Проблема творца и творчества в пьесе А. Чехова "Чайка". Действенный анализ пьесы

            И Тригорин пользуется неизменным  успехом. Он самодоволен и в  последний свой приезд в имение  Сорина даже принес журнал  с рассказом Треплева. Но, как Треплев заметил, всё это у него показное, так сказать похлопывание по плечу: «Свою повесть прочел, а моей даже не разрезал». Тригорин снисходительно оповещает Треплева при всех: «Вам шлют поклон ваши почитатели…» И дальше: «В Петербурге и в Москве вообще заинтересованы вами». А вот уже нечто важное: «… и меня спрашивают всё про вас». Тригорин хотел бы не выпускать из своих рук вопрос о популярности Треплева, хотел бы сам отмерить её меру: «Спрашивают: какой он, сколько лет, брюнет или блондин. Думают всё почему-то, что вы уже немолоды». Так и видятся здесь дамы из окружения Тригорина, это их расспросы он постарался еще больше обесцветить. Тригорин буквально водружает надгробную плиту над человеком, которого к тому же ограбил и в личной жизни. Тригорин полагает, что и неудачное писательство Треплева - лишнее подтверждение того, что Треплев иной участи и недостоин: «И никто не знает вашей настоящей фамилии, так как вы печатаетесь под псевдонимом. Вы таинственны, как Железная Маска». Другой «таинственности» он в Треплеве и не предполагает.

            Если вслушаться внимательней  в автохарактеристики героев, в  определения, какие они дают друг  другу, то можно понять, что Чехов  отдаёт некоторое предпочтение  жизненной позиции Треплева. Жизнь  Треплева богаче интереснее той вялой, рутинной жизни, которую ведут остальные герои, даже самые одухотворенные - Аркадина и Тригорин.

            Стремится ли Чехов в своей  пьесе обсуждать проблемы искусства, его сущности, назначения, традиций  и новаторства? Несомненно, стремиться. Об искусстве, а точнее о литературе и театре, рассуждают в «Чайке» не только двое мужчин - писателей и две женщины - актрисы, но и рассуждает медик Дорн, вторгающийся в область духовного творчества со своими неуклюжими, но очень кстати звучащими парадоксами. Каждый персонаж пьесы, как мы видим, вовлечен в орбиту искусства. Отношение к литературе, к творчеству во многом определяет его место в сложной расстановке действующих лиц (5, с.59).

           Особое  место в пьесе занимает образ  Дорна. Это врач, умный, проницательный и человечный. Ему писатель передает очень глубокие рассуждения об искусстве, в частности оценки произведений Треплева. Дорн высказывает мысли Чехова. О Треплевской прозе он говорит: «Что-то есть! Он мыслит образами, рассказы его красочны, ярки, и я их сильно чувствую. Жаль только, что он не имеет определенных задач... на одном впечатлении далеко не уедешь».

В этом конфликте проступает кризисная ситуация в русском искусстве и в жизни конца XIX века, когда “старое искусство разладилось, а новое еще не наладилось”. Старый классический реализм выродился лишь в ловкое техническое ремесло.

У каждого героя имеется своё собственное, особенное отношение к искусству. На протяжении всей пьесы мы видим неизбежное столкновение взглядов не только в плане искусства, творчества и таланта, но и жизненных принципов в целом.

2.1 «Новые формы» Треплеева

            Треплев с его маниакальной  мыслью о новых формах –  один из «полюсов» пьесы. Это  человек, для которого подлинное  искусство, свободное, чистое, не знающее рутины, дороже жизни. Более того, в начале он  считает, что искусство должно быть свободно и от грубой реальности. На слова Сорина: «Через двести тысяч лет ничего не будет», - Треплев отвечает: «Так вот пусть изобразят нам это ничего». Эстетический принцип Треплева: «Надо писать жизнь не такою, как она есть, и не такою, как должна быть, а такою, как она представляется в мечтах» (2, с.19), - этот принцип символико-декадентского искусства глубоко враждебен Чехову.  Его принцип: «Лучшие из писателей реальны и пишут жизнь такой, какая она есть, но оттого, что каждая строчка пропитана, как соком, сознанием цели, кроме жизни, какая есть, чувствуется ещё та жизнь, какая должна быть, и это пленят…)

