Пушкин и его истории

Остаются лишь очень немногие и очень краткие записи, непосредственно  сделанные в оренбургских местах. Записи эти таковы:

 

 

         

 

 

Эта запись, очевидно, могла  быть сделана в Берде, во время  разговора Пушкина с современницей  Пугачева, старухой-казачкой Бунтовой, от которой он и получил эти  сведения; Бунтова до прихода войск Пугачева жила в крепости Нижне-Озерной («Озерной») и, вероятно, сохранила с ней связь и потом, так как там жила ее мать — «Бунтиха». Она же рассказывала Е. З. Ворониной, приезжавшей к ней в Берду из Оренбурга уже после посещения ее Пушкиным, и о приездах Пугачева из Берды в Озерную, и о житье его там, и о расстреле Харловой (вдовы коменданта Нижне-Озерной).

Другая заметка в записной книжке сделана, очевидно, в Уральске:

Эта заметка не была использована прямо в «Истории Пугачева». Плотников  должен был быть в числе тех  «хозяев», о которых в начале второй главы говорится:

    

 

 

 

 

 

 

Но имя В. Плотникова значится в «Сентенции 1775 года 10 января. О  наказании... Пугачева и его сообщников», в четвертом разделе осужденных. Еще одна запись относится, вероятно, ко времени поездки Пушкина из Оренбурга в Уральск:

 

 

Запись сделана не Пушкиным, а внесена в его книжку неизвестной  рукой, может быть, рукой того, с  кем беседовал поэт в Нижне-Озерной и кто, вероятно, рассказывал ему о судьбе Дмитрия Карницкого (Кальминского). Краткая запись была развернута в болдинских заметках, о которых буду говорить дальше.

Наконец, в той же записной книжке находится текст единственной записанной Пушкиным песни, связанной  с пугачевским движением. Запись дает такое чтение:

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Что это за песня? Пушкин привел из нее четыре строчки в  «Истории Пугачева», поместив их в примечание 9-м к главе второй (IX1, 18 и 100) по поводу начальных движений войск  Пугачева, в конце сентября 1773 г.: «Из Рассыпной, — говорится здесь, — Пугачев пошел на Нижне-Озерную. На дороге встретил он капитана Сурина, высланного на помощь Веловскому*комендантом Нижне-Озерной, майором Харловым. Пугачев его повесил, а рота пристала к мятежникам». К этому-то месту и сделано примечание: «Нижне-Озерная находится в 19 верстах от Рассыпной и в 82 от Оренбурга. Она выстроена на высоком берегу Яика. — Память капитана Сурина сохранилась в солдатской песне:

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Итак, песня «солдатская», а не казачья. Ее антипугачевский, правительственный характер довольно ясен и еще яснее выступает в более полном и точном тексте, записанном известным бытописателем и историком уральского казачества Иоасафом Железновым. Железнову спел эту песню в 1858 г. старик-казак Красноярского форпоста И. М. Бакиров, отец которого лично знал Пугачева. Песня довольно длинна, и не стоит приводить ее полностью. В ней говорится о восстании яицких казаков 1771 г., предшествующем Пугачевскому, о том, что

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Следующие стихи Бакиров, очевидно, не помнил, но это, несомненно, записанные Пушкиным о капитане Сурине, может быть, в иной редакции. Песня, как видно, изображает события противоположно действительности: поражение и смерть Сурина превращены в его победу. А далее восхваляется некий «инералик молодой» Лопухин (такого не существовало), который убеждает солдат «свинцу-пороху» не жалеть:

        Когда мы вора поимам, 
        Хвалу себе получим...

«Дальше запамятовал, — сказал Иван Михайлович Бакиров, закончив пение (рассказывает ЖелезновН. И.).

    — Да и смолоду-то  я не очень любил петь ее: — солдатска она!.. Солдаты же, чтоб их одрало, — прибавил рассказчик, — солдаты же, знамо, и приплели тут „Донского казака — Емельяна Пугача!“.

