Своеобразие стиля А. М. Ремизова в произведении ˝Посолонь˝

В Примечании наряду с «музыкальным» и «живописным» пластами⁹⁸, большое место занимают «словарно-фольклорный» и «научный». Первый пласт содержит перевод слов или объяснение фольклорных образов:

Зюзи — морозы (Белоруссия);

В свины-поздни — поздно;

Леснь-птица — мифическая птица, живёт в лесу, там и гнездо вьёт, а уж начнёт петь, так поёт без просыпу. В заговоре от зубной боли «от зуб денной» говорится: «Леснь-птица умолкает, умолкни у раба твоего зубы ночные, полуночные, денные, полуденные…» Леснь-птица — птица лесная, как леснь-добыча — лесная добыча

(Примечания, с. 162–163, 171–173).

Во втором — указаны различные научные источники. Например, при объяснении образа Кикиморы Ремизов ссылается на работы Ф. И. Буслаева «Исторические очерки русской народной словесности» и И. П. Сахарова «Сказание русского народа». Тем самым автор подчёркивает тесную связь своих произведений с фольклорными источниками, а также ориентацию отдельных текстов на конкретные научные издания народных сказок⁹⁹.

«Я отвожу важное место в моих произведениях примечаниям, — писал автор в одном из своих писем редакции журнала «Золотое Руно», — где наряду с объяснением старорусских, почерпнутых из памятников слов и коренных слов, употребляемых среди простого русского народа, и всяких неологизмов я ничуть не скрывал и тех источников и материалов, на которых основывался…»¹⁰⁰. Таким образом, Примечания функционально служат продолжением произведения. Они, являясь его неотъемлемой частью, объясняют и иллюстрируют, расширяют Интеллектуальный и эстетический кругозор читателя и, объединяя различные сферы культуры и искусства, придают художественным текстам более глубокое прочтение.

Тем самым в «Посолони» Ремизов синтезировал старые, полузабытые фольклорные традиции и модернистскую культуру. Он объединил несовместимые черты художественной манеры — коллективную народность и индивидуальную оригинальность: «пересказывая» различные фольклорные материалы, он делал акцент не на переработанных источниках, не на точном воспроизведении сюжетов и мотивов, а на сопутствующей им особой атмосфере¹⁰¹. Именно этот создаваемый автором «дух» и является основным связующим звеном ремизовских миниатюр, которые по отдельности «могут рассматриваться как самостоятельные произведения», обладающие собственным своеобразным поэтическим настроением. Автор мыслил свои малые произведения «монтажными» элементами более крупного художественного единства — сборника или цикла, при этом каждая сказка так или иначе соответствовала циклу, к которому она относилась. Так, например, в цикле «Весна-красна», выражающем, в соответствии с названием, значения «утра года», «детства», всё «рассматриваются, — по словам самого же автора, — детскими глазками как живое и действующее», и потому преобладают лирические миниатюры, в которых изображение природы часто занимает более важное место, чем описание действий игр или обрядов:

Давным-давно прилетел кулик из-за моря, принёс золотые ключи, замкнул холодную зиму, отомкнул землю, выпустил из неволья воду, траву, тёплое время <…>

(«Кукушка», с. 31).

Там распаханные поля зеленёй зеленятся, там в синем лесе из нор и берлог выходят, идут и текут по пробойным тропам Божии звери, там на гиблом болоте в красном ивняке Леснь-птица гнездо вьёт, там за болотом, за лесом Егорий кнутом ударяет…

Песенка вьётся, перепархивает со цветочка по травушке, пёстрая песенка-ленточка…

А над полем и полем прямо над Костромушкой — небо — церковь хлебная, калачом заперта, блином затворена

(«Кострома», с. 28).

Богатая выразительность и образность языка в описании в полной мере передают «весеннее» настроение, пробуждение природы и всего животного мира. Примечательно также, что здесь отражается неразрывное единство народно-мифологических и христианских верований: используемые в одном контексте образы Леснь-птицы и Егория (народное имя Святого Георгия), а также образ неба, возвышающегося над Костромой, как «церковь хлебная, калачом запертая, блином затворенная».

К циклу «Зима лютая» Ремизов, в Примечаниях отмечает: «Зимнее же время долгое — не побегаешь». В миниатюре «Корочун», образно изображающей зимнее время, автор добавляет:

Старый кот Котофей Котофеич, сладко курлыкая, коротает Корочуново долгое время, — рассказывает сказки

(«Корочун», с. 56).

