Экзистенциализм — это гуманизм

Действительно, наш исходный пункт – это субъективность индивида, он обусловлен и причинами  чисто философского порядка. Не потому, что мы буржуа, а потому, что мы хотим иметь учение, основывающееся на истине, а не на ряде прекрасных теорий, которые обнадеживают, не имея под  собой реального основания. В  исходной точке не может быть никакой  другой истины, кроме: «Я мыслю, следовательно, существую». Это абсолютная истина сознания, постигающего самое себя. Любая теория, берущая человека вне  этого момента, в котором он постигает  себя, есть теория, упраздняющая истину, поскольку вне картезианского cogito все предметы лишь вероятны, а учение о вероятностях, не опирающееся на истину, низвергается в пропасть небытия. Чтобы определять вероятное, нужно  обладать истинным. Следовательно, для  того чтобы существовала хоть какая-нибудь истина, нужна истина абсолютная. Абсолютная истина проста, легко достижима и  доступна всем, она схватывается непосредственно.

Далее, наша теория – единственная теория, придающая  человеку достоинство, единственная теория, которая не делает из него объект. Всякий материализм ведет к рассмотрению людей, в том числе и себя самого, как предметов, то есть как совокупности определенных реакций, ничем не отличающейся от совокупности тех качеств и явлений, которые образуют стол, стул или камень. Что же касается нас, то мы именно и хотим создать царство человека как совокупность ценностей, отличную от материального царства. Но субъективность, постигаемая как истина, не является строго индивидуальной субъективностью, поскольку, как мы показали, в cogito человек открывает не только самого себя, но и других людей. В противоположность философии Декарта, в противоположность философии Канта, через «я мыслю» мы постигаем себя перед лицом другого, и другой так же достоверен для нас, как мы сами. Таким образом, человек, постигающий себя через cogito, непосредственно обнаруживает вместе с тем и всех других, и притом – как условие своего собственного существования. Он отдает себе отчет в том, что не может быть каким-нибудь (в том смысле, в каком про человека говорят, что он остроумен, зол или ревнив), если только другие не признают его таковым. Чтобы получить какую-либо истину о себе, я должен пройти через другого. Другой необходим для моего существования, так же, впрочем, как и для моего самопознания. При этих условиях обнаружение моего внутреннего мира открывает мне в то же время и другого, как стоящую передо мной свободу, которая мыслит и желает «за» или «против» меня. Таким образом, открывается целый мир, который мы называем интерсубъективностью. В этом мире человек и решает, чем является он и чем являются другие.

Кроме того, если невозможно найти универсальную  сущность, которая была бы человеческой природой, то все же существует некая  общность условий человеческого  существования. Не случайно современные  мыслители чаще говорят об условиях человеческого существования, чем  о человеческой природе. Под ними они понимают, с большей или  меньшей степенью ясности, совокупность априорных пределов, которые очерчивают фундаментальную ситуацию человека в универсуме. Исторические ситуации меняются: человек может родиться рабом в языческом обществе, феодальным сеньором или пролетарием. Не изменяется лишь необходимость для него быть в мире, быть в нем за работой, быть в нем среди других и быть в нем смертным. Пределы не субъективны  и не объективны, скорее, они имеют  объективную и субъективную стороны. Объективны они потому, что встречаются  повсюду и повсюду могут быть опознаны. Субъективны потому, что  переживаемы, они ничего не представляют собой, если не пережиты человеком, который  свободно определяет себя в своем  существовании по отношению к  ним. И хотя проекты могут быть различными, ни один мне не чужд, потому что все они представляют собой  попытку преодолеть пределы, или  раздвинуть их, или не признать их, или  приспособиться к ним. Следовательно, всякий проект, каким бы индивидуальным он ни был, обладает универсальной значимостью. Любой проект, будь то проект китайца, индейца или негра, может быть понят европейцем. Может быть понят  – это значит, что европеец 1945 года может точно так же идти от постигнутой им ситуации к ее пределам, что он может воссоздать в себе проект китайца, индейца или африканца. Любой проект универсален в том  смысле, что понятен каждому. Это  не означает, что данный проект определяет человека раз навсегда, а только то, что он может быть воспроизведен. Всегда можно понять идиота, ребенка, дикаря или иностранца, достаточно иметь необходимые сведения. В  этом смысле мы можем говорить о  всеобщности человека, которая, однако, не дана заранее, но постоянно созидается. Выбирая себя, я созидаю всеобщее. Я созидаю его, понимая проект любого другого человека, к какой  бы эпохе он ни принадлежал. Эта абсолютность выбора не ликвидирует относительности  каждой отдельной эпохи. Экзистенциализм  и хочет показать эту связь  между абсолютным характером свободного действия, посредством которого каждый человек реализует себя, реализуя в то же время определенный тип  человечества, – действия, понятного  любой эпохе и любому человеку, и относительностью культуры, которая  может явиться следствием такого выбора. Необходимо отметить вместе с  тем относительность картезианства  и абсолютность картезианской позиции. Если хотите, в этом смысле каждый из нас существо абсолютное, когда он дышит, ест, спит или действует тем или иным образом. Нет никакой разницы между свободным бытием, бытием-проектом, существованием, выбирающим свою сущность, и абсолютным бытием. И нет никакой разницы между локализованным во времени абсолютным бытием, то есть расположенным в истории, и универсально постижимым бытием.

