Контрольная работа по "Философии"

Содержание

Вопрос 34. Можно ли обнаружить постановку и решение философских проблем в творчестве великих русских писателей (Н.В. Гоголь, Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой)?

Хотя Ф.М. Достоевского (1821-1881) и называют почвенником — представителем умеренного крыла славянофильства, для которого важно было «упразднение распри между славянофилами и западниками», основной проблемой для писателя – мыслителя на протяжении его творчества оставалась проблема человека: « Человек есть тайна. Ее надо разгадать…». Он обращает внимание и раскрывает в своих произведениях антиномичность, сложность человеческой натуры; рисует так называемое «темное подполье» человеческой души, то место, где разворачивается метафизическая драма человека - борьба добра и зла. Поэтому Д. Мережковский назвал его «исследователем глубин сатанинских и высот ангельских», а некоторые философы – экзистенциалисты видят в Достоевском своего предшественника.

До всякого психоанализа Достоевский доказал, насколько неправомерен «просвещенский» миф о человеке как о существе якобы по преимуществу разумном; он показал, насколько сильны в нем разрушительные, демонические силы подсознания, насколько человек есть существо более иррациональное, чем рациональное. Но Достоевский не растворяет человеческую личность лишь в стихийно – хронических, темных силах. Человек Достоевского одновременно открыт и миру «горнему», Богу - источнику Добра. Об этом заявляет один из героев его романа «Идиот»: «Закон саморазрушения и закон самосохранения одинаково сильны в человечестве», и в этом, собственно, состоит трагедия человека. Причиной этой трагедии является свобода, которой обладает человек, а потому он волен делать собственный, самостоятельный выбор между Добром и Злом, между собой и Богом. При этом Достоевский раскрывает сложность феномена свободы на примере двух образов - Великого инквизитора и Христа. Как правило, человек/люди понимает/ют свободу (о чем и говорит Великий инквизитор) как благополучие, обустройство материальной стороны жизни – «тихое, смиренное счастье», но истинный смысл свободы, по замечанию мыслителя, свобода есть духовная ценность. Так в «Записках из подполья», Достоевский показывает, что если человечество когда-нибудь достигнет материального благоустроения, купленного ценой добровольной потери свободы, то он заранее готов предать такое человечество проклятию.

Вместе с тем, Достоевский замечает, что и беспредельная свобода, которая неизбежно есть разрушение мистической связи человека с Богом, ведет к богоборчеству, к формуле «все дозволено», к нравственному саморазрушению личность. Подобный «соблазн свободы», который не был виден абстрактному гуманизму, идеализирующему свободу, Достоевский разоблачает на примере Раскольникова, показывая, к каким выводам может прийти человек, проникнувшийся идеями об относительном характере нравственности. У героя рождается идея, убить «никому ненужную» паразитку общества — старуху-процентщицу и воспользоваться ее деньгами, как для устройства личной судьбы, так и для помощи людям. Он задается вопросом «Не оправдает ли себя в тысячу раз это «преступление ради добра»?». Из этих раздумий выросла знаменитая теория Раскольникова о «праве на преступление» для людей, стоящих по своему развитию выше толпы. Важно, что убийство старухи замышляется Раскольниковым из принципа, а не по мотивам личной выгоды. Он идет на это убийство, как на своего рода подвиг, которому противится его изначально неиспорченная натура. Его разум, ослепленный построенной им теорией, разрешает ему убийство, на которое его толкает как будто бы  внешняя сила. Разум внушает ему, что, решившись на это убийство, он освободится от «предрассудков». Но совершив убийство, он не переживает чувства освобождения. Его охватывает «мрачное ощущение мучительного, бесконечного уединения и отчуждения» от людей. Ему не по силам нести бремя сверхчеловеческой свободы, которое он добровольно взвалил себе на плечи.

На примере Раскольникова  Достоевский показал, что совесть, соблазненная вседозволенной свободой, легко вырождается в псевдосовесть, а сама свобода ведет не к Добру, но ко Злу. Как замечает сам мыслитель в «Дневнике писателя»: любовь к человечеству, лишенная нравственно-религиозных корней, легко переходит в презрение или равнодушие к человечеству и конкретному человеку.  Сложность Зла в том и состоит, что оно никогда не овладевает человеческой душой прямо. Оно всегда  соблазняет той или иной маской добра. И один из самых могучих соблазнов зла заключается во внушении мысли о применении злых средств ради достижения доброй цели. Так обнаруживается фундаментальное противоречие свободы: без нее нет человека, но она таит в себе множество соблазнов. Выходом из этой трагедии свободы писатель видит раскаяние и обращение к Богу, обретение веры. Только так из преступления может родиться воля к самонаказанию, а значит – к спасению. Поэтому-то трагедия, которую переживают герои Достоевского, не означает безысходность. Истинная трагедия дает чувство освобождения.

