Экзистенциализм — это гуманизм

Но это означает, что человек заброшен. Чтобы пояснить на примере, что такое заброшенность, я сошлюсь на историю с одним  из моих учеников, который пришел ко мне при следующих обстоятельствах. Его отец поссорился с его матерью; кроме того, отец склонялся к сотрудничеству с оккупантами. Старший брат был  убит во время наступления немцев в 1940 году. И этот юноша с несколько  примитивными, но благородными чувствами хотел за него отомстить. Мать, очень опечаленная полуизменой мужа и смертью старшего сына, видела в нем единственное утешение. Перед этим юношей стоял выбор: или уехать в Англию и поступить в вооруженные силы «Сражающейся Франции»[13], что значило покинуть мать, или же остаться и помогать ей. Он хорошо понимал, что мать живет им одним и что его уход, а возможно и смерть, ввергнет ее в полное отчаяние. Вместе с тем он сознавал, что в отношении матери каждое его действие имеет положительный, конкретный результат в том смысле, что помогает ей жить, тогда как каждое его действие, предпринятое для того, чтобы отправиться сражаться, неопределенно, двусмысленно, может не оставить никакого следа и не принести ни малейшей пользы: например, по пути в Англию, проезжая через Испанию, он может на бесконечно долгое время застрять в каком-нибудь испанском лагере, может, приехав в Англию или в Алжир, попасть в штаб писарем. Следовательно, перед ним были два совершенно различных типа действия, либо конкретные и немедленные действия, но обращенные только к одному человеку, либо действия, направленные на несравненно более широкое общественное целое, на всю нацию, но именно по этой причине имеющие неопределенный, двусмысленный характер и, возможно, безрезультатные.

Одновременно  он колебался между двумя типами морали. С одной стороны, мораль симпатии, личной преданности, с другой стороны, мораль более широкая, но, может быть, менее действенная. Нужно было выбрать  одну из двух. Кто мог помочь ему  сделать этот выбор? Христианское учение? Нет. Христианское учение говорит: будьте милосердны, любите ближнего, жертвуйте  собою ради других, выбирайте самый  трудный путь и т.д. и т.п. Но какой  из этих путей самый трудный? Кого нужно возлюбить, как ближнего своего: воина или мать? Как принести больше пользы: сражаясь вместе с другими  – польза не вполне определенная, или  же – вполне определенная польза –  помогая жить конкретному существу? Кто может решать здесь a priori? Никто. Никакая писаная мораль не может  дать ответ. Кантианская мораль гласит: никогда не рассматривайте других людей  как средство, но лишь как цель. Прекрасно. Если я останусь с матерью, я буду видеть в ней цель, а не средство. Но тем самым я рискую видеть средство в тех людях, которые сражаются. И наоборот, если я присоединюсь к сражающимся, то буду рассматривать  их как цель, но тем самым рискую видеть средство в собственной матери.

Если ценности неопределенны и если все они  слишком широки для того конкретного  случая, который мы рассматриваем, нам  остается довериться инстинктам. Это  и попытался сделать молодой  человек. Когда я встретился с  ним, он сказал: «В сущности, главное  – чувство. Мне следует выбрать  то, что меня действительно толкает  в определенном направлении. Если я  почувствую, что достаточно люблю  свою мать, чтобы пожертвовать ради нее всем остальным – жаждой мести, жаждой действия, приключений, то я  останусь с ней. Если же, наоборот, я  почувствую, что моя любовь к матери недостаточна, тогда мне надо будет  уехать». Но как определить значимость чувства? В чем значимость его  чувства к матери? Именно в том, что он остается ради нее. Я могу сказать: «Я люблю своего приятеля достаточно сильно, чтобы пожертвовать ради него некоторой суммой денег». Но я могу сказать это лишь в том случае, если это уже сделано мною. Я  могу сказать «Я достаточно люблю  свою мать, чтобы остаться с ней», в том случае, если я с ней  остался. Я могу установить значимость данного чувства лишь тогда, когда  уже совершил поступок, который утверждает и определяет значимость чувства. Если же мне хочется, чтобы чувство  оправдало мой поступок, я попадаю  в порочный круг.