— А по нашему, — продолжал старик, — по нашему, он был не Пугач, а настоящий Петр Федорович!».

Песня, записанная Пушкиным, действительно «солдатская», распространявшаяся и поощрявшаяся для внушения правительственным  войскам, очень ненадежным и неустойчивым, презрения к «вору», самозванцу, донскому казаку «Пугачу». Пушкин, конечно, тотчас разгадал ее смысл и потому, может быть, не стал записывать целиком, а в примечаниях к «Истории Пугачева» дал из нее лишь нейтральные строки о капитане Сурине, снабдив их точным определением «солдатская песня», т. е. не казачья, не пугачевская. Такая песня не могла быть ему особенно нужной.

Но песня о Сурине —  единственная, известная в записи Пушкина и напечатанная им в связи  с Пугачевским восстанием. Между  тем все современники — и Даль, и Кайдалов, и Блинова, и Воронина — согласно говорят о том, что старуха Бунтова в Берде спела Пушкину по крайней мере одну, а может быть, и несколько песен, сложенных про Пугачева. Какие же это песни и где они?

Д. Н. Соколов предполагал, что спетая Бунтовой песня и есть песня о капитане Сурине, «так как она касается ее родины — крепости Нижне-Озерной». Однако ввиду «солдатского» происхождения песни такое предположение сомнительно. Пушкин мог слышать эту песню и в Уральске, и в других местах. В воспоминаниях Даля, Ворониной, Кайдалова, особенно Блиновой речь идет о других песнях, пугачевских в собственном смысле. Блинова приводит даже стих, сохранившийся в ее памяти и весьма выразительный:

 

 

 

 

 

Это — насмешка над царским  генералом, не умевшим поймать «ясна  сокола» Пугачева, т. е. произведение, обратное по смыслу песне о капитане Сурине. К сожалению, мы не знаем  об этой подлинно народной «пугачевской»  песне ничего более. Среди напечатанных в знаменитом сборнике П. В. Киреевского такой песни нет, и невозможно вообще установить, что из этих песен могло быть известно Пушкину, кроме той же песни о капитане Сурине (одну из песен, где говорится о том же Красноярском форпосте, откуда был И. М. Бакиров, но без прямого отношения к Пугачеву, сообщил Киреевскому В. И. Даль).

Пугачевский фольклор был  материалом особого рода и собирание  его безусловно представляло большие трудности, а опубликование — трудности, пожалуй, непреодолимые. Н. О. Лернер справедливо замечает, что Пушкин «едва ли имел возможность дать в своей „Истории“ место песням, выражавшим сочувствие восстанию и его вождю и исходившим из подлинно народных, в частности казачьих кругов».34 Действительно, если в 1827 г. ему было «высочайше» запрещено печатать песни о Ст. Разине, причем замечено, что «церковь проклинает Разина, равно как и Пугачева», то едва ли можно было рассчитывать и в 1833 г. на разрешение гораздо более острых, по-видимому, песен о Пугачеве. Притом помещение их в историческом труде, конечно со ссылками на их источники, могло, возможно, повредить самим исполнителям этих бунтарских, противоправительственных песен. Пушкин, если их и записывал, не стал вводить в «Историю», но тем не менее иными путями ввел в нее немало фольклорных элементов, народных предании и мнений. А в «Капитанской дочке», где песни о Пугачеве были бы хронологически невозможны, — ведь рассказ ведется о времени самого восстания, даже о первых его месяцах, — в одной из важнейших сцен романа — за ужином в Белогорской крепости, вечером в день ее взятия, где присутствует полупленником-полугостем Гринев, — Пугачев и его товарищи поют одну из самых поэтических и значительных разбойничьих песен — «Не шуми, мати зеленая дубравушка».

