Концептуальные основания этики «ненасилия» в философских течениях XX в

Как высший, основополагающий закон жизни, любовь является единственным нравственным законом. Закон любви – не заповедь, а выражение самой сущности христианства. Это – вечный идеал, к которому люди будут бесконечно стремиться. Иисус Христос не ограничивается прокламацией идеала. Наряду с этим он дает заповеди. В толстовской интерпретации таких заповедей пять. Вот они:

 
·        Не гневайся; 
 
·        Не оставляй жену; 
 
·        Не присягай никогда никому и ни в чем; 
 
·        Не противься злому силой; 
 
·        Не считай людей других народов своими врагами.

Заповеди Христа – «все отрицательные и показывают только то, чего на известной степени развития человечества люди могут уже не делать. Заповеди эти суть как бы заметки на бесконечном пути совершенства...».[57, Т.28]  Они не могут не быть отрицательными, поскольку речь идет об осознании степени несовершенства.  Для современного человека заповеди уже являются истинами, но еще не стали повседневной привычкой. Человек уже смеет так думать, но еще не способен так поступать. Поэтому они, эти возвещенные Иисусом Христом истины, являются испытанием свободы человека. По мнению Толстого, главной из пяти заповедей является четвертая: «Не противься злому»[22, С.586], налагающая запрет на насилие. Древний закон, осуждавший зло и насилие в целом, допускал, что в определенных случаях они могут быть использованы во благо – как справедливое возмездие по формуле «око за око». Иисус Христос отменяет этот закон. Он считает, что насилие не может быть благом никогда, ни при каких обстоятельствах. Запрет на насилие является абсолютным. Не только на добро надо отвечать добром. И на зло надо отвечать добром. Насилие является противоположностью любви.

У Толстого есть, по крайней мере, три связанных между собой определения насилия. Во-первых, он отождествляет насилие с убийством или угрозой убийства. Необходимость применения штыков, тюрем, виселиц и других средств физического разрушения возникает тогда, когда стоит задача внешнего принуждения человека к чему-либо. Отсюда – второе определение насилия как внешнего воздействия. Необходимость внешнего воздействия, в свою очередь, появляется тогда, когда между людьми нет внутреннего согласия. Так мы подходим к третьему, самому важному определению насилия: «Насиловать значит делать то, чего не хочет тот, над которым совершается насилие». [26, С.470]

В таком понимании  насилие совпадает со злом и оно прямо противоположно любви. Любить – значит делать так, как хочет другой, подчинять свою волю воле другого. Насиловать – значить подчинять чужую волю своей. Непротивление – больше чем отказ от закона насилия. «Признание жизни каждого человека священной есть первое и единственное основание всякой нравственности». [58, С.322] Непротивление злу как раз и означает признание изначальной, безусловной святости человеческой жизни. 
Через непротивление человек признает, что вопросы жизни и смерти находятся за пределами его компетенции. Он одновременно вообще отказывается от того, чтобы быть судьей по отношению к другому. Человеку не дано судить человека. В тех же случаях, когда мы как будто бы судим других людей, называя одних добрыми, других злыми, то мы или обманываем себя и окружающих.  Непротивление от насилия отличается тем, что оно является областью индивидуально ответственного поведения. Как ни трудна борьба со злом в самом себе, она зависит только от самого человека. «Нет таких сил, которые могли бы помешать тому, кто решился на непротивление…» [59, C.55]

Толстой  предполагает общественный отказ от насилия и  подробно рассматривает расхожие аргументы  против непротивления. Три из них  являются наиболее распространенными. Первый аргумент состоит в том, что учение Христа является прекрасным, но его трудно исполнять. Возражая на него, Толстой спрашивает: «А разве захватывать собственность и защищать ее легко? А пахать землю не сопряжено с трудностями?» [25, C.540] На самом деле речь идет не о трудности исполнения, а о ложной вере, согласно которой выправление человеческой жизни зависит не от самих людей, их разума и совести, а от Христа на облаках с трубным гласом или исторического закона. «Человеческой природе свойственно делать то, что лучше». [56, C.439] Нет объективного предопределения человеческого бытия, а есть люди, которые принимают решения. Поэтому утверждать об учении, которое относится к человеческому выбору, касается решимости духа, а не физических возможностей, утверждать про такое учение, что оно хорошо для людей, но невыполнимо, – значит противоречить самому себе.