С другой стороны, как хорошо сказал Андре Жид[14], чувство, которое изображают, и чувство, которое испытывают, почти неразличимы. Решить, что я люблю свою мать, и остаться с ней или же разыграть комедию, будто я остаюсь ради матери, – почти одно и то же. Иначе говоря, чувство создается поступками, которые мы совершаем. Я не могу, следовательно, обратиться к чувству, чтобы им руководствоваться. А это значит, что я не могу ни искать в самом себе такое истинное состояние, которое побудило бы меня к действию, ни требовать от какой-либо морали, чтобы она предписала, как мне действовать. Однако, возразите вы, ведь он же обратился за советом к преподавателю. Дело в том, что, когда вы идете за советом, например, к священнику, значит, вы выбрали этого священника и, в сущности, вы уже более или менее представляли себе, что он вам посоветует. Иными словами, выбрать советчика – это опять-таки решиться на что-то самому. Вот вам доказательство: если вы христианин, вы скажете: «Посоветуйтесь со священником». Но есть священники-коллаборационисты, священники-выжидатели, священники – участники движения Сопротивления. Так кого же выбрать? И если юноша останавливает свой выбор на священнике – участнике Сопротивления или священнике-коллаборационисте, то он уже решил, каким будет совет. Обращаясь ко мне, он знал мой ответ, а я могу сказать только одно: вы свободны, выбирайте, то есть изобретайте.

Никакая всеобщая мораль вам не укажет, что нужно  делать; в мире нет знамений. Католики возразят, что знамения есть. Допустим, что так, но и в этом случае я  сам решаю, каков их смысл. В плену  я познакомился с одним примечательным человеком, иезуитом, вступившим в орден  следующим образом. Он немало натерпелся в жизни: его отец умер, оставив  семью в бедности; он жил на стипендию, получаемую в церковном учебном  заведении, и ему постоянно давали понять, что он принят туда из милости; он не получал многих почетных наград, которые так любят дети. Позже, примерно в 18 лет, он потерпел неудачу  в любви и, наконец, в 22 года провалился с военной подготовкой – факт сам по себе пустяковый, но явившийся  именно той каплей, которая переполнила  чашу. Этот юноша мог, следовательно, считать себя полным неудачником. Это  было знамение, но в чем заключался его смысл? Мой знакомый мог погрузиться  в скорбь или отчаяние, но достаточно здраво рассудил, что это – знак, указывающий на то, что он не создан для успехов на мирском поприще, что ему назначены успехи в  делах религии, святости, веры. Он увидел, следовательно, в этом перст божий  и вступил в орден. Разве решение  относительно смысла знамения не было принято им самим, совершенно самостоятельно? Из этого ряда неудач можно было сделать совсем другой вывод: например, что лучше стать плотником  или революционером. Следовательно, он несет полную ответственность  за истолкование знамения. Заброшенность  предполагает, что мы сами выбираем наше бытие. Заброшенность приходит вместе с тревогой.

