Анализ комедии "Горе от ума"

Софье удалось бы совершенно отделаться от новой подозрительности Чацкого, но она сама увлеклась своей  любовью к Молчалину и чуть не испортила все дело, высказавшись почти открыто в любви. На вопрос Чацкого: Зачем же вы его (Молчалина) так коротко узнали? – она отвечает: Я не старалась! Бог нас свел.

Этого довольно, чтоб открыть  глаза слепому. Но ее спас сам Молчалин, то есть его ничтожество. Она в  увлечении поспешила нарисовать его портрет во весь рост, может  быть в надежде примирить с  этой любовью не только себя, но и  других, даже Чацкого, не замечая, как  портрет выходит пошл:

Смотрите, дружбу всех он в  доме приобрел.  
При батюшке три года служит;  
Тот часто без толку сердит,  
А он безмолвием его обезоружит,  
От доброты души простит.  
А между прочим,  
Веселостей искать бы мог, –  
Ничуть, от старичков не ступит за порог!  
Мы резвимся, хохочем;  
Он с ними целый день засядет, рад не рад,  
Играет...

Далее:

Чудеснейшего свойства...  
Он наконец: уступчив, скромен, тих,  
И на душе проступков никаких;  
Чужих и вкривь и вкось не рубит...  
Вот я за что его люблю!  
У Чацкого рассеялись все сомнения:  
Она его не уважает!  
Шалит, она его не любит.  
Она не ставит в грош его! –

утешает он себя при каждой ее похвале Молчалину и потом  хватается за Скалозуба. Но ответ  ее – что он "герой не ее романа" – уничтожил и эти сомнения. Он оставляет ее без ревности, но в раздумье, сказав:

Кто разгадает вас!

Он и сам не верил  в возможность таких соперников, а теперь убедился в этом. Но и  его надежды на взаимность, до сих  пор горячо волновавшие его, совершенно поколебались, особенно когда она  не согласилась остаться с ним  под предлогом, что "щипцы остынут", и потом, на просьбу его позволить  зайти к ней в комнату, при  новой колкости на Молчалина, она  ускользнула от него и заперлась.

Он почувствовал, что главная  цель возвращения в Москву ему  изменила, и он отходит от Софьи  с грустью. Он, как потом сознается  в сенях, с этой минуты подозревает  в ней только холодность ко всему  – и после этой сцены самый  обморок отнес не "к признакам  живых страстей", как прежде, а "к причуде избалованных нерв".

Следующая сцена его с  Молчалиным, вполне обрисовывающая характер последнего, утверждает Чацкого окончательно, что Софья не любит этого соперника.

Обманщица смеялась надо мною! – замечает он и идет навстречу  новым лицам.

Комедия между ним и  Софьей оборвалась; жгучее раздражение  ревности унялось, и холод безнадежности  пахнул ему в душу.

Ему осталось уехать; но на сцену  вторгается другая, живая, бойкая комедия, открывается разом несколько  новых перспектив московской жизни, которые не только вытесняют из памяти зрителя интригу Чацкого, но и  сам Чацкий как будто забывает о ней и мешается в толпу. Около  него группируются и играют, каждое свою роль, новые лица. Это бал, со всей московской обстановкой, с рядом  живых сценических очерков, в  которых каждая группа образует свою отдельную комедию, с полною обрисовкой характеров, успевших в нескольких словах разыграться в законченное  действие.

Разве не полную комедию  разыгрывают Горичевы? Этот муж, недавно еще бодрый и живой человек, теперь опустившийся, облекшийся, как в халат, в московскую жизнь, барин, "муж-мальчик, муж-слуга, идеал московских мужей", по меткому определению Чацкого, – под башмаком приторной, жеманной, светской супруги, московской дамы?

А эти шесть княжен и графиня-внучка, – весь этот контингент невест, "умеющих, по словам Фамусова, принарядить себя тафтицей, бархатцем и дымкой", "поющих верхние нотки и льнущих к военным людям"? Эта Хлестова, остаток екатерининского века, с моськой, с арапкой-девочкой, – эта княгиня и князь Петр Ильич – без слова, но такая говорящая руина прошлого; Загорецкий, явный мошенник, спасающийся от тюрьмы в лучших гостиных и откупающийся угодливостью, вроде собачьих поносок – и эти N.N., – и все толки их, и все занимающее их содержание!

Наплыв этих лиц так  обилен, портреты их так рельефны, что  зритель хладеет к интриге, не успевая ловить эти быстрые очерки новых лиц и вслушиваться в  их оригинальный говор.

Чацкого уже нет на сцене. Но он до ухода дал обильную пищу той главной комедии, которая  началась у него с Фамусовым, в  первом акте, потом с Молчалиным, – той битве со всей Москвой, куда он, по целям автора, затем и приехал.

В кратких, даже мгновенных встречах с старыми знакомыми  он успел всех вооружить против себя едкими репликами и сарказмами. Его  уже живо затрогивают – и он дает волю языку. Рассердил старуху Хлестову, дал невпопад несколько советов Горичеву, резко оборвал графиню-внучку и опять задел Молчалина.