Второй аргумент состоит  в том, что «нельзя идти одному человеку против всего мира». [51, C.1040] Что, если, например, я один буду таким кротким, как требует учение, а все остальные будут продолжать жить по прежним законам, то я буду осмеян, избит, расстрелян, напрасно погублю свою жизнь. Учение Христа есть путь спасения для того, кто следует ему. Поэтому тот, кто говорит, что он рад бы последовать этому учению, да ему жалко погубить свою жизнь, по меньшей мере, не понимает, о чем идет речь. Это подобно тому, как если бы тонущий человек, которому бросили веревку для спасения, стал бы возражать, что он охотно воспользовался бы веревкой, да боится, что другие не сделают того же самого.

Третий аргумент является продолжением предыдущих двух и ставит под сомнение осуществление учения Христа из-за того, что это сопряжено с большими страданиями. Вообще жизнь человеческая не может быть без страданий. Весь вопрос в том, когда этих страданий больше, тогда ли, когда человек живет во имя Бога, или тогда, когда он живет во имя мира. Ответ Толстого однозначен: тогда, когда он живет во имя мира. Рассмотренная с точки зрения бедности и богатства, болезни и здоровья, неизбежности смерти жизнь христианина не лучше жизни язычника, но она по сравнению с последней имеет, то преимущество, что не поглощается полностью пустым занятием мнимого обеспечения жизни, погоней за властью, богатством, здоровьем. 

В жизни сторонников  учения Христа меньше страданий уже  хотя бы по той причине, что они свободны от страданий, связанных с завистью, разочарованиями от неудач в борьбе, соперничеством. Опыт, говорит Толстой, также подтверждает, что люди главным образом страдают не из-за их христианского всепрощения, а из-за их мирского эгоизма. Учение Христа не только более нравственно, но оно и более благоразумно. Оно предостерегает людей от того, чтобы они не делали глупостей. Таким образом, обыденные аргументы против непротивления являются не более чем предрассудками. С их помощью люди стремятся обмануть самих себя, найти прикрытие и оправдание своему безнравственному и гибельному образу жизни, уйти от личной ответственности за то, как они живут. 
«Стоит людям поверить учению Христа и исполнять его, и мир будет на земле».[52, C.768] Но люди в массе своей не верят и не исполняют учение Христа. Толстой пытается ответить на вопрос, почему? По мнению Л. Н. Толстого, есть, по крайней мере, две основные причины. Это, во-первых, инерция предшествующего жизнепонимания и, во-вторых, искажение христианского учения. До того как Иисус Христос сформулировал заповедь непротивления, в обществе господствовало убеждение, что зло можно истребить злом. Оно воплотилось в соответствующий строй человеческой жизни, вошло в быт, привычку. Самым главным средоточием насилия является государство с его армиями, всеобщей воинской повинностью, присягами, податями, судами, тюрьмами и т. д. Словом, вся цивилизация основана на законе насилия, хотя, и не сводится к нему. Л. Н. Толстой считает, что истина Христа, которую мы находим в Евангелиях, была в последующем искажена наследовавшими ему церквами. Искажения коснулись трех основных пунктов. Во-первых, каждая церковь объявила, что только она правильно понимает и исполняет учение Христа. Такое утверждение противоречит духу учения, которое нацеливает на движение к совершенству и по отношению, к которому ни один из последователей, ни отдельный человек, ни собрание людей, не могут утверждать, что они его окончательно поняли. Во-вторых, они поставили спасение в зависимость от определенных обрядов, таинств и молитв, возвели себя в статус посредников между людьми и Богом. В-третьих, церкви извратили смысл самой важной четвертой заповеди о непротивлении злу, поставили ее под сомнение, что было равносильно отмене закона любви.

