Ламетри Жюльен Офреде

Но чтобы не наскучить читателю изобилием подробностей в трудно понимаемой области, мне придется ограничиться небольшим числом вопросов и соображений.

Почему вид красивой женщины или даже только мысль о ней вызывает в нас своеобразные движения и желания? Вытекает ли то, что происходит в этом случае в известных органах, из самой их природы? Нисколько: эти явления происходят вследствие взаимоотношения и особого рода связи этих мускулов с воображением. Мы имеем налицо только влияние на определенную мышцу того, что древние называли bene placitum[30], или образом красоты; это возбуждение передается другой мышце, пребывавшей в состоянии сна в момент, когда ее побудило воображение. И чем иным, как не расстройством и бунтом крови и жи­вотных духов, следует объяснить их чрезмерно быстрое движение, вызывающее набухание кавернозных тел?

Так как между матерью и ребенком существует несомненная связь (По крайней мере — связь сосудов. Достоверно ли известно, что не существует связи между их нервными системами?) и так как трудно отрицать факты, приводимые Тульпиусом и другими столь же достойными доверия писателями, то мы должны признать, что плод воспринимает пылкость материнского воображения точно так же, как мягкий воск воспринимает всякого рода отпечатки, и что приметы и родимые пятна матери, что бы ни говорил Блондель и его сторонники, передаются непонятным образом ее плоду[31]. Мы должны в данном случае восстановить честь Мальбранша, над доверчивостью которого так насмехались писатели, недостаточно наблюдавшие природу и желавшие навязать ей свои предвзятые идеи.

Взгляните на портрет знаменитого Поупа, этого английского Вольтера. На его лице запечатлены напряжение и сила его ума: оно все в конвульсиях, глаза выступают из орбит, брови поднимаются вместе с мышцами лба. Почему? Потому что нервы его работают, и все тело должно испытывать нечто вроде тяжелых родов. Чем можно было бы объяснить все эти явления, как не существованием у человека внутренней струны, натягивающей его внешние струны? Допускать для объяснения этого существование души значило бы прибегать к содействию святого духа.

В самом деле, если то, что мыслит в моем мозгу, не составляет его части, т. е. части всего тела, то почему же, когда я, спокойно лежа в постели, разрабатываю план какого-нибудь сочинения или занимаюсь абстрактными размышлениями, моя кровь начинает нагреваться и волнение моего духа переходит в мои вены? Спросите об этом у людей, одаренных воображением, у великих поэтов, у тех, кого захватывает сильное чувство, кто чем-нибудь восторгается, кого увлекают прелести природы, истины или добродетели; по их энтузиазму, по их рассказам о своих ощущениях — словом, по последствиям вы сможете судить о причинах. По этой гармонии, которую Борелли или любой анатом понимает лучше, чем все вместе взятые последова­тели Лейбница, вы можете познать материальное единство человека. Ибо в конце концов, если вызывающее страдание нервное напряжение причиняет лихорадку, от которой мутится ум и слабеет воля, и если чрезмерно напрягаемый ум в свою очередь неожиданно приводит в расстройство тело и воспламеняет в нем пожирающий огонь, унесший в могилу Бейля далеко не в преклонном возрасте, если определенное щекотание нервов заставляет меня желать и страстно стремиться к тому, о чем я совершенно не думал за минуту перед тем, если в свою очередь некоторые мозговые впечатления вызывают подобное щекотание и подобные желания,— то к чему считать за две вещи то, что, очевидно, является одним и тем же? Совершенно напрасно ссылаются на власть воли. За один изданный ею приказ она сотни раз платится игом. И что удивительного в том, что тело повинуется ей в здравом состоянии, раз поток крови и животных духов принуждает его к этому; в распоряжении воли находится легион незримых флюидов, более быстрых, чем молния, и всегда готовых служить ей. Но в такой же мере, как власть воли действует при помощи нервов, она и прекращается благодаря им. Разве в состоянии возвратить истощенному любовнику его утраченную силу вся его воля и самые сильные его желания? Увы, нет. И эта воля в первую очередь окажется наказанной, так как при некоторых условиях она не в состоянии не желать наслаждения. Здесь повторяется то, что я говорил уже о параличе.