Но чаша переполнилась. Он выходит из задних комнат уже окончательно расстроенный и, по старой дружбе, в  толпе опять идет к Софье, надеясь  хоть на простое сочувствие. Он поверяет ей свое душевное состояние:

Мильон терзаний! –  
Груди от дружеских тисков,  
говорит он.  
Ногам от шарканья, ушам от восклицаний,  
А пуще голове от всяких пустяков!  
Здесь у меня душа каким-то горем сжата! –

жалуется он ей, не подозревая, какой заговор созрел против него в неприятельском лагере.

"Мильон терзаний" и "горе!" – вот что он пожал за все, что. До сих пор он был непобедим: ум его поражал больные места врагов. Фамусов ничего не находит, как только зажать уши против его, и отстреливается общими местами старой морали. Молчалин смолкает, княжны, графини – пятятся прочь от него, обожженные крапивой его смеха, и прежний друг его, Софья, которую одну он щадит, лукавит, скользит и наносит ему главный удар втихомолку, объявив его, под рукой, сумасшедшим.

Он чувствовал свою силу и говорил уверенно. Но борьба его  истомила. Он, очевидно, ослабел от этого "мильона терзаний", и расстройство обнаружилось в нем так заметно, что около него группируются все гости, как собирается толпа около всякого явления, выходящего из обыкновенного порядка вещей.

Он не только грустен, но и желчен, придирчив. Он, как раненый, собирает все силы, делает вызов  толпе – и наносит удар всем, – но не хватило у него мощи против соединенного врага.

Он впадает в преувеличения, почти в нетрезвость речи, и  подтверждает во мнении гостей распущенный  Софьей слух о его сумасшествии. Слышится уже не острый, ядовитый сарказм, в который вставлена верная, определенная идея, правда, а какая-то горькая  жалоба, как будто на личную обиду, на пустую, или, по его словам, "незначащую встречу с французиком из Бордо", которую он, в нормальном состоянии  духа, едва ли бы заметил.

Он перестал владеть собой  и даже не замечает, что он сам  составляет спектакль на бале. Он ударяется  и в патриотический пафос, договаривается до того, что находит фрак противным "рассудку и стихиям", сердится, что madame и mademoiselle не переведены на русский язык, – словом, "il divague!"[5] – заключили, вероятно, о нем все шесть княжен и графиня-внучка. Он чувствует это и сам, говоря, что в "многолюдстве он растерян, сам не свой!"

Он точно "сам не свой", начиная с монолога "о французике из Бордо" – и пьесы. Впереди  пополняется "мильон терзаний".

Пушкин, отказывая Чацкому  в уме, вероятно, всего более имел в виду последнюю сцену 4-го акта, в сенях, при разъезде. Конечно, ни Онегин, ни Печорин, эти франты, не сделали  бы того, что проделал в сенях  Чацкий. Те слишком дрессированы "в  науке страсти нежной", а Чацкий отличается и, между прочим, искренностью и простотой, и не умеет и не хочет рисоваться. Он не франт, не лев. Здесь, даже простое приличие. Таких  пустяков наделал он!

Отделавшись от болтовни Репетилова и спрятавшись в швейцарскую  в ожидании кареты, он подглядел  свидание Софьи с Молчалиным и  разыграл роль Отелло, не имея на то никаких  прав. Он упрекает ее, зачем она его "надеждой завлекла", зачем прямо  не сказала, что прошлое забыто. Тут  что ни слово – то неправда. Никакой  надеждой она его не завлекала. Она  только и делала, что уходила от него, едва говорила с ним, признавалась в равнодушии, назвала какой-то старый детский роман и прятанье по углам "ребячество" и даже намекнула, что "бог ее свел с Молчалиным".

А он, потому только, что –  
...так страстно и так низко  
Был расточитель нежных слов, –

в ярости за собственное  свое, за напущенный на себя добровольно  самим собой обман, казнит всех, а  ей бросает жестокое и несправедливое слово:

С вами я горжусь моим разрывом, –

когда нечего было и разрывать! Наконец просто доходит до брани, изливая желчь:

На дочь, и на отца,  
И на любовника глупца, –

и кипит бешенством на всех, "на мучителей толпу, предателей, нескладных умников, лукавых простаков, старух зловещих" и т.д.

И уезжает из Москвы искать "уголка оскорбленному чувству", произнося всему беспощадный  суд и приговор!

Если б у него явилась  одна минута, если б не жег его "мильон терзаний", он бы, конечно, сам сделал себе вопрос: "Зачем и за что наделал я всю эту кутерьму?" И, конечно, не нашел бы ответа.

За него отвечает Грибоедов, который неспроста кончил пьесу  этой катастрофой. В ней, не только для  Софьи, но и для Фамусова и всех его гостей, "ум" Чацкого, сверкавший, как луч света в целой пьесе, разразился в конце в тот гром, при котором крестятся, по пословице, мужики.