Так, через образы фольклора  Пушкин осуществляет одну из главных  задач своего романа — поэтическую  героизацию руководителей крестьянской войны. С несравненно большим  «пиитическим ужасом», чем Петруша  Гринев, должен был воспринимать сам  Пушкин трагические или мрачно-сатирические песни о Пугачевском восстании.

Обращусь к материалам, обработанным Пушкиным, на основании его заметок и по памяти.

Эти материалы представляют собой или  развитие заметок, сделанных в записной книжке и большей частью, вероятно, не дошедших до нас, или запись по памяти, или, вернее, сочетание того и другого. В расположении материалов нет строгого порядка, и в некоторых случаях  трудно сказать, где и от кого записан  тот или иной рассказ, где кончается  показание одного лица и начинается показание другого. В общем (но только в общем) сохранившиеся три листа содержат сведения, собранные на пути в Оренбург — в Сорочинской (от Папкова) и, вероятно, в Татищевой (от Матрены); рассказы Бунтовой («старухи в Берде») о событиях в Озерной (Нижне-Озерной) и в Берде; рассказ неизвестного современника — но не Бунтовой — о взятии Пугачевым Озерной и о судьбе Карницкого; несколько мелких данных (о Федулеве, о Творогове), записанных также от неизвестных рассказчиков.

При рассмотрении этих записей необходимо помнить огромные трудности, представлявшиеся Пушкину в процессе собирания. Пугачевское  восстание было для уральского казачества запретной темой, и нелегко было заставить стариков и старух о  нем говорить: нужно было уметь  заслужить их доверие и уметь  их расспрашивать. Характерно, например, что Бунтова, повторяя Е. З. Ворониной и ее спутникам то, что она говорила Пушкину (через два месяца после его посещения), старалась, очевидно, понравиться «господам» и подчеркивала жестокость Пугачева и свое собственное сочувствие казненным офицерам. Пушкин не мог быть этим обманут, как обманулась Воронина: он любил и умел говорить с народом. Но расспрашивать о Пугачеве было трудно и ему, так страшила эта запретная тема, даже и через шестьдесят лет после восстания, людей, в глубине души целиком преданных Пугачеву и продолжавших верить в него. Жестокие правительственные репрессии были у всех в памяти, и возможность новой кары за воспоминания о восстании, за разговоры о нем и о его вожде была слишком реальна, чтобы располагать к откровенности, да еще с незнакомым человеком, имеющим, по убеждению бёрдских старух, какие-то признаки «антихриста». Пушкин хорошо понимал настроение своих собеседников и, как видно по его записям, по их использованию, а более всего по изображению Пугачева в «Капитанской дочке», умел извлечь из их рассказов правильные суждения. Но в конце четвертой главы «Истории Пугачева», сказав о запрете, долго лежавшем на имени Пугачева, он кратко отметил: «Доныне престарелые свидетели тогдашнего смятения неохотно отвечают на вопросы любопытных».

Я буду рассматривать пушкинские записи в порядке их расположения в рукописи, сопоставляя каждую запись или каждый эпизод, каждый смысловой отрезок записи (если в нее входят разные, не связанные между собой факты) с текстами «Истории Пугачева» и «Капитанской дочки». Такое сопоставление позволит, как кажется, сделать и некоторые выводы.

«Папков в Сорочинской» — очевидно, старик-казак из оренбургских казаков, враждебно относившихся к движению, начатому яицкими казаками, и соперничавших с ними, — рассказывал Пушкину о «бунте» яицких казаков, предшествующем восстанию Пугачева:

«Бунтовщики 1771 года посажены были в лавки Менового двора.^* Около Сергиева дня, когда наступил сенокос, их отпустили на Яик. — Садясь на телеги, они говорили при всем торжище: То ли еще будет? так ли мы тряхнем Москвою? — Молчать, курвины дети, говорили им Оренбургские казаки, их сопровождавшие, но они не унимались».

