Понятие культуры и духовности

В этих условиях большую актуальность приобретают вопросы воспитания духовности социальных работников, которые в своей деятельности не только решают конкретные социальные проблемы своих клиентов, но и помогают людям осваивать новые моральные ценности и нормы, находить жизненные смыслы и духовно-нравственные ориентиры, способствуют их духовно-нравственному совершенствованию. При воспитании духовности у социальных работников следует учитывать, что духовное развитие личности диалектически связано с социальной практикой, которая детерминирует процесс духовного становления. Духовность, оформляясь в личностные смыслы, определяет поведение социального работника, его отношение к добру и злу, Вне творческой социальной деятельности, в процессе которой реализуются соответствующий образ мысли, чувства, действия, морально-нравственная дисциплина и ответственность, нельзя сформировать духовность социального работника.

Духовность социального работника детерминирована социокультурно и является выражением его внутренней культуры. Пронизываясь принципом служения, содержательные проявления духовности социального работника предполагают: альтруистичность поведения, внутреннюю устремленность к добру и готовность помочь ближнему.

Мир культуры и повседневная жизнь

Когда мы говорим о повседневности, то на ум приходит "нечто привычное, рутинное, нормальное, себе тождественное в различные моменты времени"1. Она кажется нам абсолютно ясной, понятной, но как только мы пытаемся четко операционализировать понятие, то оно становится недоступным, сложным для интерпретации. Все это происходит потому, что повседневность просто ускользает от рефлексии.

Массовые повседневные феномены встречаются в нашей жизни везде и во всем. Однако повседневность предстает как видимое, но незамечаемое. "Повседневные практики никогда не выступают в форме проектов, программ, доктрин социального изменения. Повседневные практики не воплощаются ни в каком официальном институте, они образуют своеобразные “свободные зоны”, защищенные или защищающиеся от институциональных давлений"2.

"Повседневное — это нечто привычное, близкое, упорядоченное. Скажем, жизнь пчелы жестко фиксирована инстинктом. Человек не "фиксирован" и, в соответствии со своей природой, должен изобретать намеченный лишь весьма приблизительно порядок, создавать свой мир. В процессе привыкания и освоения его навыки преобразуются в знания и умения, которые многократно воспроизводятся и воплощаются в материальных предметах. Это касается питания, одежды, продолжения рода, расположения жилища, распределения времени и т.п. — всего того, что принадлежит миру, близкому и знакомому для человека, миру, в котором он может свободно ориентироваться"3.

"Человек в любой момент его повседневной жизни находится в биографически детерминированной ситуации, т.е. в определенной им самим физической и социокультурной среде. В такой среде он занимает свою позицию. Это не только позиция в физическом пространстве и внешнем времени, не только статус и роль в рамках социальной системы, это также моральная и идеологическая позиция"4.

Итак, можно выделить 2 плана использования понятия "повседневность" как термина, обладающего определенной нагрузкой.

Первый план значений связан с направленностью внимания на "содержательные" обстоятельства совместной жизни людей, их взаимодействия, которые осознаются ими как естественное состояние, как собственная, частная сфера жизни, сфера будней "человека с улицы".

Второй план значений относится к методической "самоорганизации" реальности, способам, процедурам, с помощью которых осмысливается и демонстрируется поведение, объясняется себе и другим, выражается в приемлемых для всех формах. Иными словами, это аспекты общительности и "общежительности" повседневной жизни, в которых зафиксированы обязательные символические способы понимания себя и других"5, они реконструируются и, что важно, фиксируются в процессе жизни.

Таким образом, повседневность является продуктом длительного исторического развития. "Повседневность исторична, поскольку она представляет собой мир культуры, который… мы воспринимаем в его традиционности и привычности и который доступен наблюдению"6.

"Повседневность  — одно из пространственно-временных измерений развертывания истории, форма протекания человеческой жизни, область, где возникает надежда на новацию — банальности, перетекая друг в друга, образуют новые миры. Но она же поддерживает стабильность функционирования человеческих обществ. Повседневность — целостный социокультурный мир, как он человеку дан"7. "Повседневность — это, как писала Н.Н. Козлова, — продукт социального конструирования"8.

Что касается начальных этапов человеческой истории, то мир повседневности рассматривался в то время как один из возможных миров. Он был столь же реален или, если угодно, ирреален, сколь и миры богов, демонов и прочих. Э. Гуссерль характеризовал такое восприятие мира как "мифо-практическое". Повседневность в этом мире, по словам Гуссерля, "не тверда в своем самосущностном бытии и открыта воздействию мифических моментов"9. Так, например, в Греции мир богов существовал наряду с миром обычных людей в их восприятии, более того, люди считали себя прямыми потомками великих героев и богов.