Это, однако, не снимает полностью обвинения  в субъективизме, которое выступает  еще в нескольких формах. Во-первых, нам говорят: «Значит, вы можете делать что угодно». Это обвинение формулируют  по-разному. Сначала нас записывают в анархисты, а потом заявляют: «Вы не можете судить других, так  как не имеете оснований, чтобы предпочесть  один проект другому». И, наконец, нам  могут сказать: «Все произвольно  в вашем выборе, вы отдаете одной  рукой то, что вы якобы получили другой». Эти три возражения не слишком  серьезны. Прежде всего, первое возражение – «вы можете выбирать что угодно»  – неточно. Выбор возможен в одном  направлении, но невозможно не выбирать. Я всегда могу выбрать, но я должен знать, что даже в том случае, если ничего не выбираю, тем самым я  все-таки выбираю. Хотя это обстоятельство и кажется сугубо формальным, однако оно чрезвычайно важно для  ограничения фантазии и каприза. Если верно, что, находясь в какой-то ситуации, например в ситуации, определяющей меня как существо, наделенное полом, способное находиться в отношениях с существом другого пола и  иметь детей, я вынужден выбрать  какую-то позицию, то, во всяком случае, я несу ответственность за выбор, который, обязывая меня, обязывает в  то же время все человечество. Даже если никакая априорная ценность не определяет моего выбора, он все  же не имеет ничего общего с капризом. А если кое-кому кажется, что это  – та же теория произвольного действия, что и у А.Жида, значит, они не видят громадного различия между  экзистенциализмом и учением  Жида. Жид не знает, что такое ситуация. Для него действия обусловлены простым  капризом. Для нас, напротив, человек  находится в организованной ситуации, которою живет, и своим выбором  он заставляет жить ею все человечество, и он не может не выбирать: он или  останется целомудренным, или женится, но не будет иметь детей, или женится  и будет иметь детей. В любом  случае, что бы он ни делал, он несет  полную ответственность за решение  этой проблемы. Конечно, он не ссылается, осуществляя выбор, на предустановленные  ценности, но было бы несправедливо  обвинять его в капризе. Моральный  выбор можно сравнить скорее с  созданием произведения искусства. Однако здесь надо сразу же оговориться, речь идет отнюдь не об эстетской морали, наши противники столь недобросовестны, что упрекают нас даже в этом. Пример взят мною лишь для сравнения. Итак, разве когда-нибудь упрекали художника, рисующего картину, за то, что он не руководствуется априорно установленными правилами? Разве когда-нибудь говорили, какую он должен нарисовать картину? Ясно, что нет картины, которая  была бы определена до ее написания, что  художник живет созданием своего произведения и что картина, которая  должна быть нарисована, – это та картина, которую он нарисует. Ясно, что нет априорных эстетических ценностей, но есть ценности, которые  проявятся потом – в связи  отдельных элементов картины, в  отношениях между волей к творчеству и результатом. Никто не может  сказать, какой будет живопись завтра. О картинах можно судить, лишь когда  они уже написаны. Какое отношение  имеет это к морали? Здесь мы тоже оказываемся в ситуации творчества. Мы никогда не говорим о произвольности произведения искусства. Обсуждая полотно  Пикассо, мы не говорим, что оно произвольно. Мы хорошо понимаем, что, рисуя, он созидает себя таким, каков он есть, что совокупность его произведений включается в его  жизнь.

