Тема свободы в поэзии Пушкина

2.5 Тайная  свобода

 

"Тайная свобода" (это пушкинское выражение войдет затем в стихотворение Блока "Пушкинскому Дому") из XX века увиделась универсальной формулой: "тайная свобода" раннего Пушкина принципиально неотличима от "иной свободы" позднего. Отличия, и весьма существенные, разумеется, есть. К примеру, в раннем послании "К Н.Я. Плюсковой" декларация "Я не рожден царей забавить" естественно переходит в горделивое "И неподкупный голос мой / Был эхо русского народа". В позднейшем "Из Пиндемонти" оппозиция "царя" и "народа" стерта: "Зависеть от царя, зависеть от народа - Не все ли нам равно?". Видение Блока тем не менее не аберрация, поздний Пушкин действительно продолжает и уточняет себя раннего: любая форма зависимости ему претит, он теперь не желает быть ничьим эхом (за единственным исключением, о коем чуть ниже). Сфера "тайной свободы" тем самым неизмеримо вырастает, универсализуется, не отрываясь от своего истока.

Постепенное расширение семантики лексем "свобода" и "вольность" становится очевидным при последовательном рассмотрении трех известных стихотворных посланий Пушкина к Чаадаеву 1818, 1821 и 1824 г.г. - своеобразной трилогии о свободе.

Мы ждем с  томленьем упованья

Минуты вольности  святой… 

В первом послании понятие вольности связано с  политическим ожиданием: "на обломках самовластья". Не следует, конечно, отождествлять самовластье с самодержавием: самовластен Павел I и Наполеон ("самовластительный злодей", "тебя пленяло самовластье"), Александр I ("И самовластие лишь север укрывал" -), но самовластна и взбунтовавшаяся чернь ("Вольность", "Андрей Шенье"). С другой стороны, самодержавье может и не быть самовластьем, к чему, собственно, Пушкин и призывает в "Вольности", "Деревне" и т.д.

Во втором послании Чаадаеву представлена, словно по контрасту, картина иной, неполитической, внутренней свободы творческой личности:

Владею днем моим; с порядком дружен ум;

Учусь удерживать вниманье долгих дум;

Ищу вознаградить в объятиях свободы

Мятежной младостью утраченные годы…

Это новое ощущение свободы (начатки которого, впрочем, обозначены еще в "Деревне") рождается в ссылке, т.е. внешней неволе. Далее говорится о "независимых досугах" - тема получит свое продолжение в 55 строфе первой главы "Евгения Онегина". Вместо мятежной, бурной свободы - тишина и сосредоточенность, вместо моря - лесное "озеро пустынное". Самая свобода переходит в иное качество, но этот переход, что важно заметить, не отказ, а продолжение, развитие темы. В том же послании Чаадаеву строка "Вольнолюбивые надежды оживим" как бы отсылает к первому посланию. При журнальной публикации стихотворения эта строка была вычеркнута цензором, и автор особенно сожалел о потере слова "вольнолюбивые".

2.6 Власть  и свобода

 

Вольный гений  России, вольный гений Пушкина, который  никому и никогда не покорялся: ни Александру, ни Николаю, ни Пугачеву, ни декабристам, ни якобинцам, ни общественному мнению, ни социальному заказу, ни общей полезности. Лишь одному зову он покорен: божественному глаголу, лишь только он до слуха чуткого коснется. Но Пушкин изображает не только трагедию власти, но и трагедию свободы. Обе тесно связаны между собой. Свобода может переходить в произвол, в своеволие страстей, в разбойничью вольницу, в народный бунт, бессмысленный и беспощадный, и, наконец в тиранию. Тиран отнимает всю свободу у всех и приписывает ее исключительно себе. Но такая свобода есть преступный произвол, уничтожающий подлинную свободу. Ты для себя лишь хочешь воли, - говорит старый цыган тираническому Алеко. Тирания ревности делает его убийцей, и вот что говорит ему истинная вольность:

Мы дики, нет  у нас законов,

Мы не терзаем, не казним,

Не нужно  крови нам и стонов;

Но жить с  убийцей не хотим.

В истории народов  и царей дело не решалось с такой  мудрой простотой. Трагедия власти состоит  в том, что она пробуждает протест  революционной свободы; трагедия революционной свободы состоит в том, что она пробуждает врожденный инстинкт власти в самих освободителях. Свержение власти превращается в присвоение власти, и притом наихудшей.

Начало трагедии дано в оде «Вольность» 1817 г. Она изображает легальную тиранию и ее свержение. Дальнейшее развитие трагедии дано в «Андрее Шенье» 1825 г., где появляется другая тирания, свергающая первую, тирания революционная. Но вечный протест вольности против неволи выражен здесь в таких словах, которые применимы ко всякой тирании, ибо выражают самое ее существо:

Увы! куда ни брошу  взор –

Везде бичи, везде  железы,

Законов гибельный  позор,

Неволи немощные слезы:

Везде неправедная  Власть

* * *

Воссела - Рабства  грозный Гений 

И Славы роковая  страсть.