            Таков закон подлинного искусства. И Треплев, выступающий против  этого закона, предстает лже-новатором, пытающимся разлучить искусство с реальной жизнью, увести искусство от жизни в узкий мирок прихотливых, капризных, иллюзорных мечтаний. За нарушение законов искусства, - а, следовательно, и законов самой жизни, и законов любви к жизни, - он и терпит жестокую кару. Душа поэзии, душа любви покидает его, Чайка улетает от него, Нина порывает с ним. Жизнь мстит за себя. Захотев уйти от жизни, «какая она есть», не пожелав служить своим искусством жизни, «какой она должна быть», Треплев пал жертвой столкновения своей бледной, расплывчатой мечты с жизнью (10, с.281).

            У Треплева две великие, может  быть, равновеликие страсти: искусство  и Нина. Первое действие овеяно высокимим чувствами влюбленного и драматурга-дебютанта. «Я талантливее вас всех!» - кричал Треплев, обращаясь и к своей матери, и к Тригорину, и ко всем «захватившим первенство в искусстве». «Вы рутинеры!» - гневно бросал он им в лицо. Но, выдвинув горделивое утверждение, что он талантлив, он не смог доказать это тем единственным способом, которым это доказывается: делом. Провал пьесы становится и провалом любви Треплева. Во втором действии он скажет: «Это началось с того вечера, когда так глупо провалилась моя пьеса. Женщины не прощают неуспеха».

            Что представляет из себя Треплев? Он много дал Нине своей  чистотой, одержимостью, преданностью  искусству и любви. Но вот смелостью, душевной силой его бог обделил. В нем нет того, к чему так стремится Нина. Его нельзя поставить, по мнению героини, в один ряд с Тригориным – этим баловнем судьбы, любимцем удачи и публике (21, с.385).

            Первый выстрел Треплева в  себя связан с темой несчастной, несостоявшейся любви. Второй выстрел уже относится к другой теме – теме несчастного, несостоявшегося таланта. Оборвавшийся, незаконченный спектакль, недоделанные, хаотические рассказы, оборванная жизнь, незаконченность во всем – вот что остается от Треплева (10, с.272).

            Он, так много говоривший о новых формах, находит в том, что теперь пишет, банальности. А потом приходит Нина и уходит – как он ни умоляет её остаться. И тогда уходит он сам, чтобы уже не вернуться. 

            Во многих критических работах  о «Чайке» Треплев изображался как декадент, кончающий полным банкротством. Но незадолго до прихода Нины в финале, вычеркивая в своей рукописи заезженные обороты, Треплев говорит: «Да, я все больше и больше прихожу к убеждению, что дело не в старых и новых формах, а в том, что дело человек пишет, не думая ни о каких формах, пишет, потому что это свободно льется из его души».

         О Треплеве  известно: он пришел к краху, банкротству, пустоте, к «ничему». Вернее было  бы сказать, что он, напротив начинает  с «ничего» («так вот пусть изобразят нам это ничего»), начинает с искусства, в котором жизнь не такая, как она есть, а лишь такая, как в мечтах. «Чайку» называли странной, но в ещё большей степени это относится к треплевской пьесе. С самого начала пьеса Треплева встречается иронией. Аркадиной кажется, что пьеса претензионна, это что-то декадентское. Играющая в ней главную роль Заречная, упрекает автора в том, что играть пьесу трудно: В ней нет живых лиц, мало действия, одна только читка, а в пьесе непременно  должна быть любовь.

            Конечно, есть что-то претенциозное  в заявлении Треплева, что его  спектакль освистали потому, что  автор «нарушил монополию», т.е. создал  пьесу, не похожую на те, которые  привыкли играть актёры и которые  считаются всеми нормой драматургии. Своё новаторство Треплев еще не доказал. Его пьеса  действительно безжизненна. Однако Аркадина поняла далеко идущие претензии Треплева: «Ему хотелось поучить нас, как надо писать и что нужно играть.

