Специфика бытовых практик разночинной интеллигенции. Реализация установок на особенность в одежде и внешности разночинцев

Введение.

Разночинцы, «люди разного  чина и звания», межсословная категория  населения в России 18--19 вв.; выходцы  из духовенства, купечества, мещанства, крестьянства, мелкого чиновничества  и обедневшего дворянства, получившие образование и оторвавшиеся от своей  прежней социальной среды. Формирование разночинского слоя было обусловлено  развитием капитализма, вызвавшего большой спрос на специалистов умственного  труда. Уже с 1840-х гг. разночинцы оказывали  значительное влияние на развитие общественной жизни и культуры, с падением крепостного  права стали основным социальным слоем для формирования буржуазной интеллигенции. Демократическое крыло  разночинцев, выдвинувшее ещё до крестьянской реформы 1861 г. ряд видных деятелей освободительного движения (В. Г. Белинский, петрашевцы), в пореформенную  эпоху заняло ведущее место в  революционном движении.

Разночинцы начинают играть заметную роль в социальной и культурной жизни России XIX в. с 40-х годов. Их влияние в последующие десятилетия было различным и по интенсивности, и по сферам приложения сил. 60-е годы - это своего рода звездное историческое десятилетие разночинцев. Именами Чернышевского, Добролюбова, Писарева обозначено важнейшее направление в социально-политической жизни России, в литературе, эстетике, философии. В эти годы окончательно оформился и канонизировался особый исторический тип личности, обозначенный в истории литературы как новый человек, реалист, демократ, нигилист, мыслящий пролетариат.

Чисто социальный феномен  разночинства, особенно интеллигентского, состоял в том, что в сословном смысле разночинец всякий раз оказывался таковым, что называется, в первом поколении. В разночинцы попадали, точнее сказать, выпадали из других сословий. "Потомственные" разночинцы гораздо чаще появляются уже со второй половины XIX в. Как известно, разночинцы интеллектуальной элиты 60-х годов, как и многие их менее знаменитые последователи, поставлялись другими сословиями, в частности, особенно щедро сословием духовенства. Это обстоятельство позволило Герцену назвать шестидесятников демократического круга журналистики поколением семинаристов. Чернышевский, Добролюбов, М.А. Антонович, Н. Помяловский, Г.З. Елисеев, Г.Е. Благосветлов и многие, многие другие общественные и литературные деятели 60-х годов вели свое происхождение оттуда. Можно сказать, что разночинцами не рождались - ими становились по факту образования и характеру избранной деятельности.

Понятие "разночинец" в  словоупотреблении гораздо шире достаточно узкого юридического содержания данного термина, который охватывает значительно больший и довольно разнородный состав людей. Предметом  же нашего внимания и в дальнейшем будет слой разночинской демократической  интеллигенции, активно формировавшийся  в студенческой и журнальной среде 60-х годов. Точнее было бы говорить о  второй половине 1850-х - начале 1860-х годов, поскольку именно в этот отрезок  времени заявила о себе демократическая  генерация разночинцев, названная  впоследствии шестидесятниками. Чтобы  это стало возможным, понадобились не только благоприятные обстоятельства, обусловленные оживлением общественной жизни. В статье "Новая фаза в  русской литературе" Герцен так  пишет о радикальности общественных перемен в середине 50-х годов, при самом начале царствования Александра II: "Все, что было погребено в  глубине души под гнетом вынужденного молчания, вдруг обрело язык, чтобы  протестовать и выйти наружу. Если сравнить газеты и журналы последних  лет царствования Николая с теми, которые появились полгода спустя после его смерти, то можно было подумать, что их разделяют по меньшей мере четыре поколения"

Н.А. Вердеревская справедливо  замечает: "Для того, чтобы разночинец нашел свое место в обществе, свои пути, чтобы понятие "разночинец" приобрело свое сегодняшнее конкретно-историческое значение, чтобы началась выработка  разночинской идеологии, нужна была прежде всего сама возможность независимого существования" (Вердеревская Н.А. Становление типа разночинца в русской реалистической литературе 40-х - 60-х годов XIX века. - Казань, 1975. - С. 13. ) . И появляется она, напомним, только во второй четверти XIX в., когда разночинцы смогли пользоваться своим образованием не только в границах государственной службы, как ранее, но и выбирать "свободную" профессию. Журналистика и занятие переводами в больших коммерческих журналах, одним из которых был "Современник", частная учительская практика и проч., - все это могло теперь обеспечить право на действительно независимое существование, пусть и далеко не завидное в материальном отношении.