Ко всякому  тирану на земле, к бывшему и будущему одинаково, могут быть отнесены пушкинские слова пророческого гнева:

Читают на твоем  челе

Печать проклятия  народы,

Ты ужас мира, стыд природы,

Упрек ты Богу на земле.

Пушкин так  же, как Толстой и Достоевский, понимал, что злая власть, тирания есть предел зла на земле, царство Великого Инквизитора. Первое трагическое столкновение власти и революционной свободы, первое восстание в истории, совершается против патриархальной, легальной тирании. Поразительное описание того, как возникает пред ним жуткая картина убийства императора Павла в этом жутком и призрачном городе:

Когда на мрачную  Неву

Звезда полуночи сверкает

* * *

Глядит задумчивый певец 

На грозно спящий средь тумана

Пустынный памятник тирана,

Забвенью брошенный  дворец –

И слышит Клии страшный глас

За сими страшными стенами,

Калигулы последний  час 

Он видит  живо пред очами.

2.7 Парадокс  свободы

 

Пушкин видел  в свободе начало всех начал, но в  то же время он сполна постиг тупиковость  этой доминанты: парадокс свободы, бумеранг свободы - вот что открылось ему еще в самом начале пути, легло в основание его трагизма. Свобода по природе своей призвана "освобождать" в том числе от истины, смысла да и от свободы тоже. В своем юношеском потрясающе зрелом стихотворении "Безверие" Пушкин изобразил вполне свободного человека, не зависимого ни от людей, ни от Бога. И что же? Чем чревата эта свобода? Он "видит с ужасом, что в свете он один", и "бродит он с увядшею душой, своей ужасною томимый пустотой". Ему некого винить в своей беде он сам "безумно погасил отрадный сердцу свет", подарил себе "безверия мученье". Он не устает изыскивать себе опору надежную, вечную, хотя бы ценой своей независимости. Но дух свободы неискореним.

Ум ищет божества, а сердце не находит...

Он Бога тайного  нигде, нигде не зрит,

С померкшею  душой святыне предстоит,

Холодный ко всему и чуждый к умиленью...

Было бы, конечно, ошибкой ставить знак равенства  между героем "Безверия" и самим  Пушкиным. Но еще опрометчивей свести роль поэта к позиции наблюдателя. "Ум ищет божества, а сердце не находит" этой коллизией пронизан весь путь Пушкина. "Собою страждет он" тоже сказано не о третьем лице: о себе. Не надо считать, что его погубили враги, долги, цари, бенкендорфы. Низко и глупо упрекать в чем-либо жену. Не стоит порицать и друзей дескать, недопоняли, убили равнодушием, отчужденьем. "Собою страждет он..."

Юный Пушкин сумел раскрыть безверие не в философском  или чисто житейском плане; оно  выступает у него в предельно  обобщенном значении как гнетущая, опустошающая изнанка свободы. Герой стихотворения, пораженный этим недугом, не в силах усмирить свои "бунтующие страсти", забыть о разуме "и немощном и строгом", чтобы "с одной лишь верою повергнуться пред Богом". Бог у Пушкина противостоит безверию как живой и бессмертный идеал, как абсолютная свобода и "отрадный сердцу свет", без которого нет и не может быть жизни.

Но вот спустя годы и годы новый духовный скиталец забредает, выбиваясь из сил, в пустыню  мрачную, и тут к нему нисходит шестикрылый серафим, дает ему новое зрение, новый слух, вместо языка "жало мудрыя змеи", вместо сердца трепетного "угль, пылающий огнем"; и голос свыше, именуя скитальца "пророком", призывает его исполниться волей Божьей. В "Пророке" он лишь на время устранил свою иронию, чтобы войти в образ боговдохновения, взглянуть на все "моря и земли" сквозь призму чрезвычайных возможностей и "полномочий". Но это прежде всего проба духа, опыт воплощения мечты. Ведь основные акценты "Пророка" звучали у Пушкина и раньше, причем не раз. Задолго до того, как "Бога глас" призвал его исполниться всевышней волей и глаголом жечь сердца людей, Пушкин воскликнул (в своей "Деревне"): "О, если б голос мой умел сердца тревожить!", а в "Песни о вещем Олеге" сказал о волхвах (они тоже в своем роде поэты-пророки): "Правдив и свободен их вещий язык и с волей небесною дружен". Так что "Бога глас" это голос самого поэта, отраженный и возвеличенный небесной раковиной. Пушкин не нуждался в том, чтобы кто-то "воззвал" и подвигнул его на великую миссию, дал ему санкцию на пророчество.