Среди них, например, сказка «Зайчик Иваныч» о трёх сестрах, в которой повествуется как две из них — старшая Дарья и средняя Агафья, случайно попав в лес, в берлогу к Медведю, были им съедены, так как из любопытства заглянули в запретную клеть, где было «медведино золото». Однако третья, младшая, сестра Марья, также случайно угодив к Медведю, сумела с помощью Зайки Иваныча, «сторожилы запретной клети», обхитрить Медведя и спасти сестёр и себя. В этой миниатюре на первом плане стоит, конечно же, сюжетная линия, которая никак не привязана к календарю, но, учитывая авторское задание на прозаическую форму произведений, составляющих цикл «Зима лютая», можно с уверенностью сказать, что именно таким образом Ремизов и передаёт то, кáк «коротаются дни во время Корочунова царства». Тем самым даже исключительно повествовательные произведения «Посолони», находясь в определённом цикловом контексте, приобретают дополнительное, особое лирическое настроение, в полной мере выражающее атмосферу цикла.

Циклы, подчиняясь единой концепции «народного календаря» произведения, являются частью органичного целого. «Посолонь» — это не собрание ничем не связанных друг с другом сказочных текстов, но единое цельное произведение, композиция которого отражает его смысловое содержание, соответствует его настроению. Только благодаря этому своеобразному объединяющему поэтическому настроению, все сказочные миниатюры «Посолони» составляют нерасчленённое, согласованное единство.¹⁰²

Посолонь, несмотря на свою форму, это сказка. Сказка, в ремизовском понимании — близкая ко сну. На что указывает посвящение «Посолони»:

Засни моя деточка милая!

В лес дремучий по камушкам Мальчика с пальчика,

Накрепко за руки взявшись и птичек пугая,

Уйдём мы отсюда, уйдём навсегда.

Приветливо нас повстречают красные маки.

Не станет царапать дикая роза в колючках <…>

Мимо за мёдом-малиной Мишка пройдёт косолапый…

Они не такие…

Не тронут <…>

Смотри-ка, сколько играет камней самоцветных!

Растворяет нам дверку избушка на лапках куриных,

На пятках собачьих <…>

Веют и греют тихие сказки…

Полночь крадётся.

Тёмная темь залегла по путям и дорогам <…>

(Посвящение, с. 21).

Мотивы сна и ночи, мотив «бегства», упоминание традиционной для сказки «избушки», — всё это свидетельствует об особом авторском понимании мира «Посолони», который был чем-то между сном и сказкой. «Сказка и сон» для писателя — «брат и сестра»¹⁰³. Объединяющим сказку и сон свойствами, по Ремизову, были пространственно-временная свобода, не ограниченная никакими рамками; чудеса перевоплощения и особая композиционная интонация, сюжетная мелодика и «замечательная невнятица мотивов». Всё это в той или иной мере и воплощено в произведении «Посолонь».

«Моя ˝Посолонь˝ — ведь это не выдумка, не сочинение — это само собой пришло — дыхание и цвет русской земли...»¹⁰⁴. Именно в «Посолони», «в глубине языческих времён реставрируется древнее мифологическое мировидение». Посолонь» — это особый сказочный мир, «о котором Ремизов свидетельствует с позиции очевидца»¹⁰⁵. «Самого себя Ремизов воспринимал как носителя коллективного народного сознания, писателя, объединяющего в своём творчестве различные срезы единой русской культуры…»¹⁰⁶. Поэтому в «Посолоне» образ рассказчика (образ автора как полноценный художественный образ) и сам автор, авторская личность, соединяются воедино, они являются одним целым. Два сознания — народно-коллективное и индивидуально-авторское, гармонично сливаются. Через переработанные тексты-источники Ремизов выражает своё «Я»: в «Посолони» у автора-рассказчика особая субъектная сфера, свой мир, как бы опрокинутый в фольклор, и который вместе с тем преображается его индивидуальным поэтическим сознанием. В связи с чем, он старается насытить духом народного и древнерусского мироощущения саму словесную ткань своих интерпретаций, что предполагает обязательную «динамику слуха и зрения и тем самым возрождение синкретической системы устной речи и речи письменно-литературной»¹⁰⁷. Выражение этому можно найти, например, в употреблении лексики различных стилистических уровней:

Там катается по сеням последнее времечко, последний часок, там не своё житье-бытье испроведовают, там плачут по русой косе, там воля, такой не дадут, там не можно думы раздумывать.

«Ей, глаза, почему же вы ясные, тихие, ненаглядные не источаете огненных слёз?»

Мать по-тёмному не поступит, вернёт тёплое время…

Сотлело сердце чернее земли 

(«Бабье лето», с. 46).

Использование автором-рассказчиком в одном контексте слов, принадлежащих разным функциональным стилям: к разговорному («времечко», «часок», «испроведовать», «не можно думы раздумывать» и др.) и к книжному — лексика церковно-славянская  («источать», «сотлеть» и др.), народно-поэтическая и изобразительно-выразительная («огненные слёзы», «сотлело сердце чернее земли»), кажется художественно оправданным, так как противоречивые и взаимоисключающие с точки зрения стилистики пласты лексики — сниженная и высокая — у художника взаимодополняют друг друга, создавая очень специфическую живую спонтанную речь — которая не воспринимается как неестественная.

