Бунин Иван Алексеевич (1870—1953), прозаик, поэт, переводчик

 Чуть  не месяц Кузьма пролежал из-за  Иванушки в постели. Утром на  крещенье говорили, что птица  мерзла на лету, а у Кузьмы  даже валенок не было. И все-таки  он поехал взглянуть на мертвого. Руки его, сложенные и закоченевшие под огромной грудью на чистой посконной рубахе, уродованные мозолистыми наростами в течение целых восьмидесяти лет первобытно-тяжкой работы, были так грубы и страшны, что Кузьма поспешил отвернуться.

 А на  волосы, на мертвое звериное лицо  Иванушки он даже и покоситься не мог, - поскорее кинул белый коленкор. Чтобы согреться, он выпил водки и посидел перед жарко пылающей печкой. В будке было тепло и празднично-чисто, над возглавием широкого лилового гроба, закрытого коленкором, мерцал золотистый огонек восковой свечки, прилепленной к угловому темному образу, пестрела яркими красками лубочная картина - продажа братьями Иосифа. Приветливая солдатка легко поднимала на рогаче и вдвигала в печь пудовые чугуны, весело говорила о казенных дровах и все упрашивала остаться до возвращения из села мужа. Но Кузьму била лихорадка; лицо горело, от водки, отравой разлившейся по озябшему телу, стали навертываться на глаза беспричинные слезы... И, не согревшись, Кузьма поехал по белым крепким волнам полей к Тихону Ильичу. Заиндевевший, бело-кудрявый мерин бежал шибко, екая селезенкой, кидая из ноздрей столбы серого пара; козырьки голосили, звонко визжали железными подрезами по жесткому снегу; сзади, в морозных кругах, желтело низкое солнце; спереди, с севера, несло жгучим, захватывающим дух ветром; вешки клонились в густом кудрявом инее, и крупные серые овсянки стаей летели перед мерином, рассыпались по лоснящейся дороге, клевали мерзлый навоз, опять взлетали и опять рассыпались. Кузьма глядел на них сквозь тяжелые, белые ресницы, чувствовал, что задеревеневшее лицо его с белыми кудрями усов и бороды стало похоже на святочную маску... Солнце садилось, снежные волны мертвенно зеленели в оранжевом блеске, от их хребтов и зазубрин тянулись голубые тени... Кузьма круто повернул лошадь и погнал ее назад, домой. Солнце село, в доме с запушенными серыми стеклами брезжил тусклый свет, стояли сизые сумерки, было нелюдимо и холодно. Снегирь, висевший в клетке возле окна в сад, околел, лежал вверх лапками, распушив перья, раздув красный зобик.

- Готов! - сказал  Кузьма и понес снегиря выкидывать.

 Дурновкау  занесенная мерзлыми снегами, такая  далекая всему миру в этот  печальный вечер среди степной  зимы, вдруг ужаснула его. Кончено! Горящая голова мутна и тяжела, он сейчас ляжет и больше  не встанет... Скрипя по снегу лаптями, к крыльцу подходила с ведром в руке Молодая.

- Заболел  я, Дунюшка! - ласково сказал Кузьма, в надежде услыхать от нее  ласковое слово. Но Молодая равнодушно, сухо ответила: - Самовар, что ль, поставить?

 И даже  не спросила, чем заболел. Не спросила ниче и об Иванушке... Кузьма вернулся в темную комнату весь дрожа, со страхом соображая, как же это и куда о будет ходить теперь за нуждой, лет на диван... И вечера смешались с ночами, ночи с днями, счет их потерялся...

 В первую ночь, часа в три, он очнулся и постучал стену кулаком, чтобы попросить воды: мучила во сне жажда и мысль, выкинули ли снегиря. Но на стук никто не отозвался. Молодая ушла ночевать в людскую. И Кузьма вспомнил, почувствовал, что он смертельно болен, и его охватила такая тоска, точно он очнулся в склепе. Значит в прихожей, пахнущей снегом, соломой и хомутами, было пусто! Значит, он, больной и беспомощный, совсем один в этом темном ледяном домишке, где тускло сереют окна среди мертвой тишины бесконечной зимней ночи и висит ненужная клетка!