Так же обстоит  дело и в морали. Общим между  искусством и моралью является то, что в обоих случаях мы имеем  творчество и изобретение. Мы не можем  решить a priori, что надо делать. Мне  кажется, я достаточно показал это  на примере того молодого человека, который приходил ко мне за советом  и который мог взывать к  любой морали, кантианской или  какой-либо еще, не находя там для  себя никаких указаний. Он был вынужден изобрести для себя свой собственный закон. Мы никогда не скажем, что этот человек – решит ли он остаться со своей матерью, беря за основу морали чувства, индивидуальное действие и конкретное милосердие, или решит поехать в Англию, предпочитая жертвенность, – сделал произвольный выбор. Человек создает себя сам. Он не сотворен изначально, он творит себя, выбирая мораль, а давление обстоятельств таково, что он не может не выбрать какой-нибудь определенной морали. Мы определяем человека лишь в связи с его решением занять позицию. Поэтому бессмысленно упрекать нас в произвольности выбора.

Во-вторых, нам  говорят, что мы не можем судить других. Это отчасти верно, а отчасти  нет. Это верно в том смысле, что всякий раз, когда человек  выбирает свою позицию и свой проект со всей искренностью и полной ясностью, каким бы ни был этот проект, ему  невозможно предпочесть другой. Это  верно в том смысле, что мы не верим в прогресс. Прогресс –  это улучшение. Человек же всегда находится лицом к лицу с меняющейся ситуацией, и выбор всегда остается выбором в ситуации. Моральная  проблема ничуть не изменилась с тех  пор, когда надо было выбирать между  сторонниками и противниками рабовладения во время войны между Севером  и Югом, вплоть до сегодняшнего дня, когда нужно голосовать за МРП[19]или за коммунистов.

Но тем не менее судить можно, поскольку, как  я уже говорил, человек выбирает, в том числе выбирает и самого себя, перед лицом других людей. Прежде всего можно судить, какой выбор  основан на заблуждении, а какой  на истине (это может быть не оценочное, а логическое суждение). Можно судить о человеке, если он нечестен. Если мы определили ситуацию человека как свободный  выбор, без оправданий и без опоры, то всякий человек, пытающийся оправдаться  своими страстями или придумывающий  детерминизм, нечестен. Могут возразить: «Но почему бы ему не выбирать себя нечестно?» Я отвечу, что не собираюсь  судить с моральной точки зрения, а просто определяю нечестность  как заблуждение. Здесь нельзя избежать суждения об истине. Нечестность –  это, очевидно, ложь, ибо утаивает полную свободу действия. В том же смысле можно сказать, что выбор нечестен, если заявляется, будто ему предшествуют некие предсуществующие ценности. Я  противоречу сам себе, если одновременно хочу их установить и заявляю, что  они меня обязывают. Если мне скажут: «А если я хочу быть нечестным?» –  я отвечу: «Нет никаких оснований, чтобы вы им не были, но я заявляю, что вы именно таковы, тогда как  строгая последовательность характерна лишь для честности». Кроме того, можно высказать моральное суждение. В каждом конкретном случае свобода  не может иметь другой цели, кроме  самой себя, и если человек однажды  признал, что, пребывая в заброшенности, сам устанавливает ценности, он может  желать теперь только одного – свободы  как основания всех ценностей. Это  не означает, что он желает ее абстрактно. Это попросту означает, что действия честных людей имеют своей  конечной целью поиски свободы как  таковой. Человек, вступающий в коммунистический или революционный профсоюз, преследует конкретные цели. Эти цели предполагают наличие абстрактной воли к свободе. Но этой свободы желают в конкретном. Мы желаем свободы ради свободы в  каждом отдельном случае. Но, стремясь к свободе, мы обнаруживаем, что она  целиком зависит от свободы других людей и что свобода других зависит от нашей свободы.