           Но  неожиданно за похороненную, казалось  бы, пьесу Треплева вступается далекий от искусства Дорн. Он подымается выше брани «декадентский бред», «никаких тут новых форм нет, а просто дурной характер!» По его мнению, Треплев выше и обывательски - мелочных советов учителя Медведенко: описать в пьесе и сыграть на сцене, «как живет наш брат-учитель», выше  и Тригорина, уклонившегося от оценок в искусстве: «Каждый пишет так, как хочет и как может». Дорн старается поддержать Треплева: «Не знаю, быть может, я ничего не понимаю или сошел сума, но пьеса мне понравилась. В ней что-то есть». Словами Дорна предполагается, что в обыденном искусстве Аркадиной и Тригорина больших идей нет, оно не затрагивает «важное и вечное».

           «Что-то  декадентское», - отзывается о ней  Аркадина. «В ней что-то есть», - говорит о пьесе Дорн. И, пожалуй, каждый из них по-своему прав. О «жестокой борьбе с дьяволом» немало писалось в декадентской литературе 90-х годов. О слиянии материи и духа «в гармонии прекрасной» также. Однако пьеса Треплева – не только дань литературной моде. Есть в ней скрытая поэтичность, неясная мечта о какой-то другой жизни, пускай наивная. Монолог, который произносит Нина на фоне озера и луны, отразившейся в воде, не оставляет равнодушным. В нем чувствуется ритм, отчасти даже сближающий прозаическую речь со стихотворной. Картина земли с угасшей жизнью всех существ изображена с какой-то печальной выразительностью. Трудно назвать автора этой пьесы бесталанным.

            В поисках подлинного искусства, в любви к  Нине Заречной  Треплев весь, без остатка. Две  его страсти – два абсолюта, два пика души. В том, что он чувствует, делает, есть безоглядность, безоговорочность, бескомпромиссность. Можно сказать, что он обречен на то, что делает, как любит. В этом отношении ему нет равных среди чеховских героев. Он любит Нину – и, значит, никого больше не видит (2, с.21-23).

            И если Треплев в первом  акте бросает к ногам Нины  убитую чайку и тем самым  как бы говорит, что судьба  Нины предрешена – она трагична, то автор заставляет зрителя  увидеть другое: убитая чайка – это мечты об искусстве, о славе самого Треплева. Это его мечты убивает Чехов, так как они бесплодны, мертворожденны и не нужны людям.

           Треплев не удовлетворен традиционным  искусством. Он стремится создать  драму, яркую, сильную и самобытную. Однако он не идет дальше субъективных мечтаний. Холодная риторика, абстрактность образов губят его пьесу. Она получилась декадентской, жизнь, в ней изображенная, далека от подлинной жизни (11, с.105).

            Не случайно и сам  Треплев  не удовлетворен своим произведением: он видит, что оно насквозь субъективистское. Поиски Треплевым новых форм не  поддержаны поисками больших идей, не имеют под собой мировоззренческих оснований. Увидев ненужность своего искусства, Треплев убеждается в ненужности всей своей жизни (11, с.106).

           Трагедия  Треплева как раз в его отличии  и от матери, и от Тригорина. Он полная противоположность Тригорину с его колебаниями, с его, как говорит о нем Треплев, «и тут и там». Слова Треплева о «круговой поруке» художников, добивавшихся признания (в Первой записной книжке – непосредственно в текст они не вошли), не кажутся преувеличением, когда прослеживаешь отношение «старших» к «младшим». Это тем более ощутимо, что сам Треплев повышенно чуток и внимателен к Аркадиной. Его сердит и раздражает её поведение, связь с ненавистным Тригориным, но он её любит. У нее не хватило времени прочитать, что он пишет. А вот слова Треплева после того, как убегает Нина: «Нехорошо если кто-нибудь встретит её в саду и потом скажет маме. Это может огорчить маму...» Последнее слово в пьесе – «маму» - ещё больше оттеняет в нем доброе и беззащитное, детское (2, с.30).     