Что касается отчаяния, то этот термин имеет чрезвычайно  простой смысл. Он означает, что мы будем принимать во внимание лишь то, что зависит от нашей воли, или ту сумму вероятностей, которые  делают возможным наше действие. Когда  чего-нибудь хотят, всегда присутствует элемент вероятности. Я могу рассчитывать на то, что ко мне приедет друг. Этот друг приедет на поезде или  на трамвае. И это предполагает, что  поезд прибудет в назначенное  время, а трамвай не сойдет с рельсов. Я остаюсь в области возможного; но полагаться на возможность следует  лишь настолько, насколько наше действие допускает всю совокупность возможностей. Как только рассматриваемые мною возможности перестают строго соответствовать  моим действиям, я должен перестать  ими интересоваться, потому что никакой  бог и никакое провидение не могут  приспособить мир и его возможности  к моей воле. В сущности, когда  Декарт писал: «Побеждать скорее самого себя, чем мир»[15], то этим он хотел сказать то же самое: действовать без надежды. Марксисты, с которыми я разговаривал, возражали: «В ваших действиях, которые, очевидно, будут ограничены вашей смертью, вы можете рассчитывать на поддержку со стороны других людей. Это значит рассчитывать, во-первых, на то, что другие люди сделают для помощи вам в другом месте – в Китае, в России, и в то же время на то, что они сделают позже, после вашей смерти, для того чтобы продолжить ваши действия и довести их до завершения, то есть до революции. Вы даже должны на это рассчитывать, иначе вам нет морального оправдания». Я же на это отвечаю, что я всегда буду рассчитывать на товарищей по борьбе в той мере, в какой они участвуют вместе со мной в общей конкретной борьбе, связаны единством партии или группировки, действие которой я более или менее могу контролировать, – я состою в ней, и мне известно все, что в ней делается. И вот при таких условиях рассчитывать на единство и на волю этой партии – это все равно что рассчитывать на то, что трамвай придет вовремя или что поезд не сойдет с рельсов. Но я не могу рассчитывать на людей, которых не знаю, основываясь на вере в человеческую доброту или заинтересованность человека в общественном благе. Ведь человек свободен, и нет никакой человеческой природы, на которой я мог бы основывать свои расчеты. Я не знаю, какая судьба ожидает русскую революцию. Я могу лишь восхищаться ею и взять ее за образец в той мере, в какой я сегодня вижу, что пролетариат играет в России роль, какой он не играет ни в какой другой стране. Но я не могу утверждать, что революция обязательно приведет к победе пролетариата. Я должен ограничиваться тем, что вижу. Я не могу быть уверен, что товарищи по борьбе продолжат мою работу после моей смерти, чтобы довести ее до максимального совершенства, поскольку эти люди свободны и завтра будут сами решать, чем должен быть человек. Завтра, после моей смерти, одни, может быть, решат установить фашизм, а другие окажутся такими трусами, что позволят им это сделать. Тогда фашизм станет человеческой истиной; и тем хуже для нас. Действительность будет такой, какой ее определит сам человек.

Значит ли это, что я должен предаться бездействию? Нет. Сначала я должен решить, а  затем действовать, руководствуясь старой формулой: «Нет нужды надеяться, чтобы что-то предпринимать». Это  не означает, что мне не следует  вступать в ту или иную партию. Просто я, не питая иллюзий, буду делать то, что смогу. Например, я задаюсь  вопросом: осуществится ли обобществление как таковое? Я об этом ничего не знаю, знаю только, что сделаю все, что  будет в моих силах, для того, чтобы  оно осуществилось. Сверх этого  я не могу ни на что рассчитывать.

Квиетизм –  позиция людей, которые говорят: другие могут сделать то, чего не могу сделать я. Учение, которое я  излагаю, прямо противоположно квиетизму, ибо оно утверждает, что реальность – в действии. Оно даже идет дальше и заявляет, что человек есть не что иное, как его проект самого себя. Человек существует лишь настолько, насколько себя осуществляет. Он представляет собой, следовательно, не что иное, как  совокупность своих поступков, не что  иное, как собственную жизнь. Отсюда понятно, почему наше учение внушает  ужас некоторым людям. Ведь у них  зачастую нет иного способа переносить собственную несостоятельность, как  с помощью рассуждения: «Обстоятельства  были против меня, я стою гораздо  большего. Правда, у меня не было большой  любви или большой дружбы, но это  только потому, что я не встретил мужчину или женщину, которые  были бы их достойны. Я не написал  хороших книг, но это потому, что  у меня не было досуга. У меня не было детей, которым я мог бы себя посвятить, но это потому, что я не нашел  человека, с которым мог бы пройти по жизни. Во мне, стало быть, остаются в целости и сохранности множество  неиспользованных способностей, склонностей  и возможностей, которые придают  мне значительно большую значимость, чем можно было бы судить только по моим поступкам». Однако в действительности, как считают экзистенциалисты, нет  никакой любви, кроме той, что  создает саму себя; нет никакой  «возможной» любви, кроме той, которая  в любви проявляется. Нет никакого гения, кроме того, который выражает себя в произведениях искусства. Гений Пруста – это произведения Пруста[16]Гений Расина[17]– это ряд его трагедий, и кроме них ничего нет. Зачем говорить, что Расин мог бы написать еще одну трагедию, если он ее не написал? Человек живет своей жизнью, он создает свой облик, а вне этого облика ничего нет. Конечно, это может показаться жестоким для тех, кто не преуспел в жизни. Но, с другой стороны, надо, чтобы люди поняли, что в счет идет только реальность, что мечты, ожидания и надежды позволяют определить человека лишь как обманчивый сон, как рухнувшие надежды, как напрасные ожидания, то есть определить его отрицательно, а не положительно. Тем не менее, когда говорят: «Ты есть не что иное, как твоя жизнь», это не значит, что, например, о художнике будут судить исключительно по его произведениям; есть тысячи других вещей, которые его определяют. Мы хотим лишь сказать, что человек есть не что иное, как ряд его поступков, что он есть сумма, организация, совокупность отношений, из которых составляются эти поступки.

