Авторитаразм и демократия: сравнительный анализ в Российских условиях

Сравнение данных, полученных разными исследователями, пользовавшихся разными методиками и придерживающихся разных политических ориентаций, свидетельствует о том, что перспективы развития гражданского общества в России весьма туманны. В социально-психологическом отношении российское общество все еще пребывает, так сказать, в "разобранном состоянии", которое вообще не способно пока служить фундаментом чего-либо. И в такой ситуации инициатива, необходимая для углубления и закрепления демократических реформ, не может исходить "снизу", со стороны масс и институтов гражданского общества. Гражданскому обществу не хватает консолидированности для обеспечения такого вектора развития. В связи с этим сохраняется, а в некоторых отношениях даже усиливается "верхушечный" характер выработки курса политических сил, пребывающих у власти. Основными агентами общественных преобразований в России и их гарантами оказываются (или, если угодно, остаются) элитные группы и представители власти, но не гражданское общество. Ясно и то, что власть в таких условиях не только оказывается главным "мотором" реформирования общества, но и получает широкие возможности определять характер осуществляемых перемен в своих интересах. Таким образом, модернизация и демократизация российского общества обретают черты авторитарности.

Преодолеть эту тенденцию очень трудно. С одной стороны, нужны масштабные усилия по консолидации граждан, готовых к  социальному сотрудничеству, обладающих опытом реализации гражданских инициатив. 

С другой стороны,  нужна новая государственная стратегия, которая, по мнению А.Аузана, должна состоять из  трёх взаимосвязанных линий перемен.

Во-первых, поддержка самоорганизации в гражданском обществе. Это предполагает очень быстрые, неотложные, символически важные изменения в законодательстве в отношении регистрации, отчётности и проверок. А далее -  создание нового законодательства  и по благотворительности, и по налогообложению, и по другим аспектам общественной самодеятельности.

Во-вторых, поддержка общественного контроля и мониторинга во всех сферах общественной жизнедеятельности. Причем важно не только осуществлять мониторинг, но и создать работающий механизм принятия решений по результатам мониторинга.

Третье направление – это развитие гражданского участия.  Речь идет о гражданском участии в таких сферах, как местное самоуправление, проблемы окружающей среды, социальной защиты детства и так далее.

Может быть, при таком подходе удастся обеспечить сдвиги в сторону ценностей свободы, солидарности, взаимопомощи, справедливости.

Может быть…

4. Пессимизм интеллектуалов

Увы, пессимизм - любимая диета большинства интеллектуалов.  Современный российский интеллектуал А.С.Ахиезер предупреждал в начале 90-х годов, что присущий российской политической культуре постоянный раскол общества, столкновение реформаторов с сопротивляющимся материалом создает угрозу превращения реформаторской деятельности в свою противоположность, в источник дезорганизации. Реформаторы в России всегда имели дело с исторически сложившейся культурой в ее архаичном варианте, традиционной цивилизацией, ориентированной на воспроизводство идущих из прошлого ценностей, воспринимаемых как абсолютные и неизменные. Поэтому для преодоления исторической инерции нужны силы с ней соизмеримые, подчеркивал Ахиезер. Для успеха реформ необходимо формировать мышление, адекватное исключительной сложности проблем современной России с учетом их глубоких исторических корней, преодолеть традиционное для страны мышление, оправдывающее насилие над обществом.

Сегодня в интеллектуальных кругах ширится пессимизм по поводу исхода нынешних реформ и вместе с ними будущей судьбы России. Так, выступление на эту тему Ю.С.Пивоварова озаглавлено "Полная гибель всерьез". Автор пытается подвести итоги ХХ века для России, который она, по его мнению, "проиграла". Нынешняя ситуация рисуется мрачными красками. "Все надежды, планы, утопии разрушены. Все реформаторы провалились. ... Экономика и экология, управление и здравоохранение, образование и оборона, труд и капитал, государство и право, церковь и наука, и пр., и пр. - находятся в положении предсмертном, предпредсмертном, нуждаются в срочной госпитализации".