- Господи, спаси и помилуй, господи, помоги  хоть сколько-нибудь, - зашептал он, поднимаясь и шаря дрожащими  руками по карманам.

 Он хотел  зажечь спичку. Но шепот его  был горячечный, в пылающей голове  шумело и звенело, руки, не леденели... Приехала Клаша, его родная, милая дочь, быстро распахнула дверь, положила его голову на подушку, села на стул возле дивана... Одета она была барышней, - бархатная шубка, шапочка и муфта из белого меха, - руки ее пахли духами, глаза блестели, щеки с мороза раскраснелись... "Ах, как хорошо распуталось все!" - шептал кто то, но нехорошо было то, что Клаша почему-то не зажигает огня, что приехала она не к нему, а на похороны Иванушки... что она внезапно басом запела под гитару: "Хазбулат удалой, бедна сакля твоя..."

 В смертельной  тоске, отравлявшей душу в начале  болезни, Кузьма бредил снегирем, Клашей, Воронежем, и даже в бреду  не покидала его мысль - сказать  кому-нибудь чтобы хоть в одном  сжалились над ним - не хоронили  в Колодезях. Но, боже мой, не безумие ли надеяться на жалость в Дурновке! Раз он пришел в себя утром, когда топили печку, - и простые, спокойные голоса Кошеля и Молодой показались ему так беспощадны, чужды и странны, как всегда кажется беспощадна чужда и странна больным обыденная жизнь здоровых. Он хотел крикнуть, попросить поставить самовар - и онемел: послышался сердитый шепот Кошеля, говорившего, конечно, о нем, о больном, отрывистый ответ Молодой:

- А, да ну  его! Помрет - похоронят...

 Потом  светило в окна, сквозь голые  ветви акаций, предвечернее солнце, Синел табачный дым. Возле постели сидел старичок-фельдшер, пахнущий лекарством и морозной свежестью, отдиравший с усов ледяные сосульки. На столе кипел самовар, и Тихон Ильич, высокий, седой, строгий, заваривал, стоя у стола, душистый чай. Фельдшер говорил о своих коровах, ценах на муку и масло, а Тихон Ильич рассказывал, как чудесно, богато хоронили Настасью Петровну, как он рад, что нашелся наконец покупатель на Дурновку. Кузьма понимал, что Тихон Ильич только что из города, что Настасья Петровна умерла там внезапно, по дороге на вокзал; понимал, что стоили Тихону Ильичу похороны страшно дорого и что он уже взял задаток за Дурновку - и был совершенно равнодушен...

 Проснувшись  однажды очень поздно, чувствуя  лишь слабость, он сел за самовар. День был пасмурный, теплый, навалило много свежего снега. Отпечатывая в нем следы лаптей, испещренные крестиками, прошел под окном Серый. Вокруг него, обнюхивая его рваные полы, бежали овчарки. А он тянул за повод высокую грязно-соловую лошадь, безобразную от старости и худобы, с истертыми хомутом плечами, с побитой спиной, с жидким нечистым хвостом. Она ковыляла на трех ногах, четвертую, переломленную ниже колена, волочила. И Кузьма вспомнил, что третьего дня был Тихон Ильич и сказал, что велел Серому полакомить овчарок, - найти и зарезать старую лошадь, что Серый и прежде промышлял иногда этим делом - покупкой дохлой или негодной скотины на шкуру. С Серым, говорил Тихон Ильич, был недавно страшный случай: готовясь резать какую-то кобылу, Серый забыл ее спутать, связал и затянул на сторону только морду, - и кобыла, как только он, перекрестившись, ударил ее тонким ножичком в жилу возле ключицы, взвизгнула и, с визгом, желтыми, оскаленными от боли и ярости зубами, с бьющей на снег струей черной крови, кинулась на своего убийцу и долго, как человек, гонялась за ним - и настигла бы, да "спасибо, снег был глубок"... Кузьму так поразил этот случай, что теперь, заглянув в окно, он опять почувствовал тяжесть в ногах. Он стал глотать горячий чай - и понемногу оправился. Покурил, посидел... Наконец встал, шел в прихожую и взглянул на голый, редкий сад за оттаявшим окном: в саду, на белоснежном покрове поля краснела бокастая кровавая туша с длинной шеей и ободранной головою; собаки, сгорбившись и упершись лапами в мясо, жадно вырывали и растягивали кишки; два старых черно-сизых ворона боком подпрыгивали к голове, взлетали, когда собаки, рыча, кидались на них, и опять спускались на девственно-чистый снег. "Иванушка, Серый, вороны... - подумал Кузьма" - Господи, спаси и помилуй, вынеси меня отсюда!"

 Недомогание  не покидало Кузьму еще долго. Грустно и радостно трогала  мысль о весне, хотелось поскорее  вон из Дурновки. Он знал, что  зиме еще и конца не предвидится; но оттепели уже начинались. Первая  неделя февраля была темная, туманная. Туман скрывал поля, съедал снег. Деревня чернела, между грязными сугробами стоял вода; становой проехал однажды по деревне гуськом, весь закиданный конским пометом. Пели петухи, из вентилятора тянуло волнующей весенней сыростью... Жить еще хотелось - жить, ждать весны, переезда в город, жить покоряясь судьбе, и делать какое угодно дело, хотя бы за один кусок хлеба... И, конечно, у брата, - какой он есть. Брат ведь уже предлагал ему, больному, переселиться на Воргол.

- Куда ж  мне гнать-то тебя, - сказал он, подумав. - Я и лавку с двором с первого марта передаю, - поедем братуша, в город, подальше от этих живорезов!

 И правда: живорезы. Была Однодворка и передавал  подробности недавней истории  с Серым. Дениска вернулся из  Тулы и околачивался без дела, болтая по деревне, хочет жениться, что у него есть денежки и что скоро за живет он за первый сорт. Деревня сперва называла эти россказни брехнсю, потом, по намекам Дениски, сообразила, в чем дело, и поверила. Поверил и Серый и стал заискивать в сыне. Но, ободрав лошадь, получив от целковый Тихона Ильича и нажив полтинник на шкуре, загордел и загулял: пил два дня, потерял трубку и лег отлеживаться на печке. Голова болела, покурить было не из чего. Вот он и стал обдирать на цигарки потолок, который Денис оклеивал газетами и разными картинками. Обдирал конечно, тайком, но раз таки застал его Дениска за этим делом. Застал и заорал. Серый с похмелья тоже заорал - и Дениска стащил его с печки и бил смертным боем до тех пор, покуда не сбежались соседи... Но, думал Кузьма, не живорез ли и Тихон Ильич, с упорством сумасшедшего настаивавший на свадьбе Молодой с одним из этих живорезов!

 Услыхав  об этой свадьбе впервые, Кузьма  твердо решил, что не допустит  ее. Какой ужас, какая нелепость! Потом, приходя в себя во время болезни, он даже радовался этой нелепости. Удивило и поразило его равнодушие Молодой к нему, больному. "Зверь, дикарь! - думал он и, вспоминая о свадьбе, злобно прибавлял: - И отлично! Так ей и надо!" Теперь, после болезни, исчезли и решимость и злоба. Как-то заговорил он с Молодой о намерении Тихона Ильича - и она спокойно ответила:

- Да что  ж, я уж балакала с Тихоном  Ильичом об этом деле. Дай бог  ему доброго здоровья, это он  хорошо придумал.

- Хорошо? - изумился Кузьма.

 Молодая  посмотрела на него и покачала головою:

- Да как  же не хорошо-то? Чудны вы, ей-богу, Кузьма Ильич! Денег сулит, свадьбу  берет на себя... Опять же не  вдовца какого-нибудь придумал, а  малого молодого, без порока... не  гнилого, не пьяницу...

- А лодыря, драчуна, дурака набитого, - прибавил Кузьма.

 Молодая  потупила глаза, помолчала. Вздохнула  и, повернувшись, пошла к двери.