События 1771 г., показавшие все недовольство населения окраины правительственной  политикой, угнетением и поборами властей  и бывшие прямым предвестием Пугачевского восстания, составляют содержание последних  страниц первой главы «Истории Пугачева». В заключении главы использован и рассказ Папкова: «...строгие и необходимые меры восстановили наружный порядок; но спокойствие было ненадежно. „То ли еще будет!“ говорили прощенные мятежники: „так ли мы тряхнем Москвою“. — Казаки все еще были разделены на две стороны: согласную и несогласную (или, как весьма точно переводила слова сии Военная коллегия, на послушную и непослушную). Тайные совещания происходили по степным уметам и отдаленным хуторам. Все предвещало новый мятеж. Недоставало предводителя. Предводитель сыскался» . Этот великолепный по своей сжатости и выразительности, чисто пушкинский конец первой главы приводит читателя к появлению, в начале следующей главы, Пугачева как вождя, выдвинутого самим народом из своей массы, и вместе с тем показывает, насколько закономерно и неизбежно было возглавленное им восстание, насколько глубоки были породившие его причины.

Следует отметить, что те же слова мятежников 1771 г., приводимые Папковым, Пушкин позднее, в «Капитанской дочке», вложил в уста Пугачева : «Дай срок, — говорит он Гриневу, — то ли еще будет, как пойду на Москву».

Следующая краткая запись со слов, очевидно, того же старика Папкова относится к более позднему моменту восстания: «Он (Папков) привел кн. Голицына к Сорочинской крепости, но она уже была выжжена. Голицын насыпал ему рукавицу полну денег».

Этого рассказа Пушкин в «Истории» не использовал. Занятие генералом князем Голицыным  крепости Сорочинской, происшедшее в середине марта 1774 г. при движении Голицына к Оренбургу, не было значительным событием, требовавшим подробностей. Упоминание о нем в пятой главе «Истории Пугачева» очень коротко и сделано мимоходом.

Следующие пушкинские заметки излагают рассказы «Матрены в Татищевой» и касаются этой последней крепости.

«В  Татищевой Пугачев пришед вторично спрашивал у атамана, есть ли в крепости провиант. — Атаман, по предварительной просьбе старых казаков, опасавшихся голода, отвечал, что нет. — Пугачев пошел сам освидетельствовать магазины, и нашел их полными, повесил атамана на заставах».

Эта запись не была использована Пушкиным, может быть, в силу неясности ее хронологического приурочения. Та же Матрена  сообщила поэту краткие сведения о коменданте Татищевой полковнике Елагине и о его дочери, бывшей замужем за комендантом Нижне-Озерной, майором Харловым. Сведения эти записаны так: «Елагину взрезали грудь, и кожу задрали на лицо». В тексте «Истории Пугачева» смерть Елагина описана несколько иначе и с большими даже подробностями: Пушкин не скрывал жестокостей, совершавшихся пугачевцами; расправа с Елагиным находит себе объяснение в том, что он, уже раненый, с другим офицером, Биловым, «оборонялись отчаянно» и, очевидно, нанесли нападавшим немалый урон и этим их раздражили. О Харловой, дочери Елагина, со слов «Матрены в Татищевой» Пушкин записал так:

«Лизавета Федоровна Елагина  выдана была в Озерную за Харлова весною. — Она была красавица, круглолица и невысока ростом».

Описание  внешности молодой Харловой не вошло  прямо в «Историю Пугачева» («Пугачев поражен был ее красотою», — сказано  кратко во второй главе, в описании взятия Татищевой); но оно отразилось в «Капитанской дочке», и притом двояко: портрет Марии Ивановны, при первом ее появлении — «девушка лет осьмнадцати, круглолицая, румяная, с светлорусыми волосами, гладко зачесанными за уши», — напоминает портрет молодой Харловой, также «круглолицей»; правда, Мария Ивановна не красавица и «с первого взгляда... не очень понравилась» Гриневу. В другом месте романа, где говорится о взятии Пугачевым Нижне-Озерной, Гринев замечает: