Сталинские репрессии в рамках Качирского района Павлодарской области

    Отказ от индивидуальной и индивидуализированной ответственности определял антигуманизм «уголовного права» 20—50-х годов. В этот период при крайне высоких санкциях норм Особенной части УК практически не учитывались обстоятельства, смягчающие ответственность, и прежде всего при назначении наказаний за преступления против собственности. Почти не имело места назначение наказаний ниже низшего предела. Не применялся и закон об условном осуждении. В частности, когда народный судья Киевского района г. Москвы вынес лицу, виновному в прогуле, условное осуждение, был поставлен вопрос об отзыве его с должности народного судьи. В условиях крайней нужды городского и сельского населения в начале 30-х годов, когда многочисленные секретные сводки сообщали о широком распространении людоедства, а голодные рабочие не могли работать, при рассмотрении дел о кражах эти условия, т. е. состояние крайней необходимости, не учитывались. Далее, циркуляром Прокуратуры СССР от 12 февраля 1935г. было предложено привлекать к ответственности по ст. 16 и ч. 1 ст. 105 УК РСФСР 1926 г. лиц, виновных в самовольном помоле для личных нужд собственного зерна.

    Звено цепи беззаконий — бесчеловечные условия содержания осужденных в местах лишения свободы, когда заключение превращалось для них в мучительную, растянутую во времени смертную казнь, когда к труду принуждали через голод путем рационирования пайков на основной, трудовой, усиленный и штрафной. Практиковалось назначение заключенным, уже отбывшим наказание в виде лишения свободы за совершенное ими преступление, нового наказания за то же самое преступление, а также применение к некоторым из них высшей меры наказания.

    Грубейшим образом попирался в 20—50-х годах и принцип законности. «Плох тот революционер, — говорил В. И. Ленин в 1918г. по поводу действовавшего в то время декрета об отмене смертной казни, — который в момент острой борьбы останавливается перед незыблемостью законов». Серьезнейшим нарушением закона являлись сконструированные в тот период составы преступления: «подозрение в шпионаже», «связи, ведущие к подозрению в шпионаже», «контрреволюционное мышление», «вынашивание контрреволюционных настроений» и т. д.

     Следует сказать о не демократизме «уголовного права» 20—50-х годов, не выражавшего волю народа или, по меньшей мере, его подавляющего большинства. Предположить иное и исходить из того, что применение, например, смертной казни за кражу «пяти колосков» с убранной хлебной нивы выражало «волю народа», — значило бы клеветать на народ. Между тем многие уголовные законы того времени обосновывались «мнением» и «волей» народа. В частности, отмена смертной казни в 1920г. прямо связывалась с «констатацией революционным пролетариатом... возможности отложить в сторону оружие террора». Однако через два года, уже никак не адресуясь к воле народа, смертную казнь ввели в УК РСФСР 1922 г. Смертная казнь была вновь отменена 26 мая 1947 г., опять-таки со ссылкой на «пожелания профессиональных союзов рабочих и служащих и других авторитетных организаций, выражающих волю широких общественных кругов», а 12 января 1950 г. — снова введена, «ввиду поступивших заявлений от национальных республик, от профсоюзов, крестьянских организаций, а также от деятелей культуры».

     О не демократизме «уголовного права» тоталитарной системы свидетельствует и установление суровой уголовной ответственности за отступление от бесчисленного множества приказов и инструкций, высылаемых на места из центра, которые совершенно исключали инициативу и самостоятельность местных кадров. Любое мало-мальски ответственное должностное лицо становилось как бы заложником системы, ибо при желании — чаще всего за непослушание — его легко можно было привлечь к ответственности или за злоупотребление служебным положением, или за превышение служебных полномочий, или за халатность.

    Не соответствовало принципу демократизма уголовного права и установление равной ответственности за далеко не равные преступления высоких должностных лиц и рядовых граждан.

    Итак, речь шла об одной из двух функций тоталитарно-террористической системы— терроризме, т. е. об уничтожении и о содержании в тюрьмах и лагерях миллионов людей. Явление это исторически не новое, если не иметь в виду масштабов насилий.

     Однако никогда прежде ни одна государственная система не претендовала на тотальный контроль за поведением граждан, распространяющийся на все сферы общественного бытия, вплоть до искусства, науки и т. д. и обеспечиваемый самыми острыми, в том числе уголовно-правовыми, средствами. Тотальный контроль — вторая сторона тоталитарно-террористической системы.