Развивая идею об особом, "передельном" характере русской социальности, Пивоваров считает, что именно он стал причиной провала в России в ХХ веке как социализма, так и либерализма. Первый был взят Россией у соперника по Первой (горячей) мировой войне - Германии, второй у своего более сильного противника по Третьей (холодной) мировой войне - США. Там обе эти хозяйственные системы сработали на отлично, а в России провалились. Передельная социальность знала в России две большие исторические формы: самодержавную и коммунистическую. В свою очередь обе эти формы сначала существовали в крепостническом обличье (1770-1860-е годы и 1929-1953 гг.), а затем в режиме все большей и большей эмансипации (1860-е -1929 г. и 1953-1991 гг.). Витте и Столыпин позволили русской общине раскрыться и отпускать тех, кто хотел и мог. Через 80 лет М.С.Горбачев (которого автор считает исторической пародией на Ленина, политическим аутсайдером) дал возможность выхода из всесоветской общины. Результаты их действий, по мнению Пивоварова, противоположны. В первом случае община пожрала всех захотевших быть "аутсайдерами", во втором - "аутсайдеры", максимально аккумулировав вещественную субстанцию, оставили общинников один на один с нищетой.

На фоне этих эсхатологических высказываний заключительные слова автора звучат поддельно оптимистически. Отвечая на один из традиционных русских вопросов "Что делать?", автор предлагает строить настоящее и будущее на бесценном русском опыте ХХ века. "Когда все потеряно, когда нет никаких надежд и реальных ресурсов, когда мы этому миру не нужны и даже мешаем", это и есть лучшее положение для старта. Единственной прочной опорой для этого старта могут послужить "понесенные утраты" и "размер потери". "Необходима метанойя - перемена ума, дающая надежду на перемену исторической участи России", заключает Пивоваров, повторяя в сущности мысль Ахиезера.

Пессимизмом по поводу нынешней российской ментальности проникнуты наблюдения социолога Льва Гудкова, считающего, что российское общество под влиянием чеченской войны "развалилось". К осени 2000 г. ресурсы мобилизационной поддержки Путина закончились вместе с исчерпанием "героической" фазы войны, подавления "террористов и бандитов", считает автор. Массовое сознание через силу, но признало факт неудачи и этой чеченской войны, возвращение, в гораздо худших условиях, к ситуации конца первой войны. Недовольство властью и равнодушие, бездействие, воспринимаемое как "вечное русское терпение", подавленность всяких мотиваций желания жить лучше, ущемленная национальная гордость и разнообразные комплексы неполноценности предопределяют сознание, что ничего нельзя изменить.

Дело тут не в бедности и снижении жизненного уровня у многих социальных групп после краха коммунистического режима, полагает Гудков. Существующие в обществе стереотипные представления о порочности всех, добившихся успеха и занимающих значимые социальные позиции, разрушают позитивную гражданскую солидарность, поддерживая коллективную идентичность низости. Быть плохим (слабым, страдающим, бедным, неудачником) - хорошо. Это обеспечивает индивиду легкую опознававемость и принятие окружающими. Такая роль создает внутренний психологический комфорт, но в дифференцированных системах отношений многообразных групп таит в себе угрозу диссонанса и напряжений. Как и всякая принижающая самоидентификация эта система взглядов сохраняет исторические следы своего возникновения, следы возникшей в результате плебейского бунта советской системы, бунта против оказавшейся парализованной традиционно-патримониальной системы господства и соответствующей ей социальной структуры. Распределительная экономика и репрессивно-бюрократическая система могли продлевать свое существование только постоянно снижая уровень разнообразия, принудительно поддерживая упрощенные стандарты жизни.