           Формула  Треплева: там или нигде. Он еще не больной, не совсем одержимый, подобно Тригорину, но он далеко не циник от искусства, как его мать, более того, с образом Треплева Чехов вводит в пьесу всегда животрепещущую тему новаторства и поиска в искусстве. Просто и незамысловато решается этот больной для Треплева вопрос, решается он самой жизнью, его же собственным безошибочным художническим чутьем. Все его поиски формы не стоят блестящего горлышка разбитой бутылки у Тригорина. Где не новаторски – там уже и бездарно, почти пошло, и уж во всяком случае, нечего сказать людям.

Однако есть ирония в том, что «новатор», так много говоривший о «новых формах», кончает возвращением к рутине. Он оказался жертвой неумолимого закона, по которому из сотни начинающих и подающих надежды лишь двое-трое выходят в люди.

2.2 «Муки творчества»  Тригорина

Жрец искуссства, беспокойный, одержимый, неутомимый и безжалостный к себе - это Тригорин.

            Тригорин, несомненно, как писатель  значительнее и  интереснее, чем  как человек. Он писатель всеизвестный, в полушутку или вполусерьез  о нем говорят, что только с  Толстым и Золя его не сравнишь, и многие считают его стоящим сразу после Тургенева. Всерьез, конечно, с классиками его  сравнивать не следует. Что касается, его нового увлечения, то оно эгоистично, сколько ни говори, что знакомство с новым человеком важно для его творчества. Отсюда и пометки в записной книжке «авось пригодится», «сюжет для небольшого рассказа», повторяющий в точности жизнь Нины Заречной: на берегу озера с детства живет молодая девушка; она счастлива и свободна; но «случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил её».  

            Для Тригорина, по старой русской  поговорке, «охота пуще неволи»; если для Нины самая большая  мечта – творчество и слава, то для него – рыбная ловля  и жизнь на берегу зачарованного  озера, вдалеке от безумной толпы. По тем мелким свидетельствам, которые разбросаны по страницам пьесы, можно судить о том, что Тригорин, действительно, талантлив. Это горлышко бутылки, бликующее на мосту, и тень от колеса в лунном свете, эта потрясающая фраза про жизнь, которую можно «прийти и взять» – все это написано не настолько уж хуже тех Великих, с которым Тригорина постоянно сравнивают, мучая и заставляя сомневаться и в своем даре, и в необходимости занятий творчеством. Однако для него творчество – это не просто хлеб, забава и поклонники, как для Аркадиной, для него это и мучительный недуг, и наваждение, но и синоним жизни. Тригорин - один из немногих, кто осознаёт недолжность своего ролевого существования: «Я не люблю себя как писателя. Хуже всего, что я в каком-то чаду и часто не понимаю, что я пишу».  Но это осознание не становится подлинным драматическим избытком его «Я» (15, с.77). Своё чувство к Нине Тригорин определяет через состояние сна, т.е. кажущегося, а не действительно существующего, как, кстати, и она своё впечатление от общения с ним. Как и Маша в Треплёве, он видит в Нине только внешнее, физическую оболочку (глаза, улыбка, кроткие черты, выражение ангельской чистоты), делая её, как в расхожем выражении, именно предметом своего чувства, сам оставаясь предметом привязанности Аркадиной: «Бери меня, увози». Он губит Нину не потому, что злодей, просто он не живет. Он только пишет. Сойдясь с Ниной, Тригорин так же мало верит в её талант актрисы, как Аркадина в литературное дарование сына. Нина говорит в финале: «Он не верил в театр, все смеялся над моими мечтами, и мало-помалу я тоже перестала верить и пала духом...» Он не в состоянии понять жизненную силу аллегории с чайкой, ставшей не занимательным сюжетцем для рассказика, а провидением того, что произойдет с живым человеком, причем с женщиной, которая полюбила его со всей искренностью и силой, на которую вообще была способна. Убитая Треплевым чайка никак не символизирует его чувства к Нине. Тригорин же  поистине убивает душу Нины. Аллегория переходит на него, и Тригорин, явно кощунствуя, велит сделать из чайки чучело. Потом он забыл о своей просьбе, и управляющий напоминает ему о ней. И получается к концу пьесы, что чучело характеризует все бездушие его отношения к Нине.