прекрасной Марины и Вишневецкого,
чьим слугою был Григорий, прежде
чем «на одре болезни» объявил
себя царевичем, проскальзывает
намёк на несамостоятельность, «орудийность»
авантюрного героя. « и вот / Всё кончено.
/ Уж он в её (Марининых) сетях». В следующей
сцене («Ночь. Сад. Фонтан») во время свидания
с Мариной это неприятное открытие вынуждает
сделать и сам Лжедмитрий. Объявив Марине
о своём самозванчестве и предложив ей
просто свою любовь, без претензии на «царственную
власть», он выслушивает угрозу разоблачения
и с горечью восклицает: «Димитрий я иль
не – что им за дело? Но я предлог раздоров
и войны». Отныне Лжедмитрий – именно
предлог, повод; человек, по собственной
воле занявший место, лишившее его собственной
воли. С дороги, избранной им, ему теперь
не дадут свернуть. Эта сцена ключевая,
кульминационная для сюжетной линии Самозванца.
Точно так же, как для сюжетной линии Бориса
Годунова кульминационной окажется пятнадцатая
сцена («Царская дума»). И там, и тут беззаконным
властителям - будущему и нынешнему –
сама судьба указывает на решение, которое
может остановить кровавый ход событий.
Достаточно Лжедмитрию отказаться от
власти ради любви; достаточно Борису
принять предложение Патриарха перенести
мощи убиённого царевича из Углича в Москву
– и смута уляжется. Но в том и дело, что
такое решение для них уже невозможно
- по одной и той же причине. Покусившись
на власть по собственному произволу,
они не властны освободиться от безличной
власти обстоятельств. Конечно, мистическая
вера в себя и своё предназначение, в «счастливую
звезду» не покидает Лжедмитрия и после
разговора с Мариной. В сценах восемнадцатой
и девятнадцатой, «Севск» и «Лес», Лжедмитрий
изображён истинным вождём: сначала он
уверен в победе, несмотря на абсолютное
неравенство сил; затем – совершенно спокоен
после тяжкого поражения. Самозванца более
огорчает потеря любимого коня, чем потеря
войска, - так что его воевода Григорий
Пушкин не в силах удержаться от восклицания:
«Хранит его, конечно, Провиденье!». И всё-таки
нечто важное и трагически-неразрешимое
в характере и судьбе Лжедмитрия после
тринадцатой сцены появляется. Он не в
силах избавиться от мысли, что ведёт русских
против русских; что в жертву своей затее,
в оплату годуновского греха приносит
ни больше ни меньше, как родное Отечество.
Об этом он говорит в сцене четырнадцатой
(«Граница Литовская (1604 года, 16 октября)»)
с князем
Курбским-младшим.
О том же свидетельствует
его финальное восклицание после
одержанной победы в сцене
шестнадцатой («Равнина близ Новгород
– Северского (1604 года, 21 декабря)»):
«Довольно; щадите русскую кровь.
Отбой!» И кончает Лжедмитрий
(которого после девятнадцатой
сцены читатель(зритель)более не видит)
тем же, чем некогда начал Годунов: детоубийством,
устранением законного наследника престола,
юного царевича Феодора и его сестры Ксении
(действует Лжедмитрий руками приближённых
во главе с Масальским, но и Борис Годунов
тоже действовал руками Битяговских).
Следующая затем финальная ремарка трагедии
(Мосальский.«…» Кричите: да здравствует
царь Димитрий Иванович! Народ безмолвствует»)
может быть истолкована различно – и как
свидетельство народного отрезвления,
и как очередное проявление народного
равнодушия. (В первом варианте финал был
принципиально иным–народ приветствовал
нового царя, как некогда приветствовал
воцарение Годунова). В любом случае это
молчание означает, что Лжедмитрий лишился
главного источника своей силы – поддержки
мнения народного.
^ Пушкин относится к своему
Лжедмитрию принципиально иначе,
чем к Борису, что отразилось
в номинационной цепочке данного
героя . Лжедмитрий всякий раз
именуется в ремарках по-разному.
При подсчёте частотности использования
того или иного именования героя трагедии
Пушкина выяснилось, что Григорием его
именуют 24 раза, 50 раз– Самозванцем, 2 –
Лжедмитрием; 29 раз - Димитрием (см. Приложение),
причём дважды автор называет своего героя
Димитрием без унизительной приставки
«лже», как бы удивлённо признавая возможность
преображения беглого инока Отрепьева
в «настоящего» царевича. Первый раз эта
«обмолвка» происходит в сцене у фонтана,
когда герой внезапно исполняется истинно
царским духом и восклицает: «Тень Грозного
меня усыновила, Димитрием из гроба нарекла
«…» Царевич я «…». Второй – после битвы
близ Новгород-Северского, когда победитель
по-царски великодушно и милостиво приказывает
трубить и щадить отбой русскую кровь.
Понять природу образа Самозванца,
везде разного,с «психологической»
точки зрения невозможно. Но драматургически
образ Самозванца строится не на психологических
причинах, а на сверхличных целях. Это
– артист, играющий отведённую ему в истории
роль: субъективно он действует по собственной
инициативе и по собственным побуждениям,
но объективная, драматургическая логика
его действий–неведомая ему логика предназначенности,
которая мечтается ему самому. Григорий
живёт не в «большом времени», а в своём
собственном мире. Он монологичен и эгоцентричен,
слышит не то, что ему говорят («Не сетуй,
брат, что рано грешный свет поникнул ты…»),
а то, что ему нужно и хочется слышать:
из духового увещания он берёт только
то «мирское», что может послужить «игре»
его «младой крови». И в конце сцены, когда
Пимен торжественно передаёт Григорию,
«просветившему» разум грамотой, свою
миссию свидетеля Истории («Тебе свой
труд передаю»), - оказывается, что действие
давно ушло в другую сторону, Григорий
избрал себе другую миссию – миссию «вершителя»
Истории. Как только Самозванец отклонятся
от предназначенной ему исторической
роли, как только не на шутку увлекается
Мариной и с истинно русской безоглядностью
готов ради любви пожертвовать целым царством,
так и плывущим ему в руки, - на помощь ходу
вещей приходит сама Марина. Ни на минуту
не задумываясь о целях правды и справедливости,
повинуясь лишь честолюбию, она возвращает
Самозванца на определённый ему путь.
Именно в этой сцене происходит таинственное
как бы соприкосновение Самозванца с духом
убитого царевича – и автор даёт понять
это беспрецедентным в драматургии способом
(равным чёткому режиссерскому указанию):
меняя наименование действующего лица:
Димитрий
(гордо)
Тень Грозного меня усыновила,
Димитрием из гроба нарекла …
Быть может здесь он в
глубине души по-настоящему осознаёт,
что кроме честолюбия у него есть и некая
миссия. В ходе действия Пушкин режиссерски
материализует призрак, воскрешает царевича.
В келье и корчме мы видим Григория, в Кракове
он – Самозванец; в сцене у фонтана он–Димитрий,
и снова Димитрий в сцене битвы, когда,
появляясь «верхом», призывает «щадить
русскую кровь»; на эту вершину он всходит
как раз перед сценой у собора. Сразу после
сцены с Юродивым снова появляется Самозванец,
а в следующей сцене, «Лес», он уже Лжедмитрий
- после чего он исчезает, и всё дальнейшее
совершается как бы уже само, без него.
Впрочем, он не исчезает. Он засыпает. В
первый раз мы видим его в келье – он спит.
Сон в келье был тревожен: «враг меня мутил»;
сон в лесу – беспечен, об этом говорит
Гаврила Пушкин. Сон в келье – накануне
славы; сон в лесу–накануне бесславия.
Ремарка к сцене в келье гласит: «Отец
Пимен, Григорий спящий»; ремарка к «Лесу»
- ироническое эхо: «В отдалении лежит
конь издыхающий». Как Иуда, которому было
сказано: «что делаешь, делай скорее»,
- Григорий выполнил миссию, к которой
оказался пригоден. Он хотел сделать правду
своею служанкой – и сам стал её послушным
орудием; пути правды и здесь оказались
неисповедимы, энергия событий – неподвластной
эгоистическим целям.
Особое
отношение Пушкина к Григорию
Отрепьеву можно увидеть в его набросках
предисловия к «Борису Годунову» («А.С.
Пушкин об искусстве», т.1, М., «Искусство»,1990,
стр.246), где автор называет своего героя
Дмитрием: «…любовь весьма подходит к
романическому и страстному характеру
моего авантюриста, я заставил Дмитрия
влюбиться в Марину…в Дмитрии много общего
с Генрихом IV. Подобно ему он храбр, великодушен
и хвастлив… ». Вполне вероятно, что личность
Гришки Отрепьева повлияла на появлении
пословицы «Горе, горе,что муж Григорий,
хоть бы болван, да Иван» (см. Даль В.И. «Пословицы
русского народа», М., Худ. лит-ра, 1984, стр.67),
в которой мы видим отношение народа к
этому историческому персонажу.
Таким образом,
собственные имена играют значительную
роль в художественной логике произведения
и являются активным художественным
приёмом в творчестве мастеров слова.
Через имена персонажей авторы выражают
своё отношение к героям, отражают существенные
нравственные устремления или качества
его.