Этому также способствует так называемые «игровые перебивы»¹⁰⁸ — когда «точное, достоверное» описание может сменяться сложными «живописующими» поэтическими метафорами:

Дует ветер, надувает непогоду.

Дождь на дворе, в поле — туман <…>

Скоро минует гулянье.

Стукнул последний красный денёк.

Богатая осень.

Встало из-за леса солнце — не нажить такого на свете — приобсушило лужи, сгладило скучную расторопицу.

По полесью мимо избы бежит дорожка, — мхи, шурша сырым серебром, среди золота, кажут дорожку.

Лес в пожаре горит и горит

(«Бабье лето», с. 44–45).

Простое и краткое описание непогоды («Дождь на дворе, в поле — туман») постепенно (метафорические выражения «красный денёк», «богатая осень») переходит в поэтическое изображение восхода солнца: как лес «наполняется» «золотом», среди которого «мхи, шурша сырым серебром <…> кажут дорожку». При помощи подобного ассоциативно-импровизационного приёма, унаследованного от народа, как утверждают исследователи¹⁰⁹, Ремизов выражает своё индивидуально-авторское миропонимание.

Этот приём имеет также формальную сторону — он определяет отличительная черту ремизовского стиля, связанного с синтаксисом: контрастность составляющих частей единого речевого потока — небольшие ёмкие предложения перемежаются «большими» разнообразно усложнёнными:

От недели до недели подоспело лето.

Последняя отлётная птичка прилетела  до витого гнезда. Зацвели белые и алые маки. — Элементарные и по содержанию и по форме предложения сменяются сложными распространёнными. — <…> Сухим золотом-стрелками затеплилась липа, а серебряные овсы и алатырное жито раскинулись и вдаль и вширь; неоглядные, обошли они леса да овраги, заняли округ небесную синь и потонули в жужжанье и сыти дожатвенной жажды

(«Чёрный петух», с. 35).

Синтаксическая  организация текста «Посолони» благодаря множеству пунктуационных знаков, обилию восклицаний, многочисленным союзам, обращениям, разрывам повествования потоком эмоциональных комментариев, синонимическими пояснениям и уточнениям, скольжению от одной мысли  к другой, — несёт на себе глубокую печать устной речи:

Петька, мальчонка дотошный, шаландать куда гораздый, увязался за бабушкой на богомолье.

То-то дорога была. Для Петьки вольготно: где скоком, где взапуски, а бабушка старая, ноги больные, едва дух переводит.

И страху же натерпелась бабушка с Петькой и опаски, — пострел, того и гляди, шею свернёт либо куда в нехорошее место ткнётся, мало ли! <…>

(«Богомолье», с.37);

Крутится, вертится, мечется кошка.

Крутятся, кружатся, вертятся мышки, держаться крепко за лапки, да дальше по полю, по травке, да дальше по кочкам <…>

(«Кошки-мышки», с. 29).

Однако, помимо этого разговорный характер определяется и ритмико-интонационной структурой текста. Например, используемые Ремизовым приёмы, связанные с речевой избыточностью — тавтология и плеоназмы, удвоения слов, призванные заполнить время, необходимое для поисков нужного слова:

Долговязый Кузьма, по-бабьи повязанный, петухом петушится, улещает словами, потчует вдов наповал.

(«Троецыпленница», с. 51);

Теплынь-то, теплынь, благодать одна!

(«Кострома», с. 27);

Петьку хлебом не корми, дай только волю по двору побегать. Тепло, ровно лето. И уж закатится непоседа, день-деньской не видать, а к вечеру, глядишь и тащится <…>

(«Змей», с. 46);

 

А далёким-далёко гулким походом гнался серый Волк, нёс от Кощея живую воду и мёртвую <…>

(«Купальские огни», с. 40);

Ещё до рассвета, когда черти бились на кулачки, и собиралась заря в восход взойти, и вскидывал ветер шёлковой плёткой, вышел из леса волк в поле погулять.

(«Гуси-лебеди», с. 30).

Ну, и смеху было: в жизнь не смеялась так старая, тряхонула на старости лет старыми костями <…>

(«Богомолье», с.37);

а также приёмы препозиции ремы — инверсии:

Вышла из бора старая старуха Ворогуша, пошла с костылём по полю.

Преклонялось поле, доцветал хлеб.

Перехожая звёздочка перешла к горе-круче, заблистали синим васильком.

Плыли венки, куковали кукушки <…>

(«Кукушка», с. 32).

С этим тесно связаны, имеющие очень важное значение в построении ритма текста, синтаксически параллельные конструкции:

Летали воробушки, прятались-тулились рахманные под небесные ракиты, под мосты калиновые, нагуливались воробушки до любви

(«Воробьиная ночь», с. 41);

И ты, сын красного солнца, белый мой свет, ты озаряешь мать-землю.

И ты, ухо ночи — подруга-луна, ты тихо восходишь, идёшь над землёю, следишь за ростом трав, за шумом леса, за плеском рек, за моим сном.