От грома первая перекрестилась Софья, остававшаяся до самого появления  Чацкого, когда Молчалин уже ползал у ног ее, все тою же бессознательною  Софьей Павловною, с тою же ложью, в какой ее воспитал отец, в какой  он прожил сам, весь его дом и весь круг. Еще не опомнившись от стыда  и ужаса, когда маска упала  с Молчалина, она прежде всего  радуется, что "ночью все

узнала, что нет укоряющих  свидетелей в глазах!"

А нет свидетелей, следовательно, все шито да крыто, можно забыть, выйти замуж, пожалуй за Скалозуба, а на прошлое смотреть... Да никак  не смотреть. Свое нравственное чувство  стерпит, Лиза не проговорится, Молчалин пикнуть не смеет. А муж? Но какой  же московский муж, "из жениных пажей", станет озираться на прошлое! Это  и ее мораль, и мораль отца, и всего  круга. А между тем Софья Павловна индивидуально не безнравственна: она  грешит грехом неведения, слепоты, в  которой жили все, – Свет не карает заблуждений, Но тайны требует для  них!

В этом двустишии Пушкина  выражается общий смысл условной морали. Софья никогда не прозревала от нее и не прозрела бы без Чацкого  никогда, за неимением случая. После  катастрофы, с минуты появления Чацкого  оставаться слепой уже невозможно. Его суда ни обойти забвением, ни подкупить  ложью, ни успокоить – нельзя. Она  не может не уважать его, и он будет  вечным ее "укоряющим свидетелем", судьей ее прошлого. Он открыл ей глаза.

До него она не сознавала  слепоты своего чувства к Молчалину  и даже, разбирая последнего, в сцене  с Чацким, по ниточке, сама собою  не прозрела на него. Она не замечала, что сама вызвала его на эту  любовь, о которой он, дрожа от страха, и подумать не смел. Ее не смущали  свидания наедине ночью, и она  даже проговорилась в благодарности  к нему в последней сцене за то, что "в ночной тиши он держался больше робости во нраве!" Следовательно и тем, что она не увлечена окончательно и безвозвратно, она обязана не себе самой, а ему!

Наконец, в самом начале, она проговаривается еще наивнее  перед горничной.

Подумаешь, как счастье  своенравно, –

говорит она, когда отец застал Молчалина рано утром у ней  в комнате, –

Бывает хуже – с рук  сойдет!

А Молчалин просидел у нее  в комнате целую ночь. Что же разумела она под этим "хуже"? Можно подумать бог знает что: но honne soit qui mal y pense[6]!

Софья Павловна вовсе не так виновна, как кажется. Это  – смесь хороших инстинктов с  ложью, живого ума с отсутствием  всякого намека на идеи и убеждения, путаница понятий, умственная и нравственная слепота – все это не имеет  в ней характера личных пороков, а является как общие черты  ее круга. В собственной, личной ее физиономии прячется в тени что-то свое, горячее, нежное, даже. Остальное принадлежит  воспитанию.

2.1.

Французские книжки, на которые  сетует Фамусов, фортепиано (еще с  аккомпанементом флейты), стихи, французский  язык и танцы – вот что считалось  классическим образованием барышни. А  потом "Кузнецкий мост и балы, такие, как этот бал у ее отца, и это общество – вот тот  круг, где была заключена жизнь "барышни". Женщины учились только воображать и чувствовать и не учились  мыслить и знать. Мысль безмолвствовала, говорили одни инстинкты. Житейскую  мудрость почерпали они из романов, повестей – и оттуда инстинкты  развивались в уродливые, жалкие или глупые свойства:, сентиментальность, искание идеала в любви, а иногда и хуже.

В снотворном застое, в безвыходном  море лжи, у большинства женщин снаружи  господствовала условная мораль –  а втихомолку жизнь кишела, за отсутствием  здоровых и серьезных интересов, вообще всякого содержания, теми романами, на которых и создалась "наука  страсти нежной". Онегины и  Печорины – вот представители  целого класса, почти породы ловких кавалеров, jeunes premiers[7]. Эти передовые личности в high life[8] – такими являлись и в произведениях литературы, где и занимали почетное место со времен рыцарства и до нашего времени, до Гоголя. Сам Пушкин, не говоря о Лермонтове, дорожил этим внешним блеском, этою представительностью du bon ton[9], манерами высшего света, под которою крылось и "", и "тоскующая лень", и "интересная скука". Пушкин щадил Онегина, хотя касается легкой иронией его праздности и пустоты, но до мелочи и с удовольствием описывает модный костюм, безделки туалета, франтовство – и ту напущенную на себя небрежность и невнимание ни к чему, эту fatuite[10], позирование, которым щеголяли денди. Дух позднейшего времени снял заманчивую драпировку с его героя и всех подобных ему "кавалеров" и определил истинное значение таких господ, согнав их с первого плана.