И в таком  случае нас упрекают, по существу, не за пессимизм, а за упрямый оптимизм. Если нам ставят в упрек наши литературные произведения, в которых мы описываем  вялых, слабых, трусливых, а иногда даже явно дурных людей, так это не только потому, что эти существа вялые, слабые, трусливые или дурные. Если бы мы заявили, как Золя, что они таковы по причине своей наследственности, в результате воздействия среды, общества, в силу определенной органической или психической обусловленности, люди бы успокоились и сказали: «Да, мы таковы, и с этим ничего не поделаешь». Но экзистенциалист, описывая труса, полагает, что этот трус ответствен за собственную  трусость. Он таков не потому, что  у него трусливое сердце, легкие или мозг. Он таков не вследствие своей физиологической организации, но потому, что сам сделал себя трусом своими поступками. Не бывает трусливого темперамента. Темпераменты бывают нервическими, слабыми, как говорится, худосочными  или полнокровными. Но слабый человек  вовсе не обязательно трус, так  как трусость возникает вследствие отречения или уступки. Темперамент  – еще не действие. Трус определяется по совершенному поступку. То, что люди смутно чувствуют и что вызывает у них ужас, – это виновность самого труса в том, что он трус. Люди хотели бы, чтобы трусами или  героями рождались.

Один из главных  упреков в адрес моей книги  «Дороги свободы»[18]формулируется следующим образом: как можно делать героями столь дряблых людей? Это возражение несерьезно, оно предполагает, что люди рождаются героями. Собственно говоря, люди именно так и хотели бы думать: если вы родились трусом, то можете быть совершенно спокойны – вы не в силах ничего изменить и останетесь трусом на всю жизнь, что бы вы ни делали. Если вы родились героем, то также можете быть совершенно спокойны – вы останетесь героем всю жизнь, будете пить как герой, есть как герой. Экзистенциалист же говорит: трус делает себя трусом и герой делает себя героем. Для труса всегда есть возможность больше не быть трусом, а для героя – перестать быть героем. Но в счет идет лишь полная решимость, а не частные случаи или отдельные действия – они не захватывают нас полностью.

Итак, мы, кажется, ответили на ряд обвинений. Как видите, экзистенциализм нельзя рассматривать  ни как философию квиетизма, ибо  экзистенциализм определяет человека по его делам, ни как пессимистическое описание человека: на деле нет более  оптимистического учения, поскольку  судьба человека полагается в нем  самом. Экзистенциализм – это  не попытка отбить у человека охоту  к действиям, ибо он говорит человеку, что надежда лишь в его действиях, и единственное, что позволяет  человеку жить, – это действие. Следовательно, в этом плане мы имеем дело с  моралью действия и решимости. Однако на этом основании нас упрекают также  и в том, что мы замуровываем человека в индивидуальной субъективности. Но и здесь нас понимают превратно.