В рассуждениях П.Н. Ткачева  о поколении шестидесятников  очень точно уловлен логический и психологический выверт "новой  свободы". Утверждая полную свободу  от общепринятого, свободу от "ломаний и дрессировки себя", вожди нигилистов сами проектируют для этой свободы "в высшей степени сложную систему всевозможных ломаний". Подробно определяется, "чем и как должен заниматься мыслящий реалист, как он должен вести себя по отношению к своим родителям, детям, любимой женщине, к своим друзьям, знакомым, к народу, чем он должен питаться, следует ему или не следует курить табак и когда, и в каком количестве..." (Ткачев П.Н. Издательская деятельность Г.Е. Благосветлова // Шестидесятые годы. - М.;Л., 1940. - С. 228.) .

Противоречие между заявленной свободой и принудительным внедрением ее в общественное сознание отмечалось многими из тех, кто не был вовлечен в круговорот демократической среды. В дневнике 1858 г. А.В. Никитенко пишет: "Нынешние крайние либералы со своим  повальным отрицанием и деспотизмом  просто страшны. Они, в сущности, те же деспоты, только навыворот: в них  тот же эгоизм и та же нетерпимость, как и в ультраконсерваторах. На самом деле, какой свободы являются они поборниками? Поверьте им на слово, возымейте, в вашу очередь, желание  быть свободными. Начните со свободы  самой великой, самой законной, самой  вожделенной для человека, без  которой всякая другая не имеет смысла, - свободы мнений. Посмотрите, какой ужас из этого произойдет, как они на вас накинутся за малейшее разногласие, какой анафеме предадут, доказывая, что вся свобода в безусловном и слепом повиновении им и их доктрине" (14 Никитенко А.В. Дневник: В 3 т. - М., 1955. - Т. 2. - С. 35. ) .

С этой точки зрения воспоминания Скабичевского представляют особый интерес. Отдавший в свое время щедрую дань увлечению новыми идеями, автор описывает атмосферу 60-х годов в плане ретроспективного обозрения наиболее характерных словесных и предметных реалий. Временная дистанция между событиями и их отражением определяет своеобразие манеры мемуариста. Его отношение к предмету воспоминаний изменилось, поскольку с течением времени изменился и он сам, и его взгляд на 60-е годы - это взгляд зрелого человека на свою молодость. Все изображенное окрашивается легкой снисходительной иронией, извиняющей увлечения юности. Общественное брожение тех лет для него теперь уже выглядит как корь, которой необходимо было переболеть. Эта повествовательная интонация во многом определяется тем, что мемуарист описывает восприятие событий со стороны увлеченного большинства, он - один из многих (18 Скабичевский А.М. Литературные воспоминания. - М.;Л., 1928.) .

В той же манере написаны воспоминания Е.Н. Водовозовой, которая, правда, оценивает не неизбежность, а необходимость и пользу этой самой кори для последующей жизни (19 Водовозова Е.Н. На заре жизни. Мемуарные очерки и портреты: В 2 т. - М., 1987. - Т. 2.) .

Из этих и многих подобных им мемуаров видно, что все внешние  признаки "эмансипации личности" сформировались задолго до романа Чернышевского. Характерно упоминание М.А. Антоновича о моде, которую придумали "мыслящие реалисты", или нигилисты: "...зимою не следует носить теплых меховых дорогих пальто, а нужно ходить в холодных летних пальто, а шею и грудь окутывать пледом, это, дескать, гигиенично" (20 Антонович М.А. Памяти Чернышевского // ЧВС. - Т. 1. - С. 22.) . Следование такой моде и послужило в свое время предметом недоразумения: Чернышевский, не обративший внимания на эту моду, решил, что у юного сотрудника нет денег на теплую одежду и вызвался ему помочь.

Сами же наименования (мыслящие реалисты, нигилисты) вводятся Антоновичем задним числом, отсылая к роману Тургенева и статье Писарева, появившимся позже. Как известно, внешний облик Базарова "списывался" Тургеневым с натуры: "...пледы и сучковатые дубинки, стриженые волосы и космы сзади до плеч, синие очки, фра-дьявольские шляпы и конфедератки" (21 Скабичевский А.М. Литературные воспоминания. - С. 250.) . И все-таки роман Чернышевского значительно подхлестнул волну увлечения обустройством новой жизни. Интуитивные поиски обрели особенный смысл, а литературные герои восполнили потребность в "точных формулах" жизненного поведения.

Заимствованные некогда  идеи последовательно переходили в  идеологические программы, а те, в  свою очередь, популяризировались в  литературных образцах, созданных по опробованным рецептам. Этот матрешечный в структурном отношении принцип опосредованного тиражирования вторичных форм делал неразличимыми границы переходов от имитации к жизни. И только энтузиазм, с которым обживались риторические схемы и литературные образцы, был неподдельным. Когда читаешь описания нравов молодых людей 60-х годов, может показаться, что находишься внутри не реальной, а романной ситуации. Так, характеризуя времяпровождение участников своего кружка, Скабичевский пишет: "...многие наши чаепития на топоровском чердачке были посвящены рассуждениям о том, какую снедь следует считать необходимостью, а какую - роскошью. Икра и сардины подвергались единодушному запрещению. Относительно селедок и яблоков голоса разделились, так как селедки входят в обычное меню обедов рабочих, а от яблоков не отказывается последняя нищенка. Виноградные вина подвергались решительному остракизму; водка же и пиво получили разрешение опять-таки потому, что для миллионов рабочего люда в этих напитках заключалась единственная радость жизни. Табак же получил двойную санкцию: кроме того, что курят люди всех сословий, даже и такой ригорист, как Рахметов, и тот позволял себе выкурить сигару, да еще дорогую" (22 Скабичевский А.М. Литературные воспоминания.  - С. 250.) .

Чтобы точнее уловить специфику  этой игры в литературу, воспользуемся  формулировкой принципа условности в реализме, принадлежащей Ю.М. Лотману (сознавая, в свою очередь, всю условность литературоведческого понятия "реализм"): "Изображая типизированные образы, реалистическое произведение обращается к материалу, который еще за пределами  художественного текста прошел определенную обработку, - стоящий за текстом человек  уже избрал себе культурное амплуа, включил свое индивидуальное поведение  в разряд какой-либо социальной роли. Введенный в мир художественного  текста, он оказывался дважды закодированным. Кодируя себя как "Демон", "Каин", "Онегин", "воображаясь героиней своих возлюбленных творцов", персонаж оказывается еще чиновником, мелким офицером, провинциальной барышней. Реалистический текст ориентирован на ситуацию "изображение в изображении" (Лотман Ю.М. О Хлестакове // Лотман Ю.М. В школе поэтического слова: Пушкин, Лермонтов, Гоголь. - М., 1988. - С. 324.)

Что же касается 60-х годов, то, выражаясь романным языком, обыкновенный человек, уже осознавший себя новым, посредством литературной идентификации осмысливал себя в проекции особенного человека. Перефразируя вышеназванный принцип, здесь можно говорить скорее об "изображении изображения" - как в плане семантики текста, так и в плане его прагматики.

Характер литературной условности самого образа жизни молодых людей  даже не удваивался, а утраивался слоем  отображений. Первоначально сформированный в идеологической среде, усвоенный  нигилистический облик, отразившись  в литературном тексте, структурно упорядочивался и возвращался вовне  не только в лексически обработанном виде, но и с дополнительной синтаксической развернутостью. Именно "синтаксис" стал предметом наиболее активного  подражания.