Таким образом, в сумме получается чрезвычайно противоречивая и непродуманная теория, которую трудно назвать философской системой. Пожалуй, единственной заслугой Толстого является рождение самой идеи противления ненасилием, которую впоследствии подхватили, развили и реализовали куда более волевые и сильные люди: Мохандас Ганди и Мартин Лютер Кинг. Сама же форма, в которой Толстой явил своё учение, крайне нежизнеспособна. Решение нравственно-практических вопросов не может осуществляться путём простого ухода от них и ещё неизвестно, что хуже: попытка оправдания насилия или попытка оправдания морального бегства. Ганди, к примеру, ненасилие Толстого ставил ниже насилия, ибо считал, что применение силы лучше, чем пассивное, трусливое несопротивление: непротивление силой только тогда становится выше насилия, когда признаётся и существует возможность насилия при его фактическом неприменении.

Призыв к  ненасилию и социальная практика Махатмы Ганди

Испокон веков  человек проявлял агрессию по отношению себе подобным. Отчасти это заложено в нем природой как, например, инстинкт самосохранения. Но со становлением  цивилизованного общества, с глобальным развитием науки, изобретением ядерного оружия и угрозой самоуничтожения  потребность человеческого общества в сдерживании агрессии, в гуманизации, возросла.

Еще в первой половине XX в., над вопросом применения насилия задумывались многие мыслители. Таким был М.К. Ганди, человек, видевший, как его Родину, Индию, разоряли англичане, и избравший путь ненасильственного сопротивления английской колонизации. Качественный скачок, который совершил Ганди по сравнению со своими предшественниками, заключался в придании принципу ненасилия широкого общественного характера. Это особенно очевидно при сравнении взглядов Ганди и Толстого. 

Толстовское непротивление  злу насилием Ганди заменил ненасильственным сопротивлением. Его подход несравненно  более действен, это не смирение, а протест, причем в высшей степени  активный. Он направлен не на то, чтобы  лично быть непричастным ко злу, воздерживаться от дурных поступков, оберегать свою автономию, как это было у Толстого, а на то, чтобы покончить со злом, переубедить его носителей. 

О влиянии Л.Н.Толстого на Ганди неоднократно писалось в  литературе. Утверждалось даже, что  идею ненасилия Ганди заимствовал у Л.Н.Толстого. Разумеется, это не так. Сам Ганди писал: «Толстой укрепил мою любовь к ненасилию». [6, C.612 ] Тем не менее, в становлении Махатмы Толстой действительно занимает особое место.   Уникальную роль Ганди в истории человечества сегодня признают многие. Однако однозначно оценить эту роль очень трудно. Моральное влияние, которое Ганди оказал на мыслящих людей, является намного более сильным, нежели кажется возможным в наше время с его избытком грубой силы.

Считается, что первым из факторов, определяющих отношение к насилию, является мировоззрение человека и коллективное мировоззрение всего общества. Неверие в то, что люди будут добровольно следовать общепринятым нормам поведения, что по природе своей они тупы и агрессивны, закономерно приводит к выводу о необходимости сдерживать разрушительные тенденции, свойственные людям силой или угрозой применения силы. Ганди призывает к необходимости различать у человека два совершенно разных вида агрессии. Первый вид, общий и для человека и для всех животных, - это генетически заложенный импульс к атаке (или к бегству) в ситуации, когда возникает угроза жизни. Это оборонительная, «доброкачественная», агрессия служит делу выживания индивида и рода; она имеет биологические формы проявления и затухает, как только исчезает опасность. Другой вид представляет «злокачественная» агрессия - это деструктивность и жестокость, которые свойственны только человеку и практически отсутствуют у других млекопитающих… 

В представлении Ганди, насилие негативно по определению. Это разрушительная сила, которая унижает, насилует, подавляет, эксплуатирует кого-либо. Насилие проявляется в различных и многообразных формах и степенях: физическое и психологическое, межличностное и структурное, социальное, политическое, военное, экономическое, культурное, религиозное и т.д. Отрицание насилия выглядит как сугубо моральная программа, вступающая в непримиримую конфронтацию с реальной жизнью. Автоматически современная цивилизация подвергается критике, основанной на насилии и принуждении. 

Ганди выделял три формы реакции людей на насилие и несправедливость: пассивность, ответное насилие, активное ненасилие. Пассивность рассматривалась М. Ганди как подчинение злу, уподобление человека рабу. Пассивность противостоит активному ненасилию и должна быть, безусловно, отвергнута. Ненасилие учит преодолевать страх. Прибегающие к ответному насилию занимают позицию выше пассивности. Поэтому, по мнению Ганди, когда мы используем ответное насилие, мы тем самым, позволяем своему противнику, т.е. агрессору или врагу, также прибегать по отношению к нам в силе. Следовательно, делая так, мы отрицаем свои собственные принципы уважение к человеку и цели: стремление к большей справедливости и миру. Прежде, чем осилить другого, Ганди предлагает задуматься, т.к. мы разрушаем в себе свою человечность. Злые средства, даже если они используются во имя благих целей, разрушают нашу человечность. 

Ненасильственная борьба (сатьяграха) - выход, предложенный М. Ганди. Сатьяграха не является физической силой и не причиняет страданий противнику, а тем более не стремиться к его уничтожению. Ганди призывает придерживаться принципа Сатьяграха и никогда не обращаться к помощи оружия. Потому что в ее применении нет ничего враждебного. Сатьяграха - чистая сила духа. «Ненасилие - высшая дхарма». Таким образом, ненасилие в представлении Ганди - это покой, но активное ненасилие - это любовь. Обманутые западной цивилизацией, мы забыли нашу древнюю цивилизацию и поклоняемся силе оружия - писал Ганди. Его понимание ненасилия, исходит из убеждения в самоценности каждого человека, как свободного существа и одновременно взаимной связанности всех людей в добре и зле. 

М. Ганди разделяет ответное насилие и активное ненасилие – это разные ступени, стадии зрелости человеческих усилий, направленных на борьбу за социальную справедливость. Ненасилие переводит цели и средства борьбы в качественно однородную нравственную плоскость, направлено не устранение не только эмпирических результатов несправедливости, но и их внутренних оснований, оно разрывает цепь насилия, поднимает человеческие отношения на другой уровень. Такая последовательность находит также подтверждение в истории идеи ненасилия. Норма «Не убий», сформулированная в «Ветхом завете» трансформируется до нормы «Возлюбите врагов ваших».  С морали начинаются человек и человеческие (общественные) отношения, она задает внутреннюю смысловую границу собственно человеческого способа существования и в этом значении она тождественна человечности. Отсюда следует, что быть моральным означает признать безусловную ценность, святость человека. Человеческая личность — исходно самоценна. Собственно, определяя человеческую личность как нравственно ответственное существо, М.Ганди определяет ее как существо, имеющее самоценное значение и достойное уважения.

Для этической концепции Ганди  характерен антиисторизм. Нравственность в представлении Ганди — комплекс вечных, неизменных принципов поведения  человека, независимых от уровня исторического  развития общества и не связанных  с определенными социальными  условиями жизни и классовыми отношениями. В своей этической концепции Ганди широко использует живые традиции древнеиндийской религиозной морали. Но идеалистические позиции не позволили Ганди приблизиться к пониманию того, что «всякая теория морали являлась до сих пор, в конечном счете, продуктом данного экономического положения общества. А так как общество до сих пор развивалось в классовых противоположностях, то мораль всегда была классовой моралью: она или оправдывала господство и интересы господствующего класса, или же, когда угнетенный класс становился достаточно сильным, выражала его возмущение против этого господства и представляла интересы будущности угнетенных».

Отправным и центральным пунктом  гандистской концепции морали является принцип ахимсы — важнейшей этической категории религии и философии джайнизма. Но джайнизм толкует ахимсу как воздержание от нанесения живым существам физического вреда, Ганди же выдвигает во главу угла воздержание от нанесения вреда духовного. Все поступки человека, по мнению Ганди, должны сообразовываться с требованиями ахимсы, ею определяется поведение людей в обществе. Но если ахимса воспрещает нанесение духовного вреда людям, то подлежат ли осуждению люди, совершающие аморальные поступки? Ведь любое осуждение или порицание человека может причинить ему душевную травму. Пытаясь преодолеть это затруднение, Ганди выдвигает метафизическую идею отрыва субъекта от его поступков. «Человек и его поступок, — пишет он, — вещи разные. Тогда как хороший поступок заслуживает одобрения, а дурной — осуждения, человек, независимо от того хороший или дурной поступок он совершил, всегда достоин уважения или сострадания, смотря по обстоятельствам».[5, №3]