На первый взгляд как будто свершилось: божество найдено, верней оно само нашло поэта, упорно влачившегося "в пустыне мрачной"; можно бы уже не томиться ни духовной, ни иной жаждой. Но не таков гений  Пушкина. Именно теперь, на этом пике духодерзновения, он ясней ясного сознает: сан Божьего миссионера не то, к чему он действительно призван. И не в скромности дело, не в недооценке себя. Наоборот: ему эта миссия не может не представиться слишком ограниченной, а в чем-то, быть может, и фальшивой. Посвятить себя тому, чтобы жечь сердца (хотя бы и глаголом)? Нет, "угль пылающий" нужен и оправдан лишь в избранные мгновения. Обычной жизни нужны обыденные глаголы. Вся эта мрачна мистерия, жуткая гипнохирургия на перепутье не кредо Пушкина. Звездный час его, но не въяве. Фата-моргана, вроде творческого сна, ярчайшего и пронзительного, близкого к священнодействию; однако возомнить и утвердить себя пророком Пушкин легче смирится с камер-юнкерством, чем с этим "чином". "Пророк" не утолил и не мог утолить жажды гения, не увенчал его поиск, не внес в его "самостоянье" кардинальный переворот. Как бы мы ни трактовали смысл стихотворения, какой бы отклик ни приписали поэту сон есть сон: следом идет пробуждение. Что мы находим у Пушкина после создания "Пророка"? Знакомый мотив: "Когда б не смутное влеченье / Чего-то жаждущей души". Опять духовная жажда, тревога, с новой силой, с новыми приступами (хотя, как всегда, он и весел, счастлив, деятелен, остроумен, предан солнцу и любви разумеется, без малейшего наигрыша и натуги). Вновь скитания, поиск...

Однажды странствуя среди долины дикой,

Незапно был  объят я скорбию великой

И тяжким бременем подавлен и согбен,

Как тот, кто  на суде в убийстве уличен...

Необъяснимость  многих важнейших событий, переживаний Пушкин не единожды подчеркивал в опорных точках своих фабул. Вот, к примеру, как предстал поэту тот же Демон: "Часы надежд и наслаждений / Тоской внезапной осеня". Или Моцарт: "Я весел... Вдруг: виденье гробовое, / Незапный мрак иль что-нибудь такое". А вот Пророк: "В пустыне мрачной я влачился, / И шестикрылый серафим / На перепутьи мне явился" союз "и" выступает здесь тоже в значении "вдруг". Во внезапном сопряжении излучин судьбы одна из основ настоящего трагизма. Причем трагедийны и те излучины, что сходятся удавкой на шее, и те, что свиваются на "челе" священным нимбом, пророческим ореолом. Еще одна составляющая трагизма несмирение человека с волей провидения, нежелание быть ни тузом, ни шестеркой в таинственно тасуемой колоде карт, любая из которых может обернуться пиковой дамой.

В мае 1834 года в  дневнике поэта появились знаменательные слова: "...я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного". Пушкин по-прежнему верен себе ищет и пробивает путь к совершенству, идеалу и абсолюту. Весь свой век он в этом дерзании. Очевидно, что не зря в "Пророке", поэт лишь назван пророком: красноречивым молчанием встречает он вдохновенные Божьи слова.

Заключение

 

Свобода принадлежит  к основным стихиям пушкинского  творчества и, конечно, его духовного существа. Без свободы немыслим Пушкин, и значение ее выходит далеко за пределы политических настроений поэта.

Пушкин осмысливает  себя человеком свободным, оттого и  творчество его свободно. Он остался  верен идеалам юности, не предал их, и это находит свое отражение в его творчестве. Свободный поэт не боится осуждения толпы. Ее презрения или гнева власти.

Таким образом, Пушкин всегда считал себя человеком  свободным, оттого свободным было его  творчество. Свободный поэт не боится осуждения толпы, ее презрения или гнева власти. Тема свободы творчества, несколько варьируясь, сохранялась на протяжении всей жизни Пушкина и рассматривается им как духовная и творческая свобода настоящего писателя-гуманиста.

Список  литературы

 

1. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 10 т. / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. дом). - 4-е изд. - Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1977-1979. - Т. 1-10.

2. Бонди С.М. О Пушкине: Статьи и исследования. - М.: Худож. лит., 1978.

3. Викторович В.А. О парадоксе свободы у Пушкина // Литературный текст: проблемы и методы исследования. - М., Тверь, 2000. - №6.

4. Волков Генрих. Мир Пушкина. М., Молодая Гвардия, 1989.

5. Вышеславцев Б.П. Вольность Пушкина (Индивидуальная свобода) // О России и русской философской культуре. - М., 1990.

6. Вышеславцев Б.П. Многообразие свободы в творчестве Пушкина // Родник. - Рига, 1989. - №7.

7. Лотман Ю.М. А.С.Пушкин: Биография писателя; Статьи и заметки, 1960-1990; "Евгений Онегин": Комментарий СПб.: Искусство-СПБ, 1995.

8. Россош Г. Пушкин и свобода: превратности и откровения // Октябрь. - М., 1996. - №2.

9. Федотов Г.П. Певец империи и свободы // Пушкин в русской философской критике: Конец XIX - первая половина XX в. - М.: Книга, 1990.

10. Фридман Н.В. Романтизм в творчестве Пушкина. М. Просвещение, 1980.