Проблема смысла жизни человека

          Отдельный человек сосредоточивается на одном-двух звеньях приведенной цепочки, они и принимаются как смысл его жизни (точнее, основной смысл). Выбор обычно осуществляется на уровне подсознания, редко сознательно.

         От выбора смысла жизни зависит судьба человека и общества, в котором он живёт. Сохраняются те люди и организации, которые взяли на вооружение смыслы, наиболее способствующие процветанию. При этом крайности вредны и опасны: плохо, когда смысл жизни человека бесполезен или вреден для общества; ещё хуже, если общество навязывает человеку смысл, коверкающий его жизнь. Оба эти варианта неконкурентоспособны и не имеют будущего.

          Стремление придать жизни смысл послужило одной из главных причин возникновения религии и предшествовавших ей верований, в том числе изложенных в легендах и мифах. Поэтому представляется закономерным, что адекватное понимание высшего смысла жизни в будущем придёт на смену религии.

          По мере развития цивилизации представления о высших смыслах существования человечества сильно изменяются. С расширением кругозора и ростом технических возможностей смысл жизни представляется всё более масштабным: от процветания рода, племени он переходит к процветанию страны, к процветанию человечества, цивилизации, а оно невозможно без процветания (по меньшей мере, сохранения) биосферы. Далее следуют космические масштабы: сохранение Земли от столкновений с астероидами и кометами, Солнца — от превращения в красного гиганта и белого карлика, Млечного пути (нашей галактики) — от столкновения с галактикой Андромеды. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

3. Проблема  смысла жизни человека в творчестве Владимира  

                      Соловьёва и Зигмунда Фрейда

  Проблема смысла жизни по Зигмунду Фрейду.

    Чего  люди требуют от жизни и чего стремятся в ней достичь?

    Чего  люди стремятся к счастью, они  хотят стать и пребывать счастливыми. Это стремление имеет две стороны, положительную и отрицательную  цели: отсутствие боли и неудовольствия, с одной стороны, переживание  сильных чувств наслаждения - с другой.

    То, что понимается под счастьем, проистекает  скорее из внезапного удовлетворения потребности, достигшей высшей напряженности, и по своей природе возможно лишь как эпизодическое явление. Продолжительность  ситуации, к созданию которой так страстно стремится принцип наслаждения, дает лишь чувство прохладного довольства; мы так устроены, что можем интенсивно наслаждаться только контрастом и весьма мало - самим состоянием. Значительно менее трудно испытать несчастье. Страдания угрожают нам с трех сторон: со стороны нашего собственного тела, судьба которого - упадок и разложение; со стороны внешнего мира, который может обрушить на нас могущественные и неумолимые силы разрушения, и, наконец, со стороны наших взаимоотношений с другими людьми.

    Под давлением этих угрожающих людям  страданий, их требования счастья становятся более умеренными; так же как и  сам принцип наслаждения трансформируется в более скромный принцип реальности, так же и человек считает себя счастливым, когда ему удается избежать несчастья, превозмочь страдания, когда вообще задача уклонения от страдания оттесняет на второй план задачу получения наслаждения. Размышления нам показывают, что для разрешения этой задачи модно пробовать идти самыми разнообразными путями.

    Сознательный  уход от людей, одиночество - самый обычный  способ защиты от страданий, возникающих  от общения с людьми. Разумеется, счастье, обретаемое таким путем, это счастье покоя.

    Конечно, имеется иной и лучший путь - в  качестве члена человеческого общества перейти в наступление на природу  и подчинить ее человеческой воле при помощи науки и техники. Тогда  человек действует вместе со всеми  ради счастья всех.

    Наиболее  интересными методами предотвращения страдания являются, однако, те, которыми человек пытается воздействовать на собственный организм самым грубым, но и самым эффективным способом является химическое воздействие, т.е. интоксикация. Существуют чуждые организму вещества, наличие которых в крови и тканях приносит нам чувство наслаждения, а также так меняет условия нашей эмоциональной жизни, что мы становимся неспособными к восприятию неприятного.

    Но  вещества, создающие тот же эффект, должны существовать  в нашем собственном организме; по крайней мере, при таком заболевании, как мания, наблюдается поведение как бы в состоянии дурмана, без введения в организм наркотиков.

