Пушкин и его истории

«Неожиданная  весть сильно меня поразила. Комендант  Нижне-Озерной крепости, тихий и скромный молодой человек, был мне знаком: месяца за два перед тем проезжал он из Оренбурга с молодой своей женою и останавливался у Ивана Кузьмича».

А в  черновой рукописи далее добавлено: «Помню даже, что Марья Ивановна была недовольна мною за то, что я  слишком разговорился с прекрасною гостьей, и во весь день не сказала  мне ни слова...». Историческая точность не могла быть выдержана Пушкиным во всех деталях, но красота Харловой («прекрасной гостьи») и здесь подчеркивается. О привлекательной внешности молодой Харловой говорят, впрочем, и другие документальные и книжные материалы, бывшие в руках Пушкина.

Дальнейшие  сведения, записанные Пушкиным, относятся  к взятию Озерной (Нижне-Озерной) и сообщены, по-видимому, в этой самой крепости каким-то неизвестным нам по имени и нигде не упомянутым рассказчиком — современником Пугачева (по разысканиям С. А. Попова, это мог быть Иван Степанович Киселев, которому в год восстания было 5 лет, сын упомянутого в записи Пушкина Киселева). На это указывают и помета в конце длинной записи: «В Озерной», и вводная фраза в мужском роде: «не видал я сам, а говорили другие...». Все ли, записанное в Озерной, принадлежит этому современнику восстания, или Пушкин внес сюда же и рассказы других лиц, например бердской старухи Бунтовой, — сказать трудно. Записи лишь частично использованы Пушкиным в его «Истории», частью же не были введены туда, но, конечно, учитывались при ее обработке. Приведу эти записи по отдельным эпизодам, сопоставляя их с соответствующими местами «Истории Пугачева».

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Запись: «Из Озерной Харлов выслал жену свою 4 дня перед Пугачевым, а пожитки свои и все добро спрятал в подвале у Киселева».

«История  Пугачева» (в дальнейшем сокращенно — («История»): «Из Рассыпной Пугачев пошел на Нижне-Озерную...Узнав о приближении Пугачева, Харлов отправил в Татищеву молодую жену свою, дочь тамошнего коменданта Елагина, а сам приготовился к обороне». Рассказ об имуществе, спрятанном Харловым у казака Киселева, продолжен в записи далее.

Запись: «Пугачева пошли казаки встречать за 10 верст. Харлов (хмельной) остался с малым числом гарнизонных солдат».

«История»: «Казаки его (т. е. Харлова, — Н. И.) изменили и ушли к Пугачеву. Харлов остался с малым числом престарелых солдат». В «Замечаниях о бунте», представленных Николаю I в письменном виде, как приложение к напечатанной «Истории», где он частью дополнял и пояснял ее, а частью писал то, о чем не мог или не хотел писать в своей книге, Пушкин к этому месту (замечание 4-е) сделал такое добавление: «Бедный Харлов, накануне взятия крепости, был пьян; но я не решился того сказать, из уважения его храбрости и прекрасной смерти». Это замечание, как видно, основано на устном рассказе современника восстания: так внимательно прислушивался Пушкин к свидетельствам очевидцев, даже когда не мог или не хотел их прямо использовать.

Запись: «Он (Харлов) с вечеру начал палить из пушек. — Билов услышал пальбу из Чесноковки (15 верст) и воротился, — полагая, что Пугачев уже крепость взял».

«История»: «Ночью на 26 сентября вздумал он (Харлов), для их (солдат.) ободрения, палить из двух своих пушек, и сии-то выстрелы испугали Билова и заставили его отступить». Бригадир барон Билов, один из многочисленных офицеров-немцев в правительственных войсках, был послан из Оренбурга на помощь крепостям, переходившим уже одна за другой в руки Пугачева. Выступив из Татищевой на Озерную, он, — говорит Пушкин несколькими строками выше, — «услышав ночью пушечные выстрелы, оробел и отступил». Пушкин здесь, как и везде, подчеркивает нерешительность и трусость оренбургских начальников, особенно из немцев, следуя опять-таки устному рассказу, так как в официальных или официозных материалах поведение Билова было затушевано и его трусость не так заметна. В тех же замечаниях, писанных для царя, он указывал, что «все немцы, находившиеся в средних чинах, сделали честно свое дело... Но все те, которые были в бригадирских и генеральских, действовали слабо, робко, без усердия», — и в числе последних называет Рейнсдорпа, оренбургского губернатора, и Билова.