- Да как  знаете, - сказала она с дрожью  в голосе. - Дело ваше... Отговаривайте... Бог с вами. Кузьма широко раскрыл  глаза и крикнул:

- Стой, да ты с ума сошла! Разве я тебе зла желаю? Молодая обернулась и остановилась.

- А разве  не зла? - горячо и грубо заговорила  она, краснея и блестя глазами. - Куда ж, по-вашему, мне деваться? Век чужие пороги обивать? Чужую  корку глодать? Бездомной побирушкой шататься? Ай вдовца, старика искать? Мало я слез-то поглотала?

 И голос  ее сорвался. Она заплакала и  вышла. Вечером Кузьма убедил  ее, что он и не думал расстраивать  дела, и она наконец поверила, ласково и застенчиво усмехнулась.

- Ну, спасибо  вам, - сказала она тем милым тоном каким говорила с Иванушкой.

 Но и  тут на ресницах ее задрожали  слезы - и опять развел руками  Кузьма.

- А теперь-то  ты о чем? - сказал он.

 И Молодая  тихо ответила:

- Да авось  и Дениска не радость...

 Кошель  привез с почты газету почти за полтора месяца. Дни стояли темные, туманные, и Кузьма с утра до вечера читал, сидя у окна. И, кончив, ошеломив себя числом новых "террористических актов" и казней, оцепенел. Косо неслась белая крупа, падая на черную нищую деревушку, на ухабистые, грязные дороги, на конский навоз, лед и воду; сумеречный туман скрывал поля...

- Авдотья! - крикнул Кузьма, поднимаясь с  места. - Скажи Кошелю - лошадь в  козырьки запречь!

 Тихон  Ильич был дома. Он сидел за  самоваром, в одной ситцевой косоворотке, смуглый, с белой бородой, с насупленными серыми бровями, большой и сильный, и заваривал чай.

- А! братуша! - приветливо воскликнул он, не  раздвигая бровей. - Вылез на свет  божий? Смотри, не рано ли?

- Уж очень  соскучился, брат, - ответил Кузьма, целуясь с ним.

- Ну, а соскучился, давай греться и балакать...

 Расспросив  друг друга, нет ли новостей, стали  молча пить чай, потом закурили.

- Очень  ты похудел, братуша! - сказал Тихон  Ильич, затягиваясь и исподлобья  глядя па Кузьму.

- Похудеешь, - ответил Кузьма тихо. - Ты не читаешь газет?

 Тихон  Ильич усмехнулся.

- Брехню-то  эту? Нет, бог милует.

- Сколько  казней, если бы ты знал!

- Казней? Поделом... Ты не слыхал, что под Ельцом  то было? На хуторе братьев  Быковых?.. Помнишь небось, - картавые-то?.. Сидят эти Быковы, не хуже нас с тобою, этак вечерком, играют в шашки... Вдруг - что такое? Топот на крыльце, крик: "Отворяй!" И не успели, братец ты мой, эти самые Быковы глазом моргнуть - вваливается ихний работник, мужачинка на манер Серого, а за ним - два архаровца какие-то, золоторотцы, короче сказать... И все с ломами. Подняли ломы да как заорут: "Руки уверх, мать вашу так!" Быковы, конечно, перепугались не на живот, а на смерть, вскочили, кричат: "Да что такое?" А мужичишка свое: уверх да уверх!

 И Тихон  Ильич сумрачно улыбнулся и, задумавшись, смолк:

- Да договаривай  же, - сказал Кузьма.

- Да и  договаривать-то нечего... Подняли, конечно, руки и спрашивают: "Да что  вам надо-то?" - "Ветчину подавай! Где ключи у тебя?" - "Да  сукин сын! Тебе ли не знать? Да вот они, на притолке на гвоздике висят..."

- Это с  поднятыми-то руками? - перебил Кузьма.

- Конечно, с поднятыми... Ну, да и всыпят  им теперь за эти руки! Удавят, конечно. Они уж в остроге, голубчики...

- Это за  ветчину-то удавят?

- Нет, за  транду, прости ты, господи, мое согрешение, - полусердито, полушутливо отозвался Тихон Ильич. - Будет тебе, ей-богу, ерепениться-то, Балашкина из себя корчить! Пора бросать...