Ламетри Жюльен Офреде

Какое животное умерло бы с голоду посреди молочных рек? Только человек. Подобно старому ребенку, о котором вслед за Арнобием говорит один из современников, он не знает ни пригодной ему пищи, ни воды, в которой может утонуть, ни огня, могущего превратить его в пепел. Зажгите впервые свечу перед глазами ребенка, и он машинально поднесет к огню палец, чтобы познать характер нового явления; обжегшись, он познает опасность и другой раз уже не попадется.

Или поставьте ребенка рядом с животным на краю пропасти: ребенок упадет туда и утонет там, где животное спасется вплавь. В четырнадцать-пятнадцать лет он едва предвидит наслаждения, ожидающие его при воспроизведе­нии собственного вида; будучи уже юношей, он не знает, как ему держать себя в игре, которой природа так быстро научает животных; он прячется, как бы стыдясь полученно­го наслаждения и того, что рожден быть счастливым, между тем как животные гордятся своим цинизмом. Не получая воспитания, животные не имеют и предрассудков. Или посмотрите на собаку и ребенка, равно потерявших своего хозяина на большой дороге: ребенок плачет, не зная, какому святому молиться, тогда как собака найдет хозяина очень скоро, лучше используя свое обоняние, чем ребенок свой разум.

Итак, природа предназначила нам стоять ниже жи­вотных, чтобы тем самым особенно наглядно обнаружить чудеса, какие способно делать воспитание, которое одно поднимает нас над их уровнем и в конце концов дает нам превосходство над ними.

Но можно ли признать такого рода отличие от животных за глухими, слепорожденными, идиотами, сумасшедшими дикарями или людьми, воспитанными в лесах вместе с животными,— за всеми теми, у кого ипохондрия уничто­жила воображение; наконец, за всеми скотами в человече­ском образе, обнаруживающими один только самый грубый, голый инстинкт? Нет, все это —- люди по плоти, но не по духу, которые не заслуживают зачисления в особый класс.

Мы вовсе не намерены замалчивать все те возражения, которые можно сделать против нас и в пользу существова­ния первоначального отличия человека от животного. Го­ворят, что человеку присущ естественный закон: умение распознавать добро и зло, которое чуждо животным.

Но основано ли это возражение или, правильнее, утверждение на опыте, без которого философ вправе все отвергать? Существует ли опыт, убеждающий нас в том, что только человек просвещен светом разума, в котором отказано всем другим животным? Если такого опыта нет, мы не можем знать, что происходит внутри животных и даже других людей; мы можем чувствовать только то, что волнует нас самих. Мы знаем, что мы мыслим и испытыва­ем угрызения совести: нас в этом достаточно убеждает наше внутреннее чувство; но этого нашего внутреннего чувства недостаточно, чтобы судить об угрызениях совести других людей; поэтому нам приходится верить другим людям на слово или полагаться на внешние видимые знаки, какие мы наблюдаем у нас самих, испытывая подобные же угрызения совести и подобные же мучения.

Для того чтобы решить, имеет ли силу упомянутый естественный закон для неговорящих животных, прихо­дится, следовательно, обратиться к только что упомянутым знакам, предполагая, что таковые существуют. Факты, по-видимому, доказывают последнее. Собака, укусившая раздразнившего ее хозяина, в следующий затем момент обнаруживает признаки раскаяния: ее вид говорит об огорчении и досаде, она не смеет показаться ему на глаза и признается в своей вине заискивающим и униженным видом. Из истории мы знаем известный случай со львом, не захотевшим растерзать предоставленного его ярости чело­века, в котором он признал своего благодетеля. Следует только пожелать, чтобы человек всегда чувствовал такую благодарность за добро и обнаруживал такое же Уважение к другим людям; тогда не пришлось бы опасаться i неблагодарности, ни войн — этих бичей рода челове­чного и настоящих палачей естественного закона.

Но живое существо, которое с раннего возраста наделено природой столь разумным инстинктом и которое способно рассуждать, комбинировать, размышлять, обсуж­дать, поскольку это допускают размеры и сферы его деятельности; существо, которое испытывает привязан­ность благодаря оказываемым ему благодеяниям и теряет ее вследствие дурного с ним обращения, пытаясь найти себе другого хозяина; существо со строением и поступками, похожими на наши, испытывающее подобные нашим страсти, горести и наслаждения, более или менее бурные в зависимости от силы своего воображения и чувствитель­ности своих нервов,— разве не обнаруживает ясно такое существо способность чувствовать свою и нашу вину, различать добро и зло, словом, разве, чувствуя ответ­ственность за свои поступки, оно не обладает совестью? Его душа, испытывающая те же радость, унижение, смущение, как и наша, разве может не почувствовать отвращение при виде растерзываемого на его глазах или безжалостно растерзанного им самим подобного ему существа? Допустив это, нельзя уже отказывать животным в драгоценном даре, о котором идет речь, ибо если они обнаруживают очевидные признаки раскаяния и ума, то нет ничего нелепого в мысли, что эти существа — почти столь же совершенные машины, как и мы,— созданы, подобно нам, для того, чтобы мыслить и чувствовать природу.

Пусть мне не возражают, что большинство животных принадлежит к диким породам, не способным чувствовать причиняемое ими зло, ибо и среди людей далеко не все хорошо умеют отличать пороки от добродетелей. Нашей природе, как и их природе, присущ элемент дикости. Люди, имеющие варварскую привычку нарушать естественный закон, не столь мучаются от этого, как те, которые престу­пают его впервые и которых сила примера еще не приучила к этому. С животными происходит то же самое, что и с людьми: и те и другие в зависимости от темперамента могут быть более или менее жестокими; и те и другие становятся более жестокими под влиянием дурного приме­ра. Но кроткое животное, живущее с другими подобными ему животными и питающееся менее грубой или мягкой пи­щей, становится врагом крови и кровопролития; оно будет испытывать стыд, если прольет кровь, с тою только, может быть, разницей, что так как все у животных приносится в жертву потребностям, наслаждениям и удобствам жизни, которыми они умеют пользоваться лучше нас, то угрызения совести у них не должны быть столь сильны, как наши, потому что мы не испытываем таких сильных потребностей, как они. Обычай смягчает и, может быть, так же заглушает угрызения совести, как заглушают их и наслаждения. Допустим, однако, на минуту, что я ошибаюсь.

Допустим, что неверно мое предположение о том, что почти весь мир не прав в этом вопросе, тогда как один я прав. Я готов допустить, что животные, даже самые выдающиеся по уму, не умеют отличать нравственно хорошего и не помнят оказанного им внимания и сделанного им добра, что в них нет сознания собственных добродетелей. Не будем вспоминать льва, о котором я говорил выше, что он пощадил жизнь человека, отданного ему на растерзание ради зрелища более жестокого, чем все львы, тигры и медведи, однако ведь и представители нашей породы бо­рются друг с другом (швейцарцы со швейцарцами, братья с братьями), набрасываются друг на друга и сознательно убивают друг друга без угрызений совести, потому что государь оплачивает эти убийства; я готов даже предполо­жить, что животным не присущ естественный закон. Какие же выводы следует сделать из всех этих предположений?

Человек создан не из какой-то более драгоценной глины, чем животные. Природа употребила одно и то же тесто как для него, так и для других, разнообразя только дрожжи. Итак, если животное не испытывает раскаяния от того, что посягнуло на то внутреннее чувство, о котором я выше говорил, или, вернее, если оно совершенно лишено последнего, то из этого логически вытекает, что в такой же степени это относится и к человеку. Но если это так, то какая может быть речь о естественном законе и какую цену имеют все написанные о нем прекрасные сочинения? Все животное царство вообще лишено его. Но если, наоборот, человек не может отказаться от присущего ему, если он в здравом уме, умения отличать честных, гуманных и добродетельных людей от нечестных, негуманных и недобродетельных; если легко отличить порок от добродетели вследствие наслаждения или отвращения, вызываемого их естественными последствиями, то отсюда следует, что и животные, которые созданы из той же материи и которым, может быть, недостает только немного закваски, чтобы во всех отношениях сравняться с человеком, должны обладать всеми свойствами, присущими миру животных организмов, что, следовательно, нет души, или чувствующей субстанции, которая не испытывала бы угрызений совести. Нижеследующее рассуждение может подтвердить сказанное.