Запись: «Поутру Пугачев пришел. Казак стал остерегать его. — Ваше царское величество, не подъезжайте, неравно из пушки убьют. — Старый ты человек, отвечал ему Пугачев, разве на царей льются пушки».

«История»: «Утром Пугачев показался перед крепостью (Нижне-Озерной). Он ехал впереди своего войска. „Берегись, государь“, сказал ему старый казак: „неравно из пушки убьют“. — „Старый ты человек“, отвечал самозванец: „разве пушки льются на царей?». Характерный эпизод чисто народного, фольклорного стиля целиком, дословно, введен Пушкиным в «Историю», потому что он прекрасно рисовал глубокую веру рядовых участников восстания в своего вождя, отливавшуюся в формы, свойственные тому времени: веру в «народного царя».

Запись: «Харлов приказывал стрелять — никто его не слушал. Он сам схватил фитиль и выстрелил по неприятелю. — Потом подбежал и к другой пушке — но в сие время бунтовщики ворвались. — Харлова поймали и изранили. Вышибленный ударом копья глаз у него висел на щеке».

«История»: «Харлов бегал от одного солдата к другому, и приказывал стрелять. Никто не слушался. Он схватил фитиль, выпалил из одной пушки и кинулся к другой. В сие время бунтовщики заняли крепость, бросились на единственного ее защитника, и изранили его». В этом описании Пушкин, как видно, следует во всем записанному им рассказу очевидца; упоминание о вышибленном глазе Харлова помещено дальше.

Запись: «Он (Харлов) думал откупиться, и повел казаков к избе Киселева. — Кум дай мне 40 рублей, сказал он. — Хозяйка всё у меня увезла в Оренбург. Киселев смутился. — Казаки разграбили имущество Харлова. Дочь Киселева упала к ним в ноги, говоря: Государи, я невеста, это сундук мой. Казаки его не тронули».

«История»: «Полумертвый, он (Харлов) думал от них откупиться, и повел их к избе, где было спрятано его имущество». Подробный рассказ о Киселеве и его дочери опущен Пушкиным, вероятно, как слишком частная и незначительная деталь.

Запись: «Потом повели Харлова и с ним 6 человек вешать в степь. Пугачев сидел перед релями — принимал присягу. Гарнизон стал просить за Харлова, но Пугачев был неумолим. Татарин Бикбай, осужденный за шпионство,^* взошед на лестницу спросил равнодушно: какую петлю надевать? — Надевай какую хочешь, отвечали казаки — (не видал я сам, а говорили другие, будто бы тут он перекрестился)».

«История»: «Между тем за крепостью уже ставили виселицу; перед нею сидел Пугачев, принимая присягу жителей и гарнизона. К нему привели Харлова, обезумленного от ран и истекающего кровью. Глаз, вышибленный копьем, висел у него на щеке. Пугачев велел его казнить, и с ним прапорщиков Фигнера и

Кабалерова, одного писаря и татарина Бикбая. Гарнизон стал просить за своего доброго коменданта; но яицкие казаки, предводители мятежа, были неумолимы... Магометанин Бикбай, взошел на лестницу, перекрестился и сам надел на себя петлю. На другой день Пугачев выступил, и пошел в Татищеву». Некоторые дополнительные сведения, вошедшие в этот текст «Истории» (о казненных, кроме Харлова, офицерах), Пушкин взял из официальных материалов; но основные моменты воспроизводят записанный им устный рассказ современника, вероятно Ивана Киселева, которому в 1773 г. было 5 лет, почему он многого «не видал сам», но запомнил то, что «говорили другие». Сопоставляя официальный, архивный или книжный материал, касающийся взятия Пугачевым Нижне-Озерной,  с записью устных рассказов и с изображением этого события в «Истории Пугачева», мы совершенно ясно видим, что Пушкин в «Истории» следует всё время и ближе всего рассказу современника, а не официальным, неточным и скупым сведениям, которыми пользуется лишь изредка для дополнений там, где устных свидетельств недостаточно. Тем более отбрасывал Пушкин материал иностранных источников, в которых факты, почерпнутые из официальных сообщений и агентурных сведений дипломатов, перемежались с фантастическими выдумками, сообщавшими всему восстанию характер авантюрного романа, а Пугачева делавшими условным романическим «злодеем» или «благородным разбойником». Так, приведенный в примеч. 10 к главе второй рассказ о смерти Харлова из «краткой исторической записки» неизвестного автора «Histoire de la révolte de Pougatschef», («История возмущения Пугачева»), квалифицируется Пушкиным как «болтовня», хотя, замечает он, «...вообще вся записка замечательна, и, вероятно, составлена дипломатическим агентом, находившимся в то время в Петербурге».