Перечень причин, которыми объясняют неудачи в реформировании советского или постсоветского общества, продолжает Гудков, может быть очень длинным, а объяснения взаимоисключающими. Здесь и утверждения, что реформы делались начальством под свои интересы и что инициаторы реформ - Гайдар и его команда - плохи (плохие прогнозисты, теоретики, экономисты, оторванные от жизни дилетанты, плохие политики, обворовали народ, лишили пенсионеров накоплений, разрушили армию, науку). Другие варианты: слишком велико сопротивление бюрократии, общество не дозрело, западные модели не годятся для России. Все объяснения исходят из одной негласной посылки молчаливой пассивности самого "населения", отношения к обществу как массе, которую нужно просветить и направить на истинный путь. Отсюда разные фантастические интеллигентские прожекты (они же страхи) относительно просвещенного авторитаризма, введения рынка и демократии сверху. Но практически никто из объясняющих не затрагивал одного - нежелания, сопротивления населения происходящим изменениям, нежелания общества что-либо радикально менять.

В отличие от ситуации в Восточной и Центральной Европе процессы разложения институциональной системы тоталитарного советского общества не компенсируются, по мнению Гудкова, появлением движений и групп, которые могли бы способствовать развитию новых институтов и форм гражданского общества. Тон в обществе и политике сегодня задают самые инерционные социальные институты - армия, МВД, генпрокуратура, ФСБ. Кругозор и представления военной верхушки, "силовиков" стали если и не эталонными, то весьма авторитетными и очень распространенными. Сегодня "силовики" предельно близки к тому, чтобы определять руководство страной. У власти их корпоративный президент - бесцветный кабинетный чиновник, лишенный самостоятельности и индивидуальности, Молчалин в роли национального лидера, пишет Гудков. Очевидны и распространенные и влиятельные в русской культуре ценностные представления об исключительности (самобытности) России. Подобная имперская спесь препятствует принятию роли сателлита ведущих стран Запада, и соответственно ведет к отторжению тех ценностей западной культуры, которые создали поле притяжения для бывших социалистических стран, спешащих интегрироваться с Западом.

Гудков полагает, что главным в ценностной системе Запада на сегодняшний день являются права человека, отодвинувшие на второй план принцип территориальной целостности и государственного суверенитета. Исходя из этого, он одобряет недавние военные действия НАТО против Югославии. Аналогии между Косовым и Чечней носят, по его мнению, чисто поверхностный характер. И дело здесь не только в технике, с помощью которой в Югославии пытались свести людские жертвы к минимуму, а в Чечне этого не делают, а в принципах, которыми руководствуются. Ценностный принцип прав человека, устанавливающий ответственность за их нарушение и ограничивающий насилие как таковое, мог бы быть применен в Чечне (это поставило бы чеченскую войну в один ряд с "войной в заливе" и Косово).

Высказывания Гудкова вызвали неприятие проживающей на Западе публицистки, автора книг о нынешней России Сони Марголиной. Предлагаемое Гудковым культурно-антропологическое описание российского человека не является чем-то новым, человек ХХI века всесторонне исследованный Гудковым и его коллегами из ВЦИОМ, не слишком отличается от своего предшественника, полагает она. Это само по себе проблема в контексте перестроечных надежд на обновление общества и укоренение в нем новых, "рыночных" и демократических, ценностей. К этому добавляются ужасы чеченской войны, рост антизападных настроений, ресоветизация при Путине. Но вероятность того, что Россия совершит цивилизационный рывок, с самого начала была невелика.

Гудков, по мнению Марголиной, полемизирует с интеллигенцией, которая все больше скатывается на националистические и великодержавные позиции. Это интеллектуальная расправа с обществом за его собственные иллюзии. Как интеллектуал прозападной ориентации Гудков глубоко уязвлен чеченской войной и цивилизационной деградацией российского общества, проявляющейся в общей неудаче реформ - рывка на Запад, так и в ностальгическом неотрадиционализме с его великодержавным комплексом, ксенофобией и ретросоветской мобилизацией. Уязвленность тем более интенсивна, что Гудков в начале 90-х годов в числе многих отдал дань надежде на возможность цивилизационного прорыва. При всей стагнации 90-х годов не все еще казалось потерянным. Но сначала финансовый кризис 1998 г., а потом вторая чеченская война и выборы нового президента подвели черту под этой неопределенностью: началась псевдосоветизация.

