Проблема творца и творчества в пьесе А. Чехова "Чайка". Действенный анализ пьесы

            Повисает ложной патетикой  фраза, отысканная Ниной Заречной в  каком-то рассказе Тригорина: «Если  тебе когда-нибудь понадобится  моя жизнь, то приди и возьми её». Жизнь-то Нины Заречной он взял, но потом равнодушно бросил Нину, как растоптанный цветок.

    Тригорин – хищник, но  он до сих пор «спал», устав  от славы. А после признания  Нины на него повеяло нетронутой  свежестью, чем то новым, чистым, еще им не испытанным. Как же в такой ситуации поступает хищник? Конечно же, он готовится к прыжку, хотя еще продолжает казаться дремлющим: «Остановитесь в «Славянском базаре»… Дайте мне точа-с же знать… Молчановка, дом Грохольского… Я тороплюсь… Вы так прекрасны… О, какое счастье думать что мы скоро увидимся! Я опять увижу эти чудные глаза, невыразимо прекрасную, нежную улыбку, эти кроткие черты, выражения ангельской чистоты… Дорогая моя…» (20, с.13,44). Как молодой, неопытной девушке из провинции не поддаться на эти ласково-ядовитые слова лисы и взгляд орла?! Но все ее иллюзии в конце концов не выдерживают натиска окружающей действительности: «груба жизнь». Довольно быстро Нина понимает, как беден внутренний мир Тригорина, у него нет серьезных увлечений, и в результате – разочарование, скука, отчужденность. Славой, жизнью Тригорин «Сыт по горло»; он – умный скептик; высокие темы он невольно прозаирует. Писательство стало для него ремеслом, трагедия живой жизни – сюжетами для рассказов, например, об убитой чайке (20, с.13,57).

            Как трактовать разговоры Тригорина  в самом начале знакомства  с Ниной о своем писательском  ремесле? Они ведутся достаточно  просто, всерьез, доверительно. Чувствуется, что автор пьесы отдает и  Тригорину, и Треплеву, и Нине  Заречной свои любимые мысли об искусстве. Но как-то на грани невольной авторской иронии остаются признания Тригорина о своих «муках творчества». Манера его острить в этих случаях напоминает цинизм острот доктора Дорна: тот тоже признается, что и на его долю досталось много любви за всю его жизнь, все женщины в округе его любят.  По той же модели строятся автохарактеристики Тригорина: он любит после припадков божественного вдохновения, посещающего его бог знает когда  где, сидеть с удочками и неспускать глаз с поплавка.

     А между тем и  ему, видимо все же средней  величине в искусстве, принадлежат  заявления, что он враг шаблонов: он умеет едко высмеивать «общие  места». Манера творчества его  не новаторская, но и он ищет  новые формы, например, обращает  внимание, что облако похоже на «рояль», а даже Тургенев не осмелился бы на такое сравнение. Искатель же новых форм Треплев с завистью замечает в каком-то рассказе Тригорина лаконичное описание лунной ночи, где сказано, что на плотине мельницы блестело горлышко бутылки, - вот вам и вся ночь (16, с.116-117). 

Тригорин слеп и глух для всего, кроме своих блокнотов, он видит только образы. Он – Сальери, неспособный осознать, что разымает музыку как труп. Растаскивая пейзажи на талантливые, даже гениальные миниатюры, он делает из них натюрморты, natur mort – мертвую природу. Даже понимая гражданские задачи своего творчества, ответственность за слово перед читателем, «воспитательную функцию искусства», он не чувствует в себе способности сделать что-либо на этом поприще – не тот талант. А ведь поэт в России – больше, чем поэт.

Страдания Тригорина более значительны, глубоки, содержательны, чем страдания Треплева. Опытный мастер, Тригорин мучительно чувствует тяжесть таланта, не вдохновляемого большой целью. Он ощущает свой талант как чугунное ядро, к которому он привязан, подобно каторжнику.

Немало своего, личного связал Чехов с писательскими раздумьями Тригорина. Это особенно ясно чувствуется в тех трагических словах, которыми Тригорин отвечает на детские восторги Нины, на её преклонение перед его успехом, славой.

«Каким успехом? - искренне удивляется Тригорин. – Я никогда не нравился себе. Я не люблю себя, как писателя… Я люблю вот эту воду, деревья, небо, я чувствую природу, она возбуждает во мне страсть, непреодолимое желание писать. Но ведь я не пейзажист только, я ведь ещё гражданин, я люблю родину, народ, я чувствую, что если я писатель, то я обязан говорить о народе, об его страданиях, об его будущем, говорить о науке, о правах человека и прочее и прочее, и я говорю обо всем, тороплюсь, меня со всех сторон подгоняют, сердятся, я мечусь из стороны в сторону, как лисица, затравленная псами, вижу, что жизнь и наука все уходят вперед и вперед, а я все отстаю и отстаю, как мужик, опоздавший на поезд, и, в конце концов, чувствую, что я умею писать только пейзаж, а во всем остальном я фальшив, и  фальшив до мозга костей».

