Русская философия 19-20 века

Проблема человека и общества у славянофилов и западников

У истоков первого направления стоял архип. Гавриил (В. Н. Воскресенский). Вышедшая в 1840 г. в Казани его "Русская философия" стала своего рода барометром зарождающегося славянофильства. Ставя развитие философии в зависимость от "степени образованности отечественной", "духа времени" и "направления умственных сил" общества, автор признавал за ней роль индикатора психологии и миросозерцания народа. На основании своей философии Гавриил считал, что русский человек "богобоязлив, до бесконечности привержен вере, престолу и отечеству, послушен, нерешителен и даже недеятелен там, где подозревает какое-либо зло от поспешности, трудолюбив, хитр, непобедим в терпении, рассудителен, по отношению к любомудрию отличительный характер его мышления есть рационализм, соображаемый с опытом". Сущность русского ума - стремление сочетать рассудочность с набожностью, веру со знанием, что придает особый колорит, настроение русскому характеру. Основными деятелями русской мысли, по мнению Гавриила, всегда выступали "духовные лица", занимавшие высшие места в церковной иерархии.

Влияние схемы Гавриила, захватив славянофильское "самобытничество" (И. В. Кириевский), перекинулось и на "веховскую" историографию. Особенно это заметно у Н. А. Бердяева, который утверждал, что русская философия не имеет никакого отношения ни к социализму, ни к политике и занята исключительно "нормировкой мистики в интересах русской культуры". Такова, на его взгляд, отличительная черта "нашего национального философского творчества". Эту же идею вслед за ним проводили Н. О. Лосский и В. В. Зеньковский.

Противостоящее православно-консервативной историографии просветительско-западническое направление восходит к петровским временам (В. Н. Татищев); вершина этого направления - труды А. П. Щапова. В первую очередь это касается его классического исследования "Социально-педагогические условия умственного развития русского народа" (1870). По мнению автора, интеллектуальная жизнь России не знала "подготовительного", средневекового периода. До европеизации у нас все пребывало в "умственном застое". И все потому, что русский народ в интересах самосохранения на протяжении целых веков был вынужден вести борьбу с дикой природой. Господство физического труда способствовало сложению особого идеального типа древнерусского человека; это не ученый, не мыслитель, а богатырь, трудник.

Реформы Петра I. В Россию проникает западное просвещение, давшее начало самобытной мысли. Русская философия, не имеющая корней в прошлом, зародилась "на широкой и самой плодотворной почве общечеловеческого мышления, разума и науки" и представляет собой "зачаток и развитие нового европейского интеллектуального типа".

Всего последовательнее позиции просветительского западничества выявились в методологии В. О. Ключевского. На его взгляд, история русской мысли - это вообще "история усвоения чужой мысли". Сперва она трудилась над освоением византийского материала, не давшего ей никаких позитивных результатов. Приблизительно с XVI или XVII в. Намечается поворот к Западу.

Русская мысль, приобщаясь к западноевропейской цивилизации, приняла ее "за свой исконный и вечный образец". Она ничего не прибавила к содержанию последней, "кроме разве ошибок и искажений". "Но одними вкладами в умственный капитал человеческой образованности, - утешался Ключевский, - не ограничивается история мысли: она есть вместе и история мышления, формального развития народной мысли в работе над готовым чужим материалом".

В контексте западнической методологии складывалась и советская историография отечественной мысли. Ее высшим достижением, вне всякого сомнения, должен быть признан труд А. А. Галактионова и П. Ф. Никандрова "Русская философия IX-XIX вв. " (1989) . Авторы отчасти пытались снять остроту противостояния двух историографических традиций. Одной из особенностей русской философии они считали "более длительное, чем на Западе, господство в ней религиозных форм сознания". Это, по их мнению, обусловило то, что она "вплоть до XVII в. развивалась замкнуто, если не считать архаического влияния афонских монахов". Только с XVII в., благодаря усвоению "западноевропейских культурных ценностей", русская мысль "в кратчайшие сроки" принялась наверстывать "упущенное". Так возникают основные направления материализма и идеализма. На рубеже XIX и XX столетий начинается возрастающее воздействие марксизма, совершившего "коренную перестройку" всего русского философского мировоззрения. Отныне "старые доктрины обнаружили свою архаичность", и русская мысль устремилась "в направлении к диалектическому материализму, материалистическому объяснению истории и пролетарскому социализму... ". Именно такой представлялась авторам внутренняя логика истории отечественного любомудрия.