В обосновании своей достаточно одинокой для российского общества позиции сторонника не санкционированного международным сообществом применения военной силы для защиты прав человека Гудков присоединяется к аргументации НАТО, ставя ценностный принцип прав человека выше международного права. Но Запад (в послевоенное время США, поскольку разрушенная и утратившая колонии Европа могла играть лишь подчиненную роль) вовсе не отказался от универсализма, а значит, мировой экспансии, подчеркивает Марголина. Сменились приоритеты: вместо колоний появились сферы интересов, рынки. На смену риторике универсализма и гуманизма пришла риторика глобализации и прав человека. Требование соблюдения прав человека после принятия Хельсинкского соглашения, в котором упор делался на нерушимости послевоенных границ, чем закреплялась гегемония СССР в оккупированных странах, было инструментом "холодной войны". Этот инструмент должен был взорвать социалистическую систему изнутри. Когда же советская империя развалилась и Россия объявила себя демократией, права человека как инструмент против коммунизма, за сферы влияния оказались не нужны. Главное для Запада теперь, чтобы в России не произошло коммунистического реванша. Неразборчивая помощь Запада Ельцину в 90-е годы запрограммировала дальнейшую нравственную импотенцию "мирового сообщества" в отношении России, пишет Марголина.

Накопление политических ошибок "мирового сообщества", иными словами Запада, привело к обострению кризиса, а потом и бомбардировкам НАТО в Сербии. НАТО вступила в спровоцированный не столько сербами, сколько албанцами конфликт, квалифицируемый ею как гражданская война, фактически на стороне албанской косовской армии. Но население Европы не волнует судьба албанцев, тем более что отношение к ним, хотя и публично не артикулируемое, мало отличается от отношения русских к чеченцам. Европейцы боялись двух вещей: развала НАТО и двух миллионов беженцев, которые могли бы наводнить Европу. Причем первого они боялись гораздо больше. В сущности мало кто хотел военного решения. Войны желала Америка, которой надоел Милошевич и которой надоела беспомощная Европа. Однако слишком очевидна скудость достигнутых результатов и слишком катастрофичны экологические последствия. Легитимное насилие для защиты прав человека оказалось скорее неудачным и стыдливо замалчиваемым провалом, чем программой.

Парадокс Запада состоит в том, что его ценности провозглашаются всеобщими, но практикуются по большей части лишь на самом Западе. Восточноазиатские страны, добившиеся экономического и цивилизационного успеха, лишь поверхностно, имитационно заимствовали западные ценности. В действительности же им удалось мобилизовать собственные культурные ресурсы. С последним, и здесь Марголина соглашается с Гудковым, в России дело обстоит неважно. Ко многим причинам нынешних российских неудач добавляется еще один существенный момент, чрезвычайно усложняющий постсоциалистческую модернизацию. Речь идет о многонациональности Российской Федерации. Здесь уместно вспомнить не только Югославию, где уровень жизни между Косово и Словенией различался в шесть раз, но и страны, возникшие на обломках Австро-Венгрии. Оставаясь многонациональными, они испытывали огромные напряжения до тех пор, пока национальные меньшинства не были насильственно переселены или уничтожены во время войны. Только в относительно гомогенном обществе и при наличии магнита в лице Европейского Союза смог установиться общественный консенсус относительно хода реформ. Российская многонациональность и многоконфессиональность, осложняемая территориальной суверенностью, - фактор, "объективно" препятствующий движению по западному пути. И все же прагматический выбор для России невелик, заключает Марголина. Его недавно четко обозначил "малосимпатичный идеолог" "холодной войны" З.Бжезинский. Ввиду того, что у России скоро не будет границы с Китаем, он советует российскому истеблишменту присоединиться к Западу. Избрание же особого пути и особой роли для России чревато разрушительными последствиями, и они уже видны, считает Марголина.