Вас удивляют явления желтухи? Но ведь вы знаете, что цвет тел зависит от цвета стекол, через которые вы их рассматриваете. И вы не можете не знать, что, какова окраска жидкостей глаза, такова же и окраска предметов, по крайней мере в их отношении к нам, постоянным жертвам множества иллюзий. Но отнимите эту окраску у водянистой жидкости глаза, представьте желчи течь через свое естественное сито, и тогда душа, получив другие глаза, перестанет видеть все в желтом цвете. Не то же ли самое происходит, когда, удаляя катаракту или делая инъекцию в евстахиеву трубу, мы возвращаем слепым зрение и глухим слух? Сколько людей, которые, вероятно, были просто искусными шарлатанами, прослыли в эпохи невежества за великих чудотворцев! Что сказать про душу и волю; настроение которых изменяется вместе с возрастом и лихо­радкой и которые могут действовать только постольку, поскольку им позволяет здоровье тела?! Надо ли удивляться, что философы, стремясь к сохранению душевного здоровья, всегда принимали во внимание телесное здоровье, что Пифагор так старательно предписывал диету, а Платон запрещал употребление вина?! Разумные врачи всегда утверждали, что для образования ума и познания истины и добродетели прежде всего необходим соответственный режим для тела; при расстроенном здоровье вышеприве­денные качества являются пустым звуком. Без правил гигиены Эпиктет, Сократ, Платон и другие проповедовали бы впустую: всякая мораль будет бесплодной для того, кто не знает воздержания; воздержание — источник всех добродетелей, а невоздержанность — источник всех пороков.

Надо ли прибавлять еще что-нибудь к сказанному (и надо ли углубляться в историю страстей, которые все без исключения объясняет эносмон Гиппократа), чтобы доказать, что человек не больше как животное или совокупность двигательных сил, взаимно возбуждающих друг друга, так что невозможно установить, с какого места человеческого круга начинает свою деятельность природа. Если эти силы и отличаются чем-нибудь между собой, то только своим местонахождением и интенсивностью, но отнюдь не своей природой. Следовательно, душа является только движущим началом или чувствующей материальной частью мозга, которую, без опасности ошибиться, можно считать главным элементом всей нашей машины, оказывающим заметное влияние на все остальные и даже, по-видимому, образо­вавшимся раньше других. Таким образом, все остальные элементы являются только ее порождением, как это можно заключить из нескольких нижеследующих наблюдений, сделанных над различными зародышами.

Это естественное, или свойственное нашей машине, и подобное маятнику колебание, которым наделено каждое наше волокно и, так сказать, каждый наш волокнистый элемент, не может происходить беспрерывно. Его надо возобновлять, номере того как оно замирает, придавать ему новую силу, когда оно ослабевает, делать более слабым, когда оно страдает от избытка силы и мощи. В этом-то и состоит истинная медицина.

Тело можно уподобить часам, которые заводятся новым хилусом. Первая забота природы, как только хилус поступает в нашу кровь,— это породить там нечто вроде лихорадки, которую химики, видящие во всем горение, должны принимать за брожение. Эта лихорадка вызывает усиленную фильтрацию животных духов, которая механически оживляет мускулы и сердце, как если бы все это делалось по предписанию воли.

Итак, вот те причины или силы жизни, которые поддерживают таким способом в течение ста лет постоянное движение твердых и жидких частей, столь же необходимое как для первых, гак и для вторых. И кто может сказать, что в этом движении на долю твердых частей приходится более важная роль, чем на долю жидких, et vice versa? Все, что можно сказать,— это то, что действие первых без содействия вторых скоро бы прекратилось. Жидкости своим толчком пробуждают и сохраняют эластичность сосудов, от которой зависит их собственное движение. Отсюда вытекает, что после смерти естественная пружина каждой отдельной субстанции сохраняет еще в большей или меньшей степени свою силу, в зависимости от остатков жизни, которые она еще сохраняет в себе, прежде чем окончательно угаснуть. Это так же верно, как и то, что эта сила животных частей может сохраняться и увеличиваться вследствие кровообращения, но она вовсе не зависит от него, как мы это уже видели, так как для нее не имеет значения поврежденность каждого отдельного члена или внутреннего органа.

Я знаю, что это мое мнение не разделяется многими учеными и что в особенности Шталь решительно возражает против него. Этот великий химик хотел нас убедить в том, что душа является единственной причиной всех наших движений. Но говорить так пристало скорее фанатику, чем философу.