Из краткого историографического обзора видно, что в отношении к русской философии превалирующей тенденцией всегда оставался идеологизм. Историко-философский процесс в России сводился либо к эволюции "по пути к марксизму", либо к идиллической "встрече философии и православия". В результате русская философия превращалась в подмостки для идеологических декораций, которые менялись в зависимости от политической конъюнктуры.

И десятилетия спустя, вплоть до наших дней, имели и имеют место попытки усматривать в конфронтации “западничества” и “славянофильства” главный стержень всей идейно-политической борьбы в России. Говорят иногда, что неумение выражавших их политических сил сговориться между собой и предопределило победу большевизма в начале XX века, что в конце нынешнего столетия “западничество” олицетворяется, точнее, символизируется академиком А. Сахаровым, а “славянофильство” — А. Солженицыным, и т.п.

Между тем, вопреки широко распространенным предрассудкам, родоначальники “западничества” были ничуть не меньшими патриотами, чем “славянофилы” (“русофилы”). Просто они были “другого рода” патриотами.

В. Соловьев писал даже, что “западническая точка зрения не только не исключает национальную самобытность, но, напротив, требует, чтобы эта самобытность как можно полнее проявлялась на деле”.

Но вернемся в наше сегодня. Беда состоит в том, что зачастую “идентификация” современной России через прошлое осуществляется в теоретически неосмысленных, а практически — бесплодных формах разного рода исторического романтизма, являющегося — в данном случае — типом игнорирующего реальность реставрационного идеологического сознания.

Представители одной из таких форм ставят и решают ныне проблему русского национального самосознания весьма своеобразно; призывая к “духовному возрождению Великой России”, они занимаются изничтожением “западнического”, демократического идейного наследия, то есть в сущности — выбрасыванием на свалку значительного пласта отечественной интеллектуальной культуры XIX века. Отождествляя русскую культуру с православием, а российскую историю с историей государственности, “державности”, ряд авторов, например, “Нашего современника” и некоторых других родственных ему изданий выводят все “западничество” за пределы русской культуры и философии.

В деятельности и творчестве “западников” усматривается “всеобщее очернительство” Родины, “помои и отбросы разнузданной антикультуры”, либо “зелье”, приправленное “тонким ядом” западной мистики и антиправославия.

Такое направление “национал-патриотизма” порой выступает в современной журналистике с крайне агрессивных позиций. Еще шаг — и за границами русской культуры окажется М. Лермонтов, назвавший Россию “страной рабов, страной господ”, где “народ вполне послушен голубым мундирам”; вместе с ним рискует оказаться и А. Пушкин, сказавший однажды: “Чёрт догадал меня родиться в России с душою и талантом”; ну и, само собой, Л. Толстой, как известно, на дух не переносивший православной церкви, прислуживавшей самодержавию...

Я бы выделил три основные идеи “западничества” XIX века, пишет автор, введенные им в отечественную культуру. Первая из них тезисно может быть сформулирована так: констатация “западниками” давней включенности России в контекст мировой, прежде всего европейской истории, зависимости ее развития от этого “контекста” (и вместе с тем — неприятие свойственной “славянофилам” идеи православного, российского мессианства, представлявшей собою плод идеализации ряда особенностей социально-духовного быта “допетровской Руси”).

Обратимся теперь ко второй заслуге “западников”. Известно, что в центре всех построений “славянофилов” — мифологизированные представления об общине как социальной “личности”, где каждый отдельный человек добровольно отказывается от себя самого, свободно и сознательно отрекается “от своего полновластия” в пользу общинного, а также якобы характерно славянской (русской) основе национальной нравственности, и — в этой связи — апологетика православного христианства как религии, вполне отвечающей духу, “душе” русского народа. Приоритетной же социально-нравственной ценностью “западников” являлась личность, ее освобождение от традиционных, преимущественно патриархальных и средневековых, пут, провозглашение ее свободы и самоценности.

Когда мы говорим, что народ действует, мыслит, чувствует, мы выражаемся отвлеченно: собственно действуют, чувствуют, мыслят единицы, лица, его составляющие. Таким образом, личность, сознающая сама по себе свое бесконечное, безусловное достоинство, есть необходимое условие всякого духовного развития народа. Этим определяется закон развития нашего внутреннего быта. Оно должно было состоять в постепенном образовании, появлении начала личности и, следовательно, в постепенном отрицании исключительно кровного быта, в котором личность не могла существовать. Степени развития начала личности и совпадающие с ними степени упадка исключительно родственного быта определяют периоды и эпохи русской истории”.