Пушкин говорил, что писателя должно судить по законам, им самим над собой признанным. Понять эти законы можно, лишь изучая, как художник видит, оценивает мир, как он творчески воссоздает подлинные факты, события, как находит наиболее выразительные жанровые, композиционные, стилистические решения (17, с.5).

Очень похожие мысли Чехов высказывал применительно к самому себе. Нет сомнения в том, что в горьких признаниях Тригорина отразилось самочувствие Чехова. Образ взыскательного художника встает перед нами за этими замечательными по глубине и искренности признаниями. Вновь и вновь звучат знакомые чеховские мотивы – и, прежде всего раздумье о долге художника, обязанного отвечать читателю на его вопрос: что делать? Искусство, по убеждению Чехова, тогда не фальшиво, когда оно выполняет свой долг перед народом, указывает пути к будущему, живет жизнью родины.

Немало и других своих мыслей вложил автор в уста Тригорина. Вспомним письмо Чехова, в котором он говорит, что испытывает удовлетворение лишь в процессе самого писания; вспомним также его слова о собственном творчестве и о современном искусстве: «Мило, талантливо, - и не больше!» На вопрос Нины: разве не доставляют ему высоких, счастливых минут вдохновение и саамы процесс творчества, Тригорин отвечает: «Да, когда пишу, приятно. И корректуру читать приятно, но… едва вышло из печати, как я не выношу, и вижу уже, что оно не то, ошибка, что его не следовало бы писать вовсе, и мне досадно, на душе дрянно…(Смеясь.) А публика читает: «Да, мило, талантливо…» И так до гробовой доски все будет только мило и талантливо, мило и талантливо…»

Дело тут, конечно, не в уязвленном писательском самолюбии. Нет, это бунтует в самом Чехове его гений, не желающий быть только талантом, это звучит тоска о великом искусстве, которое было бы способно помочь родине найти путь к прекрасному будущему, это суровый, беспощадный суд художника над самим собою.

Разумеется, Тригорин отнюдь не alter ego Чехова. В его образе автор отделил от себя, объективировал то, что он чувствовал как возможную угрозу своему таланту.

Тригорину угрожает опасность утраты творческого вдохновения, страсти, пафоса, опасность, вытекающая из отсутствия общей идеи. Трудности художника предстают в образе Тригорина в гораздо более серьезном варианте, чем вариант Треплева. Треплев не мучился поисками мировоззрения, сознанием долга и ответственности писателя перед родиной, народом.

Из того обстоятельства, что Тригорину угрожает утрата творческого огня, было бы, конечно, неверно делать вывод, что Тригорин и есть холодный ремесленник, равнодушный рутинер, каким представляет его Треплев. Разве страдал бы так равнодушный рутинер от сознания слабостей и недостатков своего искусства, как страдает Тригорин?

С образом Тригорина связана и ещё одна большая тема, мучившая многих художников. Искусство настолько поглощает, съедает Тригорина, что для обычной человеческой жизни у него не остается ни воли, ни даже способности к большим и цельным чувствам. Это общая проблема художника в буржуазном обществе, в котором, как указывал Маркс, победы искусства достигаются ценою известной моральной ущербности художника. Тригорин жалуется Нине: «…я чувствую, что съедаю собственную жизнь, что для меда, который я отдаю кому-то в пространство, я обираю пыль с лучших своих цветов, рву самые цветы и топчу их корни. Разве я не сумасшедший?»    

Роман Нины с Тригориным, так же как и её роман с Треплевым, заключает в себе два значения, два художественных плана. Это, с одной стороны, просто увлечение юной девушки известным, талантливым человеком. С другой стороны, это вариация все той же главной темы «Чайки» - темы искусства, его требований к художнику. Ведь и Тригорин, подобно Треплеву, в своих отношениях с Ниной тоже как бы «держит экзамен», подвергается испытанию со стороны самой души искусства, воплощенной в простой провинциальной девочке. С точки зрения суда искусства, Тригорин отвечает более высоким требованиям по сравнению с Треплевым. Когда Нина, сопоставляя одного с другим, дает понять, что в рассказах Тригорина есть и живые лица, и живое действие, и любовь; когда Нина выслушивает горькие жалобы Тригорина и видит в них настоящие муки художника; и, наконец, когда она делает свой выбор между Треплевым и Тригориным в пользу последнего, - то ведь это само искусство делает выбор между двумя влюбленными в него.

Но и Тригорин оказывается все же не тем. Он тоже не заслуживает глубокой, «вечной» любви искусства. Он сам уходит от этой любви. У него, при всех его преимуществах переел Треплевым, все-таки нет большой, сильной души, способности к цельным чувствам. И его творческие возможности ограничены. Свой талант он ощущает не как свободу, а  скорее как рабство. Талант держит его на привязи – подобно тому, как Аркадина держит на привязи его самого (10, с.283-287).

