«Война и мир» в трилогии Юрия Бондарева («Берег», «Выбор», «Игра»)

      И при этом его глубокий ум, лидерские качества, силу личности и духовную чистоту прекрасно оценивают окружающие, не случайно лейтенанта Княжко любят и уважают и солдаты, и офицеры. «Жить бы ему да жить, царство ему небесное. Строг, но справедли-ив был» [3, с. 243], - говорит в память о лейтенанте наводчик Таткин. Гранатуров, оказавшийся соперником Княжко в довольно непростой и щекотливой ситуации, и после выстрела в него искренне признаётся: «Вот я тебя люблю, лейтенант, несмотря ни на что, а ты меня – не очень, как вижу» [3, с. 145], а в сцене гибели героя у импульсивного и вспыльчивого комбата прорывается его истинная и глубокая привязанность: «Да я тебе, бородатая сволочь, за Княжко!.. А ну! – крикнул он, ринувшись к Гале, и, оскаливаясь, взбешённо втолкнул ей в руку пистолет. – К чёрту его! <…> На тот свет! <…> Стреляй, я тебе приказываю! За Княжко! За Княжко!» [3, с. 235] Даже Меженин, ещё недавно в бою в сердцах называвший Княжко и Никитина «молокососами» и «интеллигентами», после гибели героя ощущает эту военную, офицерскую близость ему: «Подарочек нам сделали! Угробили! Нашего лейтенанта угробили!» [3, с. 228].

      Истинный русский офицер, Андрей Княжко и в сражениях ведёт себя соответствующим образом, являя собой пример и для солдат, и для офицеров, не позволяя себе ни малейшей слабости, не давая даже тени страха овладеть собой. «Он (Никитин) несколько раз видел, как в первоначальные минуты танковых Княжко с упрямо-твёрдым выражением лица стоял около орудий в полный рост, стоял минут пять, не пригибаясь при близких разрывах, визжащих осколками над головой, и, лишь бледнея, смотрел на вспышки танковых выстрелов, точно этим необъяснимым и бессмысленным риском на виду всего взвода испытывал судьбу. Необъяснимее было то, что, уже спрыгнув в командирский ровик, он почти гневно кричал по телефону, чтобы расчёты не маячили перед танками пристрелочными манекенами, после чего говорил Никитину, что теперь убил в себе зайца, – и внешне был спокоен до исхода боя» [3, с. 136]. Да, война страшна, неестественна, и мир на земле – идеал и для Княжко: тоска и ностальгия по спокойной мирной жизни сквозит в каждой строчке его письма к Гале. Но вместе с тем лейтенант как человек чести, как истинный патриот со всей серьёзностью относится к войне, готовый выполнить свой долг перед Родиной до конца. «Война, необходимость защищать Родину сделали этого рыцарственно благородного <…> юношу боевым офицером, умелым профессионалом ратного дела» [18, с. 125]. Так, Никитин, оказавшийся свидетелем физзарядки, которую проводил Княжко для своего взвода, становится поражён той силой ненависти в лице друга, которую тот стремится продемонстрировать своим солдатам  «в движениях Княжко была такая артистическая сила ненависти, такая пугающая ярость схватки, что возникло ощущение стальной пружинки, смертельно подвластной ему в этом броске» [3, с. 188]. Вместе с тем лейтенант прекрасно понимает разницу между истинным врагом и простыми немецкими детьми, не умеющими сражаться, для которых война – это ещё игрушки… Такого ребёнка он видит в напуганных, схваченных ночью Курте и Эмме («У меня, видишь ли, нет желания пристрастно допрашивать, а тем более воевать с грудными детьми. [3, с. 156]), и в убитом немце, найдённом в лесу («Откуда здесь этот ребёнок?» [3, с. 217]), и в вервольфах, оказавшихся в осаждённом доме («Слушай… Это же наверняка мальчишки. Такие, как тот убитый… мальчишки!..» [3, с. 225]). Это желание прекратить уже не просто войну, а бессмысленную бойню, убийство глупых, ещё ничего не понимающих детей, и толкают Княжко на шаг, которого не понимает никто, и лишь Никитин впоследствии очень точно скажет, бросая в запале слова в лицо Гранатурову и Меженину: «Не хотел крови. Он хотел прекратить бой! И мы, как трусы, как трусы…» [3, с. 242]. Конечно, Никитин, потрясённый внезапной смертью друга, прав не во всём. Нет, не в трусости можно винить этих людей, но в отсутствии той нравственной чистоты, которая позволяет увидеть в немце (и прежде всего – в немецком ребёнке) не просто врага, а человека, такую же жертву войны, какими стали миллионы советских граждан. И хотя в этом последнем бою Княжко умирает, но нравственная победа остаётся за ним.

