеховской пьесе.

Чехов сознательно ставил перед собой трудновыполнимую художественную задачу. Ибо как изобразить, сыграть  событие невидимое? Как привлечь к нему внимание зрителя, не дать заслонить  его происшествиям внешнего ряда действия? Между прочим, Чехов рассчитывал  на очень талантливого исполнителя  главной роли: это должен быть «гибкий, энергичный актер», который «может быть то мягким, то бешеным», один из монологов  Иванова «нужно петь, второй читать свирепо» и т. д. (Паперный 3, с.131 -132). Во всяком случае, играя Иванова «сегодняшнего», исполнитель как-то обязан обозначать и Иванова «вчерашнего», давать почувствовать зрителю, что в этом брюзге и нытике еще вчера все видели «веселого, хохочущего, светлого» Иванова.

Пьеса развивается в двух разных жанровых плоскостях: с одной стороны – драма, с другой – водевиль. Иванов, его жена, Саша, Львов – персонажи драматические; а все эти Бабакины, «Зизюшки», Боркин, акцизный чиновник Косых, гости у Лебедевых даны чисто в водевильном жанре. В сущности, все это – персонажи из «осколочных рассказов» Антоши Чехонте, из одноактных пьес, с тем существенным отличием, что они художественно гораздо слабее. Эта слабость объясняется отсутствием свободы жанра: здесь, в драме, эти персонажи соучаствуют с персонажами драматическими; это не может не сковывать персонажей, по своей природе водевильных.