Конечно, свобода, как определение человека, не зависит  от другого, но, как только начинается действие, я обязан желать вместе с  моей свободой свободы других, я  могу принимать в качестве цели мою  свободу лишь в том случае, если поставлю своей целью также и  свободу других. Следовательно, если с точки зрения полной аутентичности[20]я признал, что человек – это существо, у которого существование предшествует сущности, что он есть существо свободное, которое может при различных обстоятельствах желать лишь своей свободы, я одновременно признал, что я могу желать и другим только свободы. Таким образом, во имя этой воли к свободе, предполагаемой самой свободой, я могу формулировать суждение о тех, кто стремится скрыть от себя полную беспричинность своего существования и свою полную свободу. Одних, скрывающих от себя свою полную свободу с помощью духа серьезности или ссылок на детерминизм, я назову трусами. Других, пытающихся доказать, что их существование необходимо, хотя даже появление человека на Земле является случайностью, я назову сволочью. Но трусов или сволочь можно судить лишь с точки зрения строгой аутентичности. Поэтому, хотя содержание морали и меняется, определенная форма этой морали универсальна. Кант заявляет, что свобода желает самой себя и свободы других. Согласен. Но он полагает, что формальное и всеобщее достаточны для конституирования морали[21]. Мы же, напротив, думаем, что слишком отвлеченные принципы терпят крах при определении действия. Рассмотрим еще раз пример с этим учеником. Во имя чего, во имя какой великой максимы морали мог бы он, по-вашему, с полным спокойствием духа решиться покинуть мать или же остаться с ней. Об этом никак нельзя судить. Содержание всегда конкретно и, следовательно, непредсказуемо. Всегда имеет место изобретение. Важно только знать, делается ли данное изобретение во имя свободы.

Рассмотрим два  конкретных примера. Вы увидите, в какой  степени они согласуются друг с другом и в то же время различны. Возьмем «Мельницу на Флоссе»[22]. В этом произведении мы встречаем некую девушку по имени Мэгги Тулливер, которая является воплощением страсти и сознает это. Она влюблена в молодого человека – Стефана, который обручен с другой, ничем не примечательной девушкой. Эта Мэгги Тулливер, вместо того чтобы легкомысленно предпочесть свое собственное счастье, решает во имя человеческой солидарности пожертвовать собой и отказаться от любимого человека. Наоборот, Сансеверина в «Пармской обители»[23], считая, что страсть составляет истинную ценность человека, заявила бы, что большая любовь стоит всех жертв, что ее нужно предпочесть банальной супружеской любви, которая соединила бы Стефана и ту дурочку, на которой он собрался жениться. Она решила бы пожертвовать последней и добиться своего счастья. И, как показывает Стендаль, ради страсти она пожертвовала бы и собой, если того требует жизнь. Здесь перед нами две прямо противоположные морали. Но я полагаю, что они равноценны, ибо в обоих случаях целью является именно свобода. Вы можете представить себе две совершенно аналогичные по своим следствиям картины. Одна девушка предпочитает покорно отказаться от любви, другая – под влиянием полового влечения – предпочитает игнорировать прежние связи мужчины, которого любит. Внешне эти два случая напоминают только что описанные. И тем не менее они весьма от них отличаются. Сансеверина по своему отношению к жизни гораздо ближе к Мэгги Тулливер, чем к такой беззаботной алчности.