Для того чтобы опровергнуть гипотезу Шталя, вовсе не нужно стольких усилий, сколько было затрачено до меня. Достаточно только бросить взгляд на любого скрипача. Что за гибкость и ловкость пальцев! Движения столь быстры, что в них почти нельзя усмотреть последовательности! Но я попрошу или даже потребую у приверженцев Шталя, так хорошо знающих все способности нашей души, сказать мне, каким образом можно допустить, чтобы она так быстро выполняла столько движений, происходящих так далеко от нее и в столь различных местах. Гипотеза Шталя равно­сильна предположению, что какой-нибудь флейтист мог бы издавать чудные звуки, нажимая на бесконечное количество неизвестных ему клапанов, к которым он не в состоянии был бы даже притронуться пальцами.

Но мы не можем сказать вместе с Гекке, что не всякому позволено идти в Коринф[32]. И почему природа не могла бы облагодетельствовать Шталя как человека еще в большей степени, чем как химика и практика-врача? Для этого надо было бы, чтобы он (счастливый смертный!) получил иную душу, чем остальные люди, душу суверенную, которая, не удовлетворясь тем, что имеет некоторую власть над произвольно действующими мускулами, без труда держала бы в руках бразды правления над всеми движениями тела, могла бы их прекращать, умерять или вызывать по своему усмотрению. При столь деспотической госпоже, в руках которой, можно сказать, находились бы все биения сердца и законы кровообращения, нельзя уже, без сомнения, испытывать лихорадку, страдания, скуку, постыдное поло­вое бессилие и докучливый приапизм. Стоит только душе захотеть — и пружины начинают приходить в движение, то напрягаясь, то ослабевая. Каким же образом пружины машины Шталя так скоро пришли в негодность? Тот, кто в себе самом имеет столь великого врача, должен был бы быть бессмертным.

Впрочем, не один только Шталь отвергал причину непроизвольных движений в организованных телах. Самые крупные умы отбрасывали эту причину при объяснении деятельности сердца, эрекции мужского члена и т. д. Доста­точно только прочесть «Основы медицины» Бургаве, чтобы увидеть, какие замысловатые и соблазнительные системы пришлось измышлять этому великому человеку, чтобы обосновать свое отрицание этой столь очевидной силы, присущей всем телам.

Уиллис и Перро, умы более слабого калибра, но прилежные наблюдатели природы, которую знаменитый лейденский профессор знал только через посредство других, т. е. из вторых рук, по-видимому, предпочитали причине, о которой мы говорим, предположение, что душа вообще распространена по всему телу.

Но по этой гипотезе, которую разделяли Вергилий и все эпикурейцы и которую на первый взгляд подтверждает история полипов, движения, происходящие после смерти субъекта, которому они присущи, происходят от «остатка души», который сохраняется еще в сокращающихся частицах тела, не возбуждаемых уже более кровью и животными духами. Из этого можно видеть, что эти авторы, серьезные произведения которых могут, разуме­ется, затмить все философские басни, совершают ту же ошибку, в которую впали те, кто признает за материей способность мыслить. Я хочу сказать, что тут дело просто в неясных и запутанных, не имеющих смысла выражениях. В самом деле, что такое этот «остаток души», как не движущая сила лейбницианцев, плохо определенная этим новым выражением и которую, между прочим, правильно предугадывал Перро (см. его «Трактат о механизме животных»).

В настоящее время, когда ясно доказано, что вопреки всем картезианцам, последователям Шталя и Мальбранша, и теологам, не достойным даже упоминания, материя движется сама собой не только тогда, когда она организова­на, пример чего мы видим в живом сердце, но даже и тогда, когда эта организация уничтожена, пытливый ум человека стремится узнать, каким образом тело только потому, что с самого своего появления на свет оно наделено дыханием жизни, получает впоследствии способность чувствовать и наконец мыслить. И, боже, сколько усилий было затрачено некоторыми философами для достижения этой цели и сколько галиматьи я имел терпение прочитать на эту тему!

Опыт доказывает нам только то, что, пока движение существует, как бы незначительно оно ни было, в одном или нескольких волокнах, достаточно только уколоть их, чтобы возбудить снова и оживить почти угасшее движение, как это мы видели во множестве опытов, которыми я хотел подорвать все эти системы. Итак, можно считать уста­новленным, что движение и чувство взаимно возбуждают друг друга как в целых телах, так даже и в телах, строение которых разрушено, не говоря уже о некоторых растениях, у которых обнаруживается, по-видимому, такая же связь между чувством и движением.