     Говоря о таком контроле, нельзя упускать из виду партийные нормы, регламентировавшие весь спектр поведения члена партии, включая его вкусы, семейную жизнь и т. д. В этой связи весьма знаменательно замечание В. И. Ленина: «Мы ничего частного не признаем». Можно сослаться на многие отрасли права и, в частности, на нормы колхозного и трудового права, закреплявшие, если иметь в виду первые, крестьян за колхозами, устанавливавшие для них минимум трудодней, за невыполнение которого они исключались из колхозов и лишались права прописаться в городе. Декретами СНК от 29 января 1920 г., от 9 мая и от 22 ноября 1921 г. осуществлялось внеэкономическое принуждение к труду жителей городов. Устанавливалась уголовная ответственность за уклонение от трудовой повинности и за трудовое дезертирство. Ту же ответственность предусматривали ст. 79 и 126 УК РСФСР 1922 г., ст. 61 УК РСФСР 1926г., уже упоминавшийся Указ от 26 июня 1947г., Указ от 17 июля 1940 г., запрещавший самовольный уход с работы трактористам и комбайнерам, а также Указ Президиума Верховного Совета СССР от 28 декабря 1940 г. «Об ответственности учащихся ремесленных, железнодорожных училищ и школ ФЗО за нарушение дисциплины и за самовольный уход из училища (школы)».

    Насколько нам известно, впервые в истории права устанавливалась уголовная ответственность за нарушение школьной дисциплины, за прогул и за опоздание на работу, а также за непринятие мер (не предание суду) к лицам, самовольно ушедшим с работы, виновным в прогулах и опозданиях на работу.

    Согласно Указу от 26 июня 1940 г. за самовольный уход с работы грозило тюремное заключение на срок от двух до четырех месяцев. Но в результате толкований этого Указа то же наказание применялось и к лицам, виновным в прогулах и опозданиях на работу. В любом случае по разъяснениям СНК СССР, ЦК ВКП(б) и ВЦСПС опоздания приравнивались к прогулам, причем речь шла об опозданиях более чем на 20 минут (на работу, с обеденного перерыва и т. д.). 10 сентября 1940 г. СНК СССР разрешил НКВД использовать осужденных на небольшие сроки тюремного заключения за самовольный уход с работы, за хулиганство и мелкие хищения в исправительно-трудовых лагерях «при строгом трудовом режиме, с распространением на них, дифференцированных норм питания ГУЛАГа в зависимости от выработки производственных норм».

    Меры по повышению трудовой дисциплины, по обеспечению безопасности тоталитарно-террористической системы, по охране собственности сочетались, таким образом, с обеспечением тоталитарного государства бесплатной рабочей силой, годной для использования при любых условиях и без какой-либо заботы о носителях таковой, что позволяло сочетать задачи подавления и уничтожения врагов с использованием их труда в целях удовлетворения хозяйственных нужд, причем последние становились иногда причиной расширения и ужесточения репрессий.   В целом же сектор принудительного труда насчитывал, по официальным данным, на 1 января 1940г. около 1 млн. 930 тыс. заключенных в лагерях и 930321 человек в спецпоселках. Силами заключенных прокладывались каналы, строились города, железные дороги и т. д. О жесточайшей эксплуатации осужденных свидетельствует то, что труд их обходился в четыре раза дешевле труда свободных рабочих и что из числа людей, арестованных и попавших в лагеря в 1937—1938гг., выжило и вышло на свободу не более 10—15%.

     Таким образом, решалась задача, о которой применительно к древнему египетскому государству английский историк Л. Мэмфорд писал: «Трудность состояла в превращении случайного сборища человеческих существ, оторванных от семьи, общины и привычных занятий, имеющих собственную волю или, по меньшей мере, память, в механизированную группу, которой можно было манипулировать с помощью команд». Перефразируя известные слова Маркса, можно сказать: «в преступнике» тоталитарно-террористическая система видела не только индивида, обязанного отбыть наказание за совершенное или якобы совершенное им преступление, но и того, кого можно было заставить безвозмездно трудиться в любых, самых неблагоприятных условиях, не только не заботясь о сохранении его рабочей силы, но и не проявляя элементарной заинтересованности в сохранении его самого, желая его гибели.

     В заключение отметим решительный и прямой разрыв тоталитарно-террористической системы с обществом, из которого она вышла и которому противопоставила себя. Система же, естественно, должна была сообразовываться со своими правилами, проецируя их и на принципы своего «уголовного права», всего права и морали: принципы коллективной и не индивидуализированной ответственности, антидемократизма, антигуманизма и отступления от законности, отражавшие антигуманизм и, если можно так выразиться, асоциальность тоталитарной системы. Формулировались и развивались правила, обеспечивающие селекцию общества на «своих» и «чужих», эксплуатацию первых и уничтожение, подавление вторых.

    «Уголовное право» 20—50-х годов являло собой уникальный опыт вторжения уголовно-правового принуждения во все сферы жизни советского общества — открытого вторжения, когда речь шла о внеэкономическом принуждении к труду, и скрытого, когда под признаки контрреволюционных преступлений (вредительство, диверсия, антисоветская агитация и пропаганда) могло быть подведено и подводилось все, вплоть до отстаивания учеными тех или иных позиций.

     Отвергая принципы подлинного уголовного права, воплощая тиранию Сталина — его жестокость, мнительность и нетерпимость, а также неспособность учитывать последствия принимаемых решений, репрессивная политика 20—50-х годов, опирающаяся на принципы «уголовного права», привела общество к биологическому, нравственному и экономическому краху.

2.  Судебные и следственные органы

           Еще в 1920-х годах органы безопасности решали поставленные задачи по защите советского строя в условиях правового закрепления и широкого распространения практики применения чрезвычайных внесудебных мер. Данное обстоятельство привело к укоренению среди сотрудников органов безопасности правового нигилизма, к значительным нарушениям законности. На деятельность органов ОГПУ определяющее влияние оказывали идеологические установки партийного руководства, отражавшие кризис и ликвидацию нэпа и формирование в стране тоталитарного политического режима. В начале 1930-х гг. в ходе проведения коллективизации сельского хозяйства и ликвидации «кулачества» основу правовой базы деятельности органов ОГПУ составляли постановления ЦИК СССР, ведомственные приказы и директивы. Содержание нормативных документов ОГПУ, регламентировавших агентурно-оперативную работу в сельской местности, свидетельствовало о пристальном внимании партийно-государственного руководства к вопросам ликвидации «внутренних классовых противников». Перед органами безопасности была поставлена задача по обеспечению осуществления политики коллективизации. Прежде всего это означало выявление и ликвидацию «контрреволюционного актива», повстанческого сопротивления, массовые репрессивные акции в отношении так называемого «кулачества», представителей остального крестьянства и сельской интеллигенции, служащих, всех тех, кто выступал против масштабного социалистического эксперимента в аграрной сфере.

      В начале 1930 г. партийными органами была проведена работа с личным составом судов с тем, чтобы судьи выносили более жестокие приговоры и не боялись применять высшую меру наказания в отношении «кулацкого контрреволюционного актива». Разработанная в тот период система наказаний для кулачества включала шесть основных положений: ст. 58-8, 58-9 УК предусматривали ответственность за подготовку террористического акта; ст. 58-10 – за агитацию, направленную к срыву сельскохозяйственных работ, ст. 73-1 – за угрозы в отношении советских и общественных работников, ст. 79 – за попытку или разбор конфискованного имущества; ст. 79-1 – за подстрекательство или убой скота; ст. 16 и 79 – за повреждение имущества, подлежащего передаче в колхоз. Наибольшее распространение в практике работы органов получила ст. 58 и ее части, предусматривающие «Контрреволюционные преступления», за которые предусматривалось наказание от 3 лет до высшей меры – расстрел с конфискацией имущества. Судебное дознание производили внесудебные органы – так называемые «тройки» или выездные сессии ПП ОГПУ. После краткого разбора по делу в отношении лица, подозреваемого в совершении  преступления, выносился приговор, большей частью смертельный. После исполнения приговора составлялся акт следующего содержания: «Я, сотрудник окружного отдела ОГПУ … составил настоящий акт в следующем: сего числа на основании постановления президиума ВЦИК от … 1930 года выполнил приговор окружного суда о применении высшей меры социальной защиты – расстрела, в отношении …. При объявлении приговора осужденный свою фамилию, имя и отчество признал. При выполнении приговора присутствовали от прокуратуры тов. … и сотрудники окружного отдела ОГПУ … (три человека)». [9, 18]

    11 января 1930 г. заместитель председателя ОГПУ Г. Г. Ягода дал указание руководящим работникам ОГПУ о разработке репрессивно-административных мер в отношении кулачества. Акцент делался на том, что «кулак» как класс должен быть уничтожен. По мнению Ягоды, при сплошной коллективизации кулачество будет оказывать ожесточенное, яростное сопротивление от повстанческих заговоров, контрреволюционных кулацких организаций до поджогов, террористических актов включительно». Он выказывал опасения, что к весне 1930 г. на территории страны возникнут сплошные восстания против коллективизации. В итоге для предотвращения массового крестьянского сопротивления предлагалось: 1) особо злостных «кулаков» направлять в лагеря, а их семьи выселять;  2) «кулаков», ведущих антисоветскую агитацию, направлять на поселение. Одновременно решался вопрос о расширении существующих концентрационных лагерей и открытии новых, организации и использовании труда ссыльных семей крестьян в районах Крайнего Севера и Казахстана.