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

По-видимому, от того же рассказчика в Озерной записаны Пушкиным следующие краткие замечания: «Пугачев был так легок, что когда он шел по улице к магазинам,^* то народ не успевал за ним бегом. — Он, проезжая по Озерной к жене в Яицк,^*останавливался обыкновенно у казака Полежаева, коего любил за звучный голос, большой рост и проворство». В «Истории» эти записи использованы не были. Имя Полежаева мы видели в записной книжке, представляющей, быть может, как было указано, самый первоначальный слой записей поэта.

Последним эпизодом, записанным, очевидно, от того же старика (И. С. Киселева?) в Озерной, является рассказ о Карницком, кратко отмеченный, как уже было сказано, чужой рукой в записной книжке Пушкина. Сопоставим и его с текстом «Истории Пугачева».

Запись: «Под Илецким городком хотел он (Пугачев) повесить Дмитрия Карницкого, пойманного с письмами от Симанова к Рейнсдорпу. На лестнице Карницкий, обратясь к нему, сказал: Государь, не вели казнить, вели слово молвить. — Говори, сказал Пугачев. — Государь, я человек подлый,^*** что прикажут, то и делаю; я не знал, что написано в письме, которое нес. Прикажи себе служить, и буду тебе верный раб. — Пустить его, сказал Пугачев, умеешь ли ты писать? — Умею, государь, но теперь рука дрожит. — Дать ему стакан вина, сказал Пугачев. — Пиши указ в Рассыпную. Карницкий остался при нем писарем и вскоре стал его любимцем. Уральские^**** казаки из ревности в Татищевой посадили его в куль да бросили в воду. — Где Карницкий, спросил Пугачев. — Пошел к матери по Яику, отвечали они. Пугачев махнул рукою и ничего не сказал. — Такова была воля яицким казакам! — В Озерной».

«История»: «Пугачев, в начале своего бунта, взял к себе в писаря сержанта Кармицкого,^***** простив его под самой виселицей. Кармицкий сделался вскоре его любимцем. Яицкие казаки, при взятии Татищевой, удавили его и бросили с камнем на шее в воду. Пугачев о нем осведомился. Он пошел, отвечали ему, к своей матушке вниз по Яику. Пугачев, молча махнул рукой». Пушкин, как видно, и здесь точно воспроизводит устный рассказ современника, лишь немного сжимая его. Поэт использовал притом этот устный рассказ для иллюстрации утверждения о том, что «Пугачев не был самовластен. Яицкие казаки, зачинщики бунта, управляли действиями прошлеца, не имевшего другого достоинства, кроме некоторых военных познаний и дерзости необыкновенной». Военные познания — вернее, дарования — Пугачева, неизмеримо большие, чем способности многих его противников, екатерининских генералов, Пушкин подчеркивает неоднократно и очень убедительно; то, что Пугачевым руководила не одна «дерзость необыкновенная» (как пишет Пушкин, очевидно, по цензурным соображениям), а и большой политический ум и острое классовое чутье, доказывается множеством фактов в «Истории» и всем образом предводителя восставшего «черного народа» в «Капитанской дочке». Пушкину важно было показать, что яицкие казаки, первые выдвинувшие Пугачева и думавшие использовать его лишь в своих узко местных, казачьих интересах, стесняли его деятельность и не давали ему возможности развернуть все его богатые дарования: они вызывали соперничество, классовые расхождения и разногласия в рядах восставших, ослаблявшие их и ставшие в конце концов причиной поражения восстания; те же яицкие казаки явились и предателями Пугачева. Эту мысль Пушкин доказывает свидетельствами, исходящими как из правительственного, так и из пугачевского лагеря: к первым принадлежит показание корнета Пустовалова, приведенное в «Летописи» Рычкова; оно выписано Пушкиным при конспектировании Рычкова и отчеркнуто по полю конспекта; в «Истории» соответствующее место из рассказа Пустовалова изложено так: «Яицкие казаки...оказывали ему (Пугачеву) наружное почтение, при народе ходили за ним без шапок и били ему челом; но наедине обходились с ним как с товарищем и вместе пьянствовали, сидя при нем в шапках и в одних рубахах и распевая бурлацкие песни». Это показание легло и в основу описания ужина в ставке Пугачева, на котором присутствует Гринев вечером после взятия Белогорской крепости, в восьмой главе «Капитанской дочки»: «... за столом... Пугачев и человек десять казацких старшин сидели, в шапках и цветных рубашках, разгоряченные вином... Все обходились между собою как товарищи, и не оказывали никакого особенного предпочтения своему предводителю...». И далее: «Сосед мой затянул... заунывную бурлацкую песню, и все подхватили хором: „Не шуми, мати зеленая дубравушка...“».

Свое  утверждение об ограниченности власти Пугачева волею яицких казаков Пушкин иллюстрирует далее и рассказом  о судьбе «молодой Харловой», к которому обратимся ниже, и словами самого Пугачева, услышанными в Уральске от старика-казака Д. Д. Пьянова. Самая запись (если она была) до нас не дошла; в «Истории» же, непосредственно после приведенного выше места, взятого из показаний Пустовалова, о поведении яицких казаков в отношении Пугачева говорится: «Пугачев скучал их опекою. Улица моя тесна, говорил он Денису Пьянову, пируя на свадьбе младшего его сына». В примечании к этим словам (примечание 14-е к главе третьей) говорится: «Слышано мною от самого Дмитрия Денисовича Пьянова, доныне здравствующего в Уральске». А в написанных позднее «Замечаниях о бунте» Пушкин приводит слова того же Д. Д. Пьянова, показывая ими, что «уральские казаки (особливо старые люди) доныне привязаны к памяти Пугачева»; «Расскажи мне, говорил я Д. Пьянову, как Пугачев был у тебя посаженым отцом? — Он для тебя Пугачев, отвечал мне сердито старик, а для меня он был великий государь Петр Федорович». Эта реплика старого казака дословно совпадает с приведенным у И. И. Железнова отзывом другого старика-казака, Бакирова, по поводу солдатской песни о «Пугаче»: «А по нашему он был не Пугач, а настоящий Петр Федорович». Этим же именем задушенного в Ропше императора называла Пугачева, по словам Макшеева, и бердская старуха Бунтова.

Слова Пугачева, сказанные им отцу собеседника  Пушкина, Денису Пьянову («Улица моя  тесна»), введены Пушкиным в разговор Пугачева с Гриневым во время их поездки из Бёрд в Белогорскую крепость («Капитанская дочка», гл. XI):

«Доселе оружие мое было счастливо (говорит  здесь Пугачев). Дай срок, то ли еще  будет, как пойду на Москву.

— А ты полагаешь идти на Москву?

Самозванец  несколько задумался и сказал вполголоса. «Бог весть. Улица моя  тесна; воли мне мало. Ребята мои  умничают. Они воры. Мне должно держать  ухо востро; при первой неудаче  они свою шею выкупят моею головою».

И вслед  за тем он «с каким-то диким вдохновением»  рассказывает Гриневу «калмыцкую сказку»  об орле и вороне — этот великолепный образец народной поэзии и вместе выражение глубоких народных мыслей и настроений. Так вплетаются устные рассказы современников восстания  и мотивы фольклора, — весь тот  материал, который воспринял Пушкин непосредственно из народной среды, — в исторический его труд и  в роман, посвященные крестьянской войне.

Возвратимся к записям, обработанным Пушкиным в  Болдине, продолжая сопоставлять их с «Историей Пугачева».

Вслед за рассказом о судьбе Кармицкого идут записи бердских бесед с Бунтовой. Они относятся к разным моментам восстания, осады Оренбурга, пребывания Пугачева в Берде, а потому использованы в «Истории» кусками в разных местах. Три последних заметки сделаны Пушкиным, вероятно, уже не со слов Бунтовой, а от каких-то других рассказчиков. Проследим записи в порядке рукописи.