Естественный закон не может быть искоренен. Влияние его настолько сильно у всех животных, что я нисколько не сомневаюсь, что самые дикие и хищные из животных испытывают минуты раскаяния. Мне кажется, что дикая девушка из Шалона в Шампани — если верно, что она съела свою сестру,— не могла не сознавать тяжести своего преступления. То же самое я думаю о всех, чьи преступле­ния совершены невольно или под влиянием темперамента, например о Гастоне из Орлеана, который не мог удержать­ся от того, чтобы не воровать; о женщине, подверженной во время беременности этому же пороку, который унаследовали от нее дети; о другой женщине, которая в подобном же состоянии съела своего мужа; о той, которая резала детей, солила их тела и ела их каждый день, как солонину; о дочери вора-людоеда, ставшей тоже людоедкой в две­надцатилетнем возрасте, хотя она лишилась отца и матери на втором году жизни и была воспитана порядочными людьми; я не говорю о бесчисленных других случаях, во множестве встречающихся в отчетах наших ученых. Все эти случаи доказывают нам, что существует огромное множество наследственных пороков и добродетелей, пере­ходящих от родителей к детям и от кормилиц к их питомцам. Впрочем, я согласен с тем, что в большинстве случаев эти несчастные не всегда чувствуют тотчас же весь ужас своих поступков. Например, булимия, или волчий голод, способна заглушить всякое чувство: это — свое­образное бешенство желудка, которое должно быть удовлетворено во что бы то ни стало. Но, придя в себя и как бы протрезвившись, эти женщины при воспоминании о со­вершенном ими убийстве самых дорогих им существ испытывают величайшие угрызения совести. Какое страш­ное наказание несут они за невольное преступление, которому они не в состоянии были противиться и которое они бессознательно совершили! А между тем это не всегда очевидно для судей: одна из женщин, о которых я говорю, была колесована и сожжена, другая — закопана живьем. Я прекрасно понимаю требования общественного интереса. Но, без сомнения, следовало бы пожелать, чтобы в качестве судей были только выдающиеся врачи. Лишь последние сумеют отличить невинного от виновного. Если разум становится рабом извращенного чувства или бешенства, как же он может управлять человеком?

Но если преступление само влечет за собой свое собственное более или менее суровое наказание; если даже самая продолжительная, самая закоренелая привычка не может окончательно заглушить раскаяния у бессердечных душ; если они разрываются на части при одном только воспоминании о своих поступках, то к чему пугать вообра­жение слабых умов адом, страшными призраками и огнен­ными пропастями, еще менее реальными, чем пропасть Паскаля[*]? Надо ли прибегать к подобного рода басням, по признанию одного откровенного папы, чтобы мучить несчастных, которых собираются казнить? Неужели их первый палач — их собственная совесть не является для них достаточным наказанием? Я вовсе не хочу этим сказать, что все преступники караются несправедливо; я утверждаю только, что те, воля которых извращена, получают достаточное наказание в виде угрызений совести, когда приходят в себя; от этих угрызений совести, я реша­юсь это сказать, природа, как мне кажется, должна была бы избавлять несчастных, вовлеченных в преступление в силу роковой необходимости.

Преступники, злодеи, неблагодарные люди, наконец, бесчувственные к требованиям природы, жалкие, недостой­ные жизни тираны могут испытывать сладострастное чувство от своего варварства; но наступают спокойные минуты размышления, когда поднимает свой голос мсти­тельная совесть, выступающая против них и осуждающая их на почти беспрерывные мучения. Тот, кто мучает людей, мучит самого себя; страдания, испытываемые им, являются справедливой мерой воздействия за причиненные им страдания.

С другой стороны, какая радость делать добро, а также быть благодарным за добро, сделанное тебе другими; какое наслаждение проявлять добродетель и быть кротким, гуманным, нежным, милосердным, сострадательным и бла­городным (это последнее слово заключает в себе все Добродетели)! Это дает такое удовлетворение, что я считаю уже достаточно наказанным того, кто имел несчастье родиться недобродетельным[19].