3.3 «Чудесный мир» Заречной

           Нина  – мечтательница, фантазерка (от  слав. «нинати» - дремать, видеть сны). Заречная – живущая за рекой. Нина Заречная, нежный, почти тургеневский, но и очень чеховский образ, воплощение чистоты, наивности, невинности и практически всех возможных заблуждений, которые могут зародиться в воспаленном воображении романтической провинциальной девушки, которых со времен Татьяны Лариной тысячи обитали в усадьбах вокруг колдовских озер. Когда в начале слышишь, как она оперирует такими понятиями, как «гордость и неприступность известных людей», которые «презирают толпу, и своею славою, блеском своего имени как бы мстят ей за то, что она выше всего ставит знатность происхождения и богатство», что толпа должна осознавать, что «счастье ее только в том, чтобы возвышаться до меня», и она «должна возить ее на колеснице», делается неловко за ее наивность и то, что называется «юношескими бреднями», но отчего-то уже понятно, что у этой девочки на лбу написано: ей предстоит заплатить по счету сполна.

           Чехов  достигает этого эффекта через  эпизод с подстреленной Треплевым  чайкой. «Я – чайка» с навязчивостью  бреда повторяет Нина на протяжении  всего спектакля. Я – жертва, почти  в открытую говорит она окружающим. «Меня надо убить», – резюмирует она в конце пьесы, понимая, что ее уже убили, осталось только довершить начатое в буквальном смысле (12, с.123).

           Заметим, что во многих работах критиков  её образ уж очень высвечивался, путь выпрямлялся. На смену концепции подстреленной чайки выдвигалась другая: Нина – героиня торжествующая. Только она одна и есть подлинная чайка – не подстреленная, не погибшая, но продолжающая свой смелый, победный полет. Нина противопоставлялась всем – ремесленнику Тригорину, самовлюбленной Аркадиной, обанкротившемуся декаденту Треплеву.

    Сторонники такого истолкования  не только отступали от правды  образа героини – они нарушали  строй пьесы, принципиально отличной  от произведений с «моногероем». Представление, что символический образ чайки олицетворяется именно в Нине Заречной, и только в ней, связано с привычным делением героев на «главного» - и всех остальных (2, с.23-24).

    Нина Заречная – мечтательница, художественно одаренная, артистичная  натура. Но Нина всеми фибрами своей души желает оказаться в большом городе, на большой сцене, жаждет признания толпы, славы. Дом Петра Николаевича Сорина на другом берегу озера притягивает ее, как магнит. В лице Аркадиной и Трегорина она видит своих кумиров, пытается подражать им, стать такой же, как они. А надо ли Нине это? Что скрывается за масками великой актрисы и известного писателя? Неискушенная девушка еще этого не поняла, не осознала, но она летит на приветливые огни дома Сорина, как глупый мотылек: «Чудесный мир! Как я завидую вам, если бы вы знали! Жребий людей различен. Одни едва влачат свое скучное, незаметное существование, все похожие друг на друга, все неизвестные; другим же, как, например, вам – вы один из миллиона, - выпала на долю жизнь интересная, светлая, полная значения … Вы счастливы…» (20, с.13,28). Как наивно ее понятие о счастье, как неопытны ее размышления о жизни! По сути дела, Нина не видела еще жизни как таковой, она еще не поворачивалась к нашей героине спиной.

В Нине же поначалу не больше, чем в Аркадиной, понимания литературы, новаторских поисков Треплева и сути творчества вообще. Зато Нина талантлива как личность, она открыта, восприимчива, доверчива, это благодатная почва для того, чтобы в ней созрели семена истинного искусства. Увы, ей просто не везет. Она недостаточно сильна и талантлива как актриса, чтобы пробиться без школы, связей, денег. Она учится, падая и спотыкаясь, сопровождаемая предательством и крушением иллюзий. Ей очень дорого дается «опьянение на сцене», но под конец она уже вполне мудра, чтобы по достоинству оценить эти проблески и положить на алтарь Мельпомены остаток своей изломанной жизни. Как просто остаться в теплой усадьбе, осчастливить Треплева, отдохнуть и успокоить себя тем, что потом – когда-нибудь – все еще будет. Нет. Нина, подобно чайке, горда и предпочитает одиночный полет, пусть и рискованный. Она оттолкнула Треплева, и она не станет искать у него защиты. От этой человеческой гордости тоже можно перекинуть мостик к искусству. Искусство – дело индивидуалистов. Человек, ступивший на эту стезю, одинок, и одиночество творца так или иначе читается в судьбах всех людей искусства, выведенных в пьесе.

   У Тригорина есть все  для счастья, считает Нина Заречная. И если она выберет путь  с Тригориным, то и она, следовательно, неизбежно очутится в объятиях счастья. Любовь к Тригорину и тяга к «чудному миру» избранников, кумиров толпы для нее не разделима. Эта любовь была продолжением ее грез, ее мечтаний, ее увлечений – ее идеализма юности. Еще Станиславский писал: «Нина Заречная начитавшись милых, но пустеньких небольших рассказов Тригорина влюбляется не в него, а в свою девическую грезу. В этом и трагедия подстреленной Чайки. В этом насмешка и грубость жизни». Нина любит как и Татьяна Ларина, свою мечту, созданную воображением Героя (21, с.385).