      Силу и мощь личности Андрея Княжко ощущают все персонажи «Безумия». Для Никитина Княжко навсегда остается идеалом, носителем высших человеческих качеств. Два юных героя, встретившиеся на войне, не случайно стали друзьями: их роднит общее московское детство, места, где они выросли («Княжко <…> жил на Озерковской набережной, хорошо знал переулки Пятницкой, где жил Никитин; они никогда не встречали друг друга на замоскворецких тротуарах и сблизились только на фронте в конце сорок третьего года» [3, с. 118]), начитанность, творческий склад мышления (Княжко учился на филологическом факультете, а Никитин впоследствии стал писателем!) и, безусловно, тот негласный «кодекс чести», те моральные принципы, которые для этих людей действуют всегда: и на фронте, и в тылу, и в мирной жизни. Не случайно старший лейтенант Гранатуров и сержант Меженин, понимая разницу между героями («– Подражаешь Княжко? – не совладал с собой Гранатуров и развернулся на каблуках к Никитину. – <…> Не выйдет у тебя! Княжко – одно, ты – другое!» [3, с. 265]), прекрасно видят и то общее, что их роднит, ставя им это и в заслугу, и в упрёк: «Нежные вы у меня интеллигенты! Ох уж святые, дальше некуда!» [3, с. 134] «Так, мушкетёры сказочные, значит, из-за немцев передерёмся друг с другом в конце войны? <…> Вы чистенькие херувимчики, а я?» [3, с. 159] «Я всё-таки люблю вас, дьяволы, за рискованность!..» [3, с. 162] (Гранатуров), «Ух вы, молокососы, интеллигенты, душу вашу мотать!..» [3, с. 204] (Меженин).

      «Герои беспокойного интеллекта» [12, с. 248], такие люди, как Княжко и Никитин, схожи в главном: они – «свидетельство твёрдой и неуклонной приверженности идеалам справедливости, долга, истины» [12, с. 246]. Но если Никитин при всей твёрдости своих моральных принципов – человек ищущий, сомневающийся, какие-то вещи, возможно, ещё не осознавший, то характер Княжко при всём его скрытом драматизме, о котором мы скажем ниже, «прочно сложившийся» [12, с. 246], и это качество друга особенно важно для Никитина. Своим идеалам Княжко верен до конца, несмотря ни на какие обстоятельства, ради них идёт он на смерть, и гибель ТАКОГО человека Никитин не готов простить никому, и в том числе – себе: «Противно, отвратительно! И ты, комбат, противен, и ты, Меженин! Как трусы, расхрабрились перед пленными… Противно, отвратительно! А Княжко погиб… Нет, мы все виноваты. Все до одного. И я. И все вы. Отвратительно!..» [3, с. 245]

      Друга, подобного Андрею Княжко, Никитин не встретит больше никогда, но острое ощущение потери останется с ним навсегда, и в Гамбурге, в момент тяжелейшего испытания – встречи с Эммой Герберт спустя двадцать шесть лет – он не раз скажет ей об этом. «Таких, как лейтенант Княжко, я больше не встречал в жизни, мне его очень не хватает до сих пор» [3, с. 364], «Когда нет таких, как лейтенант Княжко, то нет и настоящих друзей