Мы не рождаемся на свет учеными. Мы становимся ими благодаря известного рода злоупотреблению нашими орга­ническими способностями, и притом в ущерб интересам государства, кормящего множество тунеядцев, которых тщеславие наградило именем философов. Природа создала всех нас исключительно для счастья; да, всех, начиная от червя, ползущего по земле, и кончая орлом, парящим в облаках. Поэтому она и наделила всех животных в боль­шей или меньшей степени естественным законом в зависи­мости от того, насколько это допускает приспособленность к нему органов каждого животного.

Как определить, что такое естественный закон? Это — чувство, научающее нас тому, чего мы не должны делать, если не хотим, чтобы нам делали то же. Мне кажется, что к этому общему определению следует прибавить, что это чувство есть особого рода страх или боязнь, столь же спасительные для целого вида, как и для индивидуума. Ибо мы уважаем кошелек и жизнь других, может быть, только для того, чтобы сохранить свое собственное имущество, свою честь и себя самих, подобно тем Иксионам[20] христианства, которые любят бога и стремятся усвоить множество химерических добродетелей исключительно из страха перед адом.

Вы видите, таким образом, что естественный закон является лишь внутренним чувством, относящимся, по­добно всем другим чувствам, в том числе и мысли, к области воображения. Следовательно, его наличие не требует, очевидно, ни воспитания, ни откровения, ни законодателя, если не смешивать его с гражданскими законами, как это абсурдно делают богословы.

Оружием фанатизма можно уничтожить тех, кто отстаивает эти истины, но ему никогда не уничтожить самые эти истины.

Это не значит, что я подвергаю сомнению существова­ние высшего существа; мне кажется, наоборот, что его существование является в высшей степени вероятным. Но так как это существование нисколько не доказывает, что данный культ более необходим, чем любой другой, призна­ние его представляет собой теоретическую истину, не имеющую никакого применения на практике. Поэтому, если на основании большого опыта можно утверждать, что религиозность не предполагает непременно абсолютной честности, то те же самые доводы позволяют думать, что и атеизм не непременно исключает ее.

Кто знает, впрочем, не заключается ли смысл существования человека именно в самом факте его существования. Возможно, что он брошен случайно на ту или другую точку земной поверхности — неизвестно, каким образом и для чего. Известно только, что он должен жить и умереть, подобно грибам, появляющимся на свет на один день, или цветам, окаймляющим канавы и покрывающим стены.

Не будем теряться в бесконечности: нам не дано составить себе о ней ни малейшего понятия. Для нашего спокойствия, впрочем, совершенно безразлично, вечно ли существует материя, или она сотворена, есть ли бог, или его нет. Безумием было бы мучиться над тем, что невозможно узнать и что не в состоянии сделать нас более счастливыми, даже если бы мы достигли этой цели.

Но — могут мне возразить — прочтите труды Фенелона, Ниейвентита, Аббади, Дергэма, Раиса и других. И что ж? Чему они могут научить, чему они научили меня? Все это только скучные повторения благочестивых писателей, из которых один болтливее другого, способные скорее укрепить, чем подорвать, основы атеизма. Масса доказательств, извлекаемых ими из наблюдений природы, не придает силы их аргументам. Строение одного только пальца, уха или глаза, одно наблюдение Мальпиги[21] доказывают все, что нужно, и, без сомнения, лучше, чем Декарт и Мальбранш; все же остальные ровно ничего не доказывают. Деистов и даже христиан должны были бы поэтому удовлетворить наблюдения, которые обнаружива­ют, что во всем животном  царстве  одни  и  те же  цели осуществляются бесконечным количеством разнообразных средств, но всегда геометрически точно. Может ли суще­ствовать более сильное оружие для ниспровержения атеистов? Действительно, если мой разум меня не обманы­вает, человек и вся Вселенная, по-видимому, предназначе­ны осуществлять это единство целей. Солнце, воздух, вода, строение и форма тела — все это, как в зеркале, находит вое место в глазу, точно передающем воображению отражающиеся в нем предметы по законам, обусловленным бесконечным разнообразием тел, попадающих в поле нашего зрения. В строении уха мы видим поразительное разнообразие, хотя различное устройство его у человека, животных, птиц и рыб и не влечет за собою различного применения этого органа. Все уши устроены с такой математической точностью, что они одинаково служат одной и той же цели, а именно тому, чтобы слышать.