Разночинцы 60-х годов еще  в большей степени были увлечены теориями воспитания, поскольку в  них предлагалось не просто "построить  себя", но создать из исходного  материала нового и особенного человека. Т. Богданович так описывает это увлечение в контексте рассуждений о программах переустройства общества на разумных началах: "Этим объясняется появление тогда огромного количества статей, посвященных воспитанию. В собрании сочинений Добролюбова они составили целый том. Он писал их почти из месяца в месяц и в "Современнике", и в "Журнале Воспитания". Шелгунов написал "20 писем о воспитании", писал об этом же вопросе Чернышевский, писал М. Михайлов, писал Пирогов, писало множество "шестидесятников", теперь забытых, но тогда сливавших свои голоса в тот мощный хор, который, казалось, наполнял небо и землю" (42 Богданович Т.А. Любовь людей шестидесятых годов. - С. 10.) .

В общественном сознании закрепилось  представление, что программа воспитания нового человека была уже реализована ведущими авторами самих проектов. В реальности картина выглядела много сложнее. По сути дела, идея личностного самопостроения была отрефлектирована в сознании ее авторов как компенсация глубокой неудовлетворенности "исходным материалом", как средство изживания внутренних комплексов творческой, сословной и собственно человеческой нереализованности. Очень многое на этот счет проясняет документальная словесность частного характера, в первую очередь дневники и письма Добролюбова и Чернышевского.

Поиск своего места в самом  широком смысле слова, как мы уже  отмечали, - сквозная тема разночинского  самоопределения. Как правило, она  решается с позиции я и другие. Здесь амбициозность - оборотная сторона сознания, вечно ущемленного недооценкой другими, а потому настроенного оборонительно. Социально-психологический комплекс разночинства в литературном смысле мог бы быть описан по аналогии с самоощущением подпольного героя Достоевского: "...сознаюсь во всем, я - Гарибальди, флибустьер и нарушитель порядка", - говорит вдруг робкий чиновник "Петербургских сновидений в стихах и в прозе (43 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. - Л., 1979. - Т. 19. - С. 72.) ." Маленький человек - Гарибальди - нерасторжимая пара, предмет постоянной рефлексии подпольного сознания. Маленький человек в этой паре синонимичен обыкновенному. С позиции чиновничьей темы эта пара занимает то же место, что и его превосходительство - маленький человек, где социальный смысл, быстро исчерпанный в границах натуральной школы, расширился едва ли не до метафизического сопоставления философских величин в произведениях Гоголя и Достоевского.

Разночинцы каждый по своему проводил свободное время, это всё зависело от того, был ли разночинец холост или у него была семья.

«С четырёх часов Невский  проспект пуст…но как только упадут сумерки на дома и улицы…Невский проспект опять оживает. Молодые коллежские регистраторы, губернские и коллежские секретари очень долго прохаживаются по Невскому проспекту: но старые коллежские регистраторы, титулярные и надворные советники большею частию сидят дома, или потому, что это народ женатый, или потому, что им очень хорошо готовят кушанье живущие у них в домах кухарки-немки…»

В одном знаменитом произведении русского писателя можно прочесть о  быте такого вот разночинца.

«Даже в те часы, когда  совершенно потухнет петербургское  серое небо и весь чиновный народ  наелся и отобедал, кто как мог, сообразно с получаемым жалованьем и собственной прихотью, - когда всё уже отдохнуло после департаментского скрипенья перьями, беготни, своих и чужих необходимых занятий и всего того, что задаёт себе добровольно, больше даже чем нужно, неугомонный человек, - когда чиновники спешат предать наслаждению оставшееся время: кто побойчее, несётся в театр; кто на улицу, определяя его на рассмотрение кое-каких шляпёнок; кто на вечер - истратить его в комплиментах какой-нибудь смазливой девушке; когда многие чиновники рассеиваются по маленьким квартиркам своих приятелей поиграть в штурмовой вист, прихлёбывая чай из стаканов с копеечными сухарями, затягиваясь дымом из длинных чубуков…»