Следует отметить и то, что Достоевский предвидел кризис и крушение безбожного гуманизма (поклонение человеку только как природному и социальному существу, без связи с миром высших ценностей), неизбежно оборачивающегося антигуманизмом. Тем самым он указал на неправду коллективизма и индивидуализма. «...Я запутался в собственных данных... Выходя из безграничной свободы, и заключаю безграничным деспотизмом», — говорит герой «Бесов» Шигалев. Эта фраза показывает, что в безбожном гуманизме, свобода понимается только как право человека, а не как свобода неразрывно связанная с нравственной ответственностью. Ибо заявление абсолютной свободы делает человека рабом гордыни и беса властолюбия. Кириллов раскрывает карты атеистического замысла гуманизма: «Если Бог есть, то вся воля Его, и из воли Его я не могу», — говорит он. Но «если нет Бога, то я бог...». Тем самым человек дает себе право на Своеволие, о чем и заявляет Кириллов. Заявление своеволия означает, прежде всего, победу над страхом, ибо «страх — есть проклятие человека». И он хочет победить страх актом добровольного и беспричинного самоубийства. «Кто победит боль и страх, тот сам Бог будет», тогда и явится новый человек — «человекобог» – итог и цель безбожного гуманизма. Отсюда и мысли Достоевского о том, что последняя борьба в мире будет происходить между человекобогом и Богочеловеком.

Зло коллективизма, как  отрицания ценности единичного уникального  в пользу общего, стремление к благу  материальному, Достоевский раскрывает в своей знаменитой «Легенде о  Великом инквизиторе». Стадный человек здесь изображается, прежде всего, как существо по природе своей рабское, жаждущее хлебов земных и повиновения кумиру, за что и отдает свою свободу. Стадный человек ищет «чуда, тайны и авторитета». Подавление свободы у масс предполагает ее утверждение у самоизбранных вождей. В «Инквизиторе» скрещиваются соблазны сверхчеловеческой свободы и коллективистического всерабства. Алеша угадывает подлинные, подсознательные мотивы логики Инквизитора. «Инквизитор твой не верует в Бога...» — говорит он Ивану. И действительно это так. Хотя умом своим он и признает Бога, но он не верит в Него своим сердцем. А ведь самое страшное — это не столько головной атеизм, сколько «атеизм сердца». Противоречие между целью и средством приводит к бессознательной вначале подмене цели средством, и тогда неизбежно под маской добра человек становится проводником сил зла.

В противовес такому безбожному гуманизму (проявляющемуся как в коллективизме, так и в индивидуализме) Достоевский выдвигает «христианский гуманизм», который утверждает абсолютную ценность человеческой личности, но не самой по себе, а как образа и подобия Божия. Из тупика богоборчества выводит веру в Бога и в бессмертие души человеческой через веру в Богочеловека-Христа, а так же преодоление гордыни человеческой, то есть смирение. Если покорность бывает перед силою, по замечанию Достоевского, то смирение – перед ценностью, перед высшими ценностями, перед Богом. Смирение в этом смысле и оказывается высшей формой свободы. Важно, что та вера, которая, оказывается, по мысли Достоевского действительно спасительной,  есть не слепая вера, радужная и безоблачная, но «прошедшая через горнило сомнения». Поэтому его христианству чужд отвлеченный морализм – оно есть действительный путь, путь страданий, путь ошибок; его христианство – это всегда собственный предельный трагический опыт. Сам Достоевский говорил: «Не мораль, не учение Христово спасут мир, а только вера в то, что Слово плоть бысть».

Одна из самых характерных  черт русской литературы заключается  в том, что она всегда стремилась быть больше, чем только литература, что литературное творчество понималось одновременно как проповедь и учительство. Лев Толстой и Гоголь являют собой самые яркие примеры того стремления не столько к отражению, сколько к моральному преображению реальности. И если Гоголь не нашел выхода из конфликта между его творчеством, в котором он поневоле отразил зло и пошлость, и его религиозной жаждой учительства, то в Толстом моральный проповедник одержал в конце концов победу над художником. Нельзя отрицать, что в его классических произведениях художник доминирует над моралистом, в его же позднейших творениях моралист получает решительное преобладание над художником.

Стихийной жизненной  философией раннего Толстого был  пантеизм, то есть, обожествление жизни как целого, стоящей по ту сторону добра и зла. Стихийную жажду жизни и опыт жизненной полноты Толстой пытается совместить с суровым и беспощадным моральным пафосом: Толстой все время стоит на границе стихийности жизни и нравственного закона, все время ищет компромисса, хочет понять, как эти две противоположенности соотносятся друг с другом. Так параллели, часто проводимые между творчеством Толстого и Достоевского, служат пониманию своеобразия обоих. Образы, созданные Достоевским, пользуясь его же выражением, «реальны в высшем смысле». Им присуща не только жизненная, но и метафизическая реальность. Но в смысле жизненной убедительности, в смысле всесторонности их изображения, образы Достоевского уступают образам Толстого. Мережковский в своей книге «Толстой и Достоевский», писал: «У Толстого мы слышим, потому что видим, у Достоевского мы видим, потому что слышим», «Толстой — тайновидец плоти. Достоевский — тайновидец духа». Герои Толстого по природе не патологичны, а лишь поставлены или ставят себя в трагическое положение. В этом отличие трагизма Толсто от трагизма Шекспира или Достоевского, где сами герои патологичны и носят трагедию в своей душе еще прежде, чем оказываются в трагическом положении.