    Сложное строение нашего душевного аппарата позволяет прибегать к целому ряду других воздействий. Удовлетворение наших первичных позывов дает нам счастье, но они же являются источником мучительных страданий, когда внешний мир отказывается дать им удовлетворение и обрекает нас на лишения.

    Радикальный способ заключается в умерщвлении  первичных позывов, как этому учит восточная мудрость и приводит в жизнь практика йогов.

    Другая  методика защиты против страданий пользуется доступными нашему душевному аппарату смещениями либидо, благодаря чему его функция приобретает столь  большую гибкость. Больше всего можно добиться при уменьшении достаточно повысить интенсивность наслаждения из источников психической и интеллектуальной деятельности. Удовлетворения такого рода, как радость художника от процесса творчества, как радость исследователя при решении проблем и в познании истины, имеют особое качество. Эти удовлетворения кажутся нам более “тонкими и возвышенными”, но они не потрясают нашу физическую природу. Слабая сторона этого способа заключается в том, что он доступен лишь немногим людям.

    В следующем способе на первом месте стоит наслаждение произведениями искусства. Каждый человек, восприимчивый к обаянию искусства, не может недооценить этого источника наслаждения и утешения. Однако, легкий наркоз, в который нас погружает искусство, не может дать нам большего, чем мимолетное отвлечение от тягот жизни.

    Более основательные и эффективные  возможности открывает нам способ, видящий единственного врага  в самой действительности, считающий  ее источником всех страданий. Отшельник  отвращается от мира и не хочет иметь с ним никакого дела. Но можно сделать и больше, можно стремиться этот мир преобразить, создать вместо него мир иной. Тот, кто в порыве возмущения и протеста становится на этот путь, как правило, ничего не достигает - действительность для него слишком непосильна.

    Есть  еще ориентация в жизни, которая  ставит в центр всего любовь и  все удовлетворение видит в том, чтобы любить и быть любимыми. Одна из форм любви - половая - приобщила  нас к сильнейшему переживанию  ошеломляющего ощущения наслаждения, дав прообраз нашим устремлениям к счастью. Но очевидна и слабая сторона этой житейской методики. Мы никогда не бываем более беззащитными по отношению к страданиям, чем, когда мы любим, и никогда не бываем более безнадежно несчастными, чем когда мы потеряли любимое существо или его любовь.

    Программа того, как сделаться счастливым, к осуществлению которой нас  принуждает принцип наслаждения, не может быть реализована, и тем  не менее мы не должны прекратить усилия для того, чтобы каким-то образом  приблизиться к ее реализации. При этом можно выбирать самые различные пути, отдавая предпочтение либо стремлению к положительному содержанию цели - к наслаждению, либо стремлению к ее негативному содержанию - к предотвращению неудовольствия. И тут каждый сам должен пытаться стать счастливым на свой собственный лад.

Проблема  смысла жизни по Владимиру Соловьеву.

    Есть  ли вообще у нашей жизни какой-нибудь смысл?

    Если  есть, то имеет ли он нравственный характер, корениться ли он в нравственной области? И если да, то в чем он состоит, какое будет ему полное и верное определение?

    Одни  отрицают у жизни всякий смысл, другие считают, что смысл жизни не имеет  ничего общего с нравственностью, что  он вовсе не зависит от наших должных  и добрых отношений к Богу, к  людям, ко всему миру, третьи, признавая значение нравственных норм для жизни, дают им весьма различные определения.

    Между отрицателями жизненного смысла есть люди серьезные: это те, которые свое отрицание завершают делом - самоубийством; и есть несерьезные, отрицающие смысл  жизни лишь посредством рассуждений и целых мнимофилософских систем.

    Когда теоретический пессимист утверждает, что жизнь есть зло и страдание, то он этим выражает свое убеждение, что  жизнь такова для всех, но если для  всех, то значит, и для него самого, а если так, то на каком же основании он живет и пользуется злом жизни, как если бы оно было благом? Ссылаются на инстинкт, который заставляет жить вопреки разумному убеждению, что жить не стоит. Ссылка бесполезная, потому что инстинкт не есть внешняя сила, механически принуждающая к чему-нибудь: инстинкт проявляется в самом живущем существе, побуждая его искать известных состояний, кажущихся ему желанными или приятными. И если, благодаря инстинкту, пессимист находит удовольствие в жизни, то не подрывается ли этим самое основание для его мниморазумного убеждения, будто жизнь есть зло и страдание?