Более того. Сколько выдающихся философов доказали, что мысль представляет собой только способность чувствовать и что мыслящая душа есть не что иное, как чувствую­щая душа, устремленная на созерцание идей и на рассуждение. Это можно доказать тем, что, когда угасает чувство, вместе с ним угасает также и мысль, как это бывает в состоянии апоплексии, летаргии, каталепсии и т. д. Ибо нелепо утверждать, что душа продолжает мыслить и при болезнях, сопряженных с бессознательным состоянием, и что она только не в состоянии вспомнить эти свои идеи, которыми она обладала.

Было бы напрасной тратой времени доискиваться сущности механизма движения. Природа движения нам столь же неизвестна, как и природа материи. Единственное средство открыть, как оно в ней происходит,— это воскресить вместе с автором «Истории души»[33] древнюю и невразумительную теорию о субстанциальных формах. Но я не более огорчаюсь своему незнанию того, каким образом инертная и первичная материя становится актив­ной и наделенной органами, чем тому, что не могу смотреть на солнце без помощи цветного стекла. Столь же спокойно я отношусь и к другим непонятным чудесам природы, например к появлению чувства и мысли у существа, которое раньше нашему ограниченному зрению представлялось в виде комочка грязи.

Пусть только признают вместе со мной, что организо­ванная материя наделена началом движения, которое одно только и отличает ее от неорганизованной[34] (а разве можно опровергнуть это бесспорное наблюдение?), и что все различия животных, как это я уже достаточно доказал, зависят от разнообразия их организации,— и этого будет достаточно для разрешения загадки различных субстанций и человека. Очевидно, во Вселенной существует всего одна только субстанция и человек является самым совершенным ее проявлением. Он относится к  обезьяне и к другим умственно развитым животным, как планетные часы Гюйгенса к часам императора Юлиана[35]. Если для отметки движения планет понадобилось больше инструментов, колес и пружин, чем для отметки или указания времени на часах, если Вокансону потребовалось больше искусства для создания своего «флейтиста», чем для своей «утки», то его потребовалось бы еще больше для создания  «говорящей машины»[36]; теперь уже  нельзя более считать эту идею невыполнимой, в особенности для рук какого-нибудь нового Прометея. В силу той же причины природе понадо­билось больше искусства и техники для создания и поддержания машины, которая в течение всего своего века способна отмечать все биение сердца и ума, так как, если пульс и не определяет с точностью часов, он во всяком случае является барометром для измерения теплоты и живости тела, по которым можно судить о природе души. Я не ошибусь, утверждая, что человеческое  ело представляет собой часовой механизм, но огромных размеров и построенный с таким искусством и изощренностью, что если остановится колесо, при помощи которого в нем отмечаются секунды, то колесо, обозначающее минуты, будет продолжать вращаться и идти как ни в чем не бывало, а также, что колесо, обозначающее четверти часа, и другие колеса будут продолжать двигаться, когда в свою очередь остальные колеса, будучи  в силу какой бы то ни  было причины повреждены или засорены, прервут свое движение. Таким же точно образом засорения нескольких сосудов недостаточно для того, чтобы уничтожить или прекратить действие рычага всех движений, находящегося в сердце, которое является рабочей частью человеческой машины; напротив, жидкость, объем которой  уменьшился вследствие сокращения своего пути, пробегает его тем быстрее, уносимая как бы новым течением, и сердечная деятельность увеличивается благодаря сопротивлению, которое оно встречает в оконечностях сосудов. Если зрительный нерв, будучи сдавлен, перестает пропускать отражение предметов, то потеря зрения нисколько не мешает действию слуха, и, наоборот, потеря этого последнего чувства при прекращении функций ушной мочки не вызывает потери зрения. То же самое происходит и тогда, когда один человек понимает то, что говорят, не будучи в состоянии сам говорить (если это происходит не непосредственно после удара), тогда как другой, который ничего не понимает, но у которого язычные нервы в мозгу свободно действуют, машинально говорит всякий вздор, приходящий ему в голову. Все эти явления нисколько не поражают образованных врачей. Они знают, что им предпринимать, имея дело с природой человека; скажу мимоходом, что из двух врачей лучшим и заслуживающим наибольшего доверия всегда будет, по моему мнению, тот, кто больше опирается на физику или механику человеческого тела и, предоставляя невеждам вопрос о душе и беспокойство, вызываемое этой химерой, серьезно занимается только чистым естествознанием.