Противопоставление стихийности жизни и морали обнаруживает себя и во взгляде писателя на искусство. С одной стороны, как великий художник, он любил искусство, особенно — музыку, которая оказывала на него магическое влияние; с другой стороны, моралист в нем считал искусство грехом соблазном или ненужной роскошью. Искусство всегда стоит в каком-то отношении «по ту сторону добра и зла». Достоевский писал, что «красота — страшная вещь… Здесь берега сходятся и противоречия вместе живут». Слишком чувствуя эту магию искусства, Толстой хотел обуздать ее, превратить искусство в орудие морали, и эта тенденция все нарастала в его творчестве.

Особое значение в  творчестве Толстого приобретает тема смерти. Мысль о смерти никогда не покидала Толстого, и во второй половине его жизни и творчества она достигала степени навязчивой идеи. Толстой, чувствовал, что тот мир полноты жизненных явлений, который он с такой силой умел изображать, не самодостаточен, что за ним раскрывается бездна, его породившая. Писатель искусно изображает сцены смерти. Так смерть князя Андрея воспринимается не как полное исчезновение, а скорее как переход в иное состояние — и притом не в христианскую загробную жизнь, в Боге или в отвержении от Бога, а скорее как погружение в какую-то светлую нирвану. В противоположность этому, в изображении смерти Ивана Ильича, человека в высшей степени обыкновенного, передан весь животный ужас перед абсолютным исчезновением. И все же — даже в этом случае самый последний момент смерти воспринимается как освобождение, тем самым приоткрывается нездешняя радость смерти.

Особый и один из коренных вопросов в творчестве Толстого — вопрос о христианстве. Толстой заявлял себя противником «догматического христианства» в силу осознания противоречия между словесным исповеданием веры у большинства и нарушением заветов христианства на каждом шагу в практической жизни. Для писателя было важно еще с молодости стремление не только дать религиозной вере разумное оправдание, но и саму веру сделать «разумной верой». Однако Вера в разум мешала Толстому, проникнутся подлинной верой, в которой всегда есть нечто сверхрациональное, невыразимое словами и понятиями. Толстой в своих религиозно-философских писаниях писал, что разум, добро и вера — синонимы, что только эгоистическая слепота мешает нам жить ради Бога и добра. По этому поводу В.В. Зеньковский замечает: «Толстой вступил на путь религиозной мистики, но не хотел признавать мистический характер своих переживаний. Это странное сочетание мистической взволнованности с очень плоским и убогим рационализмом, сочетание горячей, страстной и искренней преданности Христу с отрицанием в Нем надземного, Божественного начала вскрывает внутреннюю дисгармонию в Толстом».

Религиозная трагедия Толстого заключается  не только в раздвоении между «стихийным язычником» и моралистом в нем, но и в том, что, будучи моралистом и врожденно религиозным человеком, он разумом своим не хотел видеть животворящего корня той же христианской морали — веры в бессмертие и в Христа Богочеловека.

Гоголь (1804-1852) очень долгое время был непопулярен как мыслитель. Его литературное творчество стало его своеобразной визитной карточкой, однако в его произведениях часто не усматривают глубину мысли и напряженные идейные искания, которые делают его не столько мыслителем, но главным образом указывают на его оригинальный и самобытный путь мысли. Гоголь оказался как бы вне времени, Зеньковский указывает на то, что он развивался вне его современности, его мало интересовали различные современные ему идейные течения; он сам прокладывал себе свою дорогу, которая оказалась близка русской мысли, но увидеть это можно было лишь в ХХ веке.

Гоголя отличают, прежде всего, его  моральные искания и переживание  вопроса о связи морального и  эстетического в человеке, их соотношение, возможность их единства. Он говорит  об эстетическом критерии в оценке различных исторических эпох, на основе чего и приходит к мысли об эстетическом упадке современности. О своем времени он пишет: «гибнет вкус человека в ничтожном и временном. Мне всегда становится грустно, когда я гляжу на новые здания; невольно втесняется мысль: неужели величие и гениальность больше не посетят нас?» Причина этого в упадке цельности в современной душе, что связано с отсутствием этического вдохновения, которое только и собирает все силы духа и направляет к одной цели. Для него современность – это «страшное царство слов вместо дел», «низкая роскошь 19 века», это «блестящая виньетка, а не картина великого мастера». Об этом упадке современного духа – а речь идет не только о России, речь идет о Европейской культуре в целом, Гоголь говорит в своем произведении «Рим» (1842). Лишь Италия оставалась для него тем местом, где сохранилось величие красоты. Светлая красота Италии, Рима открывалась в архитектуре древнего мира, могучих средних веков и нового века. Незыблемая красота была здесь для Гоголя развеяна повсюду, оттого он был влюблен в Италию всю свою жизнь. Его эстетический романтизм может быть выражен так: «зреет невидимо душа в красоте душевных помыслов, ибо высоко возвышает искусство человека, придавая благородство и красоту движениям души».