    Если  возможным решающим побуждением  к жизни признается только перевес  ощущений удовольствия над ощущением  страдания, то для огромного большинства  человечества такой перевес оказывается фактом: эти люди живут, находя, что стоит жить. И к их числу принадлежат и те теоретики пессимизма, которые, рассуждая о преимуществах небытия, на деле отдают предпочтение какому ни на есть бытию.

    Другие  пессимисты - серьезные, то есть самоубийцы, со своей стороны тоже невольно доказывают смысл жизни. Речь идет об убийцах сознательных, владеющих собой и кончающих жизнь из разочарования или отчаяния. Они предполагали, что жизнь имеет такой смысл, ради которого стоит жить, но, убедившись в несостоятельности этого, они лишают себя жизни. Что мы находим в сущности всякого самоубийства: совершается в жизни не то, что должно в ней совершаться, следовательно, жизнь не имеет смысла и жить не стоит. Факт несоответствия между произвольным требованием страстного человека и действительностью принимается за выражение какой-то враждебной судьбы, за что-то мрачно-бессмысленное, и не желая подчиняться этой слепой силе, человек убивает себя.

    Следовательно, выходит, что разочарованный и отчаявшийся  самоубийца разочаровался и отчаялся не в смысле жизни, а как раз, наоборот – в своей надежде на бессмысленность жизни: он надеялся на то, что жизнь будет идти, как ему хочется, будет всегда и во всем лишь прямым удовлетворением его слепых страстей и произвольных прихотей, то есть будет бессмыслицей, – в этом он разочаровался и находит, что не стоит жить. Но если он разочаровался в бессмысленности мира, то тем самым признал его смысл.

    Итак, о чем же думать?

    Живи  жизнью целого, раздвинь во все стороны  границы своего маленького Я, “принимай к сердцу” дело других и дело всех, будь добрым семьянином, ревностным патриотом, преданным сыном церкви, и ты узнаешь на деле добрый смысл жизни.

    В таком взгляде есть начало правды, но только начало. Мы знаем, что те исторические образы Добра, которые нам даны, не представляют такого единства, при котором нам оставалось бы только или все принять,  или все отвергнуть; кроме того, мы знаем, что эти жизненные устои и образования не упали разом с неба в готовом виде, что они слагались во времени и на земле; а, зная, что они становились, мы не имеем никакого разумного основания утверждать, что они стали окончательно и во всех отношениях, что данное нам в эту минуту есть всецело законченное. А если не закончено, то кому же, как не нам, работать над продолжением дела, как и прежде нас высшие формы жизни слагались не сами собою, а через людей, через их думы и труды, в их умственном и жизненном подвиге.

    Добрый  смысл жизни должен быть понят  и усвоен самим человеком, его  верою, разумом и опытом. Это есть необходимое условие нравственно-достойного бытия. Когда это условие принимается за цель и сущность жизни, происходит новое моральное заблуждение - отрицание всех исторических и собирательных проявлений и форм добра, всего, кроме внутренних нравственных действий и состояний отдельного человека. Этот моральный аморфизм или субъективизм, есть прямая противоположность проповеди охранительного житейского смирения. Там утверждалось, что жизнь и действительность в их данном виде умнее и лучше человека, что исторические формы, в которых сложилась эта жизнь, сами по себе мудры и благи, и что человеку нужно только с благоговением преклониться перед ними и в них искать, безусловно, правила и авторитета для своего личного существования.

    Моральный аморфизм, напротив, сводит все к нам самим, к нашему самосознанию и самодеятельности. Жизнь для нас есть только наша душевная жизнь, и добрый смысл жизни заключается только во внутренних состояниях отдельных существ и в тех действиях и отношениях, которые отсюда прямо и непосредственно происходят. Этот внутренний смысл и внутреннее добро присущи всякому от природы, но они искажаются, подавляются и превращаются в бессмыслие и зло благодаря различным историческим формам и учреждениям: государству, церкви и культуре вообще.

    Отрицая различные учреждения, моральный аморфизм забывает об одном довольно важном учреждении - о смерти, и только это забвение дает доктрине возможность существования. Ибо, если проповедники морального аморфизма вспомнят о смерти, то им придется утверждать одно из двух: или что с упразднением войск, судов и т.п. люди перестанут умирать, или что добрый смысл жизни, не совместимый с царствами политическими, совершенно совместим с царством смерти.