Тот же “догмат” “западничества” был, пожалуй, наиболее сильно выражен Герценом в таких словах: “Свобода лица — величайшее дело; на ней и только на ней может вырасти действительная воля народа. В себе самом человек должен уважать свою свободу и чтить ее не менее, как в ближнем, как в целом народе”.

В Европе никогда не считали преступником живущего за границей и изменником переселяющегося в Америку. У нас лицо всегда было подавлено, поглощено, не стремилось даже выступить. Свободное слово у нас считалось за дерзость, самобытность — за крамолу; человек пропадал в государстве, распускался в общине. Рабство у нас увеличивалось с образованием; государство росло, улучшалось, но лицо не выигрывало; напротив, чем сильнее становилось государство, тем слабее лицо”.

Справедливости ради следует признать, что само понимание человека, индивидуума, личности и ее свободы не было одинаковым у всех “западников”. Некоторые из них разделяли в данном случае (или склонялись к ней) концепцию индивидуализма, имевшую столь строгую популярность на Западе, но встречавшую критику как в европейской антропологии (например, у Л. Фейербаха и молодого К. Марса), так и у ряда наиболее глубоких отечественных мыслителей, сумевших провести жесткую демаркационную черту между идеей “узкого эгоизма” (индивидуализма) и идеей “свободной личности”, развитие которой невозможно без одновременного развития отношений и чувства “общественности”, “солидарности”. В этом смысле особенно показательны антропологические учения А. Герцена и П. Лаврова.

Наконец, третий аспект “западнического” наследия, заслуживающий быть отмеченным: именно “западничество” поставило в России столь важную для страны и традиционно столь мало почитаемую у нас проблему правового обеспечения свободы личности, подчеркнуло значение юридической стороны освобождения человека, необходимость законодательства, закрепляющего права человека как гражданина и т.п.

Правовая, юридическая мысль России развивалась трудно, постоянно наталкиваясь на противодействие не только правительственного консерватизма, но и консервативных традиций “общества” и даже народа. Тем не менее, уже в 70—80-е годы прошлого века идея: “Нужно, необходимо, даже неизбежно водворить в нашей жизни порядок, который может быть основан только на праве, точном и всеми признаваемом”, — все прочнее укореняется в сознании ли6ералов-“западников”. Недаром все лучшие отечественные государствоведы и юристы вышли из этой среды.

Славянофильство как социальное учение, как “политическая программа” (лексика П. Анненкова) было исторически оправдано и теоретически ценно, пока и поскольку продолжали существовать те реалии, из которых исходили, идеализируя и мифологизируя их, его основоположники (И. Киреевский и А. Хомяков, Ю. Самарин и К. Аксаков и др.), то есть пока сохранялась патриархально-крестьянская община, а православно-религиозные верования были глубоко укоренены в народном, массовом сознании.

Тот факт, что славянофильская утопия опиралась на эти реалии, объясняет признание со стороны ряда “западников” (например, К. Кавелиным) определенной “правды” славянофильства и даже сильный разворот некоторых из них в его сторону, что свидетельствует, между прочим, об относительной эластичности границ между этими “направлениями” . Достаточно здесь, по-видимому, просто вспомнить о “русском социализме” А. Герцена, отметить ту рьяность, с которой Н, Чернышевский защищал крестьянскую общину в 1858—1859 годах, и вообще указать на идеологию “народничества” (в широком смысле этого слова).

Нынче же и община, окончательно порушенная в годы Советской власти, не существует, и православная религия отнюдь не составляет стержень массового сознания несмотря на все попытки ее модернизации и реанимирования, она сегодня преимущественно есть всего лишь форма духовной компенсации в нашем, становящемся, к сожалению, все более бездуховным, обществе, а то и просто разновидность моды.

Стало чуть ли не обыденным стремление усматривать в идейной жизни сегодняшней России противостояние двух крайних, будто бы восходящих к “славянофильству” и “западничеству”, точек зрения. Определяя их, российский политолог А. Ципко говорит следующим образом: “С одной стороны национализм, патриотизм, который отбрасывает демократию, считая, что это сейчас неизбежно — и, с другой стороны, убеждение, что возможна демократия без патриотизма”. В сущности то же — и у эмигрировавшего из СССР американского историка А. Янова. На вопрос, уверен ли он, что “нам больше подходит западный путь развития” , Янов ответил: “Я недавно говорил об этом с Бабуриным. Он не против демократии, но считает, что ее надо соединить с патриотизмом и т.д. Но русская идея, на которой основана эта политическая позиция, несоединима с демократией. В ее основе лежит утопическая идея соборности, всеобщего согласия. Демократия же предполагает, что в обществе существуют непримиримые интересы. Она основана на идее оппозиции.