Интересно, на мой взгляд, также и видение повседневности в Древнем Египте или, скажем, в Греции. В Египте прошлое и настоящее повседневности взаимодействовали, так сказать в реальном времени. Речь идет не просто о культе предков. Согласно верованиям других египтян, загробная жизнь была продолжением земной жизни10.

В концепции М. Вебера мы встречаемся с термином "оповседневнивание", под которым понимался процесс обживания, обучения, освоения традиций и закрепления норм. В этом процессе повседневность выступает как "сфера", где собираются и хранятся, если так можно сказать, смысловые осадки прошлого опыта.

Для М. Вебера "оповседневнивание" — одно из центральных понятий в проблематике стабилизации кризиса, нововведения, возникновения нового религиозного течения, становления социального порядка и т.д. Любые нововведения политического и экономического характера воспринимаются людьми как враждебные, как покушение на устоявшееся, знакомое. Например, программа политического лидера должна основываться на знании обыденного, "умении видеть и формировать необычное в обычном"11. Лидер должен восприниматься как типичный представитель среды, потому что в повседневности человек руководствуется предположением, согласно которому его партнеры по взаимодействию видят и понимают мир, в сущности, так же, как он сам. "Мы рассматриваем нашего партнера по взаимодействию… как тип"12.

Действительный же опыт подтверждает или не подтверждает ожидания типических соответствий. В случае подтверждения содержание типа обогащается; при этом тип разбивается на подтипы. С другой стороны, конкретный реальный объект обнаруживает свои индивидуальные характеристики, выступающие, тем не менее, в форме типичности13.

Шюц приводит следующий пример. Мы видим горы, деревья, животных, людей. Я, может быть, никогда раньше не видел ирландского сеттера, но стоит мне на него взглянуть, и я знаю, что это — животное, точнее говоря, собака. В нем все знакомые черты и типичное поведение собаки, а не кошки, например. Можно, конечно, спросить: “Какой она породы?” Это означает, что отличие этой определенной собаки от всех других, мне известных, возникает и проблематизируется только благодаря сходству с несомненной типичной собакой, существующей в моем представлении. В принципе, мой ирландский сеттер Ровер обнаруживает все характеристики, относящиеся, согласно моему предшествующему опыту, к типу собаки. Однако то общее, что он имеет с другими собаками, мне совсем не интересно. Для меня он Ровер — друг и компаньон; в этом его отличие от прочих ирландских сеттеров, с которыми его роднят определенные типичные характеристики внешности и поведения. Я — без особых на то причин — не склонен видеть в Ровере млекопитающее, животное, объект внешнего мира, хотя и знаю, что всем этим он также является.

Таким образом, в естественной установке повседневной жизни нас занимают лишь некоторые объекты, находящиеся в соотношении с другими, ранее воспринятыми, образующими поле самоочевидного, не подвергающегося сомнению опыта. "Результат избирательной активности нашего сознания — выделение индивидуальных и типических, характеристик объектов. Вообще говоря, нам интересны лишь некоторые аспекты каждого особенного типизированного объекта"14.

Интересно отметить, что М.М. Бахтин связывал типологическую определенность повседневности с особенностями разговорных бытовых жанров. Бахтин пишет: "Мы научаемся отливать нашу жизнь в жанровые формы и, слыша чужую речь, мы уже с первых слов угадываем ее жанр,… с самого начала обладаем ощущением речевого целого, которое затем только дифференцируется в процессе речи. Примерно также обстоит дело и с типами повседневных взаимодействий"15.

В концепции Шюца выделяется ряд конечных областей значений: религия, игра, сон, художественное творчество, повседневность. По его мнению, телесное предметное переживание реальности (как качество опыта повседневности), ее вещей и предметов — и составляет ее преимущество по сравнению с другими конечными областями значений. Поэтому, — говорил он, повседневность является "верховной реальностью". Человек живет и трудится в ней по преимуществу и, отлетая мыслью в те или иные сферы, всегда и неизбежно возвращается в мир повседневности. "Верховная власть повседневности обеспечивается именно связью повседневных дел и забот с физической телесностью действующего индивида"16.

Кроме того, А. Шюц выделяет некоторые конституирующие элементы повседневности как особое формы реальности: 1) трудовую деятельность; 2) специфическую уверенность в существовании мира; 3) напряженное отношение к жизни; 4) особое переживание времени; 5) специфику личностной определенности действующего индивида; 6) особую форма социальности17.

Подводя краткий предварительный итог проделанному анализу литературы, можно было бы сказать, что в зарубежной и отечественной социальной науке имеется значительный опыт изучения повседневности, в основном в русле аналитической философии и социальной феноменологии, и все же единой концепции повседневности пока нет.

Проблемы культурного развития белорусского народа

Первые годы послеоктябрьского периода ознаменовались возникновением, ростом и идейной борьбой разных художественных течений. Особенно ярко она проявилась в литературе. Сюда пришло много молодых талантов, в том числе из рабочей среды и из деревни. Различие интересов, целей, мировоззрений, разница в образовании, образе жизни и культуре, свое видение проблем развития литературы в условиях строительства общества нового типа – эти и другие обстоятельства сыграли свою роль в создании множества литературных объединений, деятельность которых отразилась на культурной жизни республики и общем состоянии отечественной литературы.

В 20-е гг. писатели группировались в объединениях «Маладняк» (1923–1928), «Узвышша» (1926–1931), «Полымя» (1927–1932). Их активными участниками были А. Дудар (А.А. Дайлидович), Я. Пуща (И.П. Плащинский), Я. Купала, Я. Колас, А.И. Александрович, В.Н. Дубовка, К. Крапива (К.К. Атрахович), В.А. Жилка, А.А. Бабареко, П.Р. Головач, Б.М. Микулич и многие другие демократически настроенные писатели и поэты. Они публиковали свои новые произведения в журналах, вели литературную полемику. Процесс деления старых и создания новых объединений прекратился в июне 1934 г., после Первого съезда белорусских писателей, на котором был создан Союз писателей БССР.

Несмотря на многочисленные реорганизации и разногласия, 20-е гг. оказались весьма плодотворными для молодой белорусской советской литературы, представители которой находились во власти революционно-романтических умонастроений, испытывали духовный и творческий подъем и веру в национально-культурное возрождение.

Наряду с молодыми литераторами активно трудились писатели старшего поколения. Так, из-под пера Я. Купалы в эти годы вышел ряд национально-патриотических произведений.

Среди них – статья «Незалежнасць» (1919), стихотворения «Паустань» (1919), «У вырай» (1920), «Перад будучыняй» (1922), «За усё» (1926), «Акоу паломаных жандар» (1926).

Я. Колас закончил работу над эпохальными поэмами «Новая зямля» (1923) и «Сымон-музыка» (1925), начатыми еще в дооктябрьский период. В 1927 г. вышли из печати вторая часть его трилогии «На ростанях» и повесть «У глыбi Палесся».

К бурным событиям Октябрьской революции и Гражданской войны обращались в своих произведениях Т. Гартный, М. Лыньков, П. Трус, М. Чарот. Кроме того, создавались социально-бытовые рассказы о жизни деревни и эпические произведения, происходило становление жанра белорусского романа («На ростанях» Я. Коласа, «Сын» Р. Мурашки, «Зямля» К. Чорного).

Значительных результатов достигла белорусская драматургия. Оригинальные пьесы предложили театрам Т. Гартный и Я. Купала («Тутэйшыя», 1922). Росли мастерство и популярность К. Крапивы. Его басни «Дзед i баба» (1925), «Дыпламаваны баран» (1926) разоблачали общественные недостатки, создавали пародии на новоявленных бюрократов, высмеивая их низкий образовательный и моральный уровень. В Западной Белоруссии, несмотря на гонения польских властей, создавали яркие произведения М. Танк, П. Пестрак, В. Тавлай.

Исключительно важную роль в формировании новой генерации белорусских писателей сыграла в 20-е гг. газета «Савецкая Беларусь», где работали Я. Купалы, Т. Гартный, М. Чарот, А. Гурло, Я. Журба, 3. Бядуля. В интенсивном творческом развитии национальной поэзии и прозы периода поисков и экспериментов во многом проявлялись особенности тех обновленческих процессов, которые были характерны для передового направления советской литература в целом.

Но по мере свертывания новой экономической политики время относительных демократических свобод в культуре закончилось. С насаждением культа личности И. Сталина в конце 1920-х гг. связаны начавшаяся критика национально-патриотических деятелей и ограничение свободы творчества. Часть белорусских литераторов обвинялась в национал-демократизме, пренебрежительно названным «нацдемом», и подвергалась арестам, высылкам. Жертвами первых репрессий стали В. Жилка, А. Адамович, В. Дубовка, Я. Пуща, М. Горецкий, А. Гурло. Развернувшаяся «критика» не обошла стороной Я. Купалу и Я. Коласа, над которыми нависла тень преследований. Не изменяя своим убеждениям, классики национальной поэзии вынуждены были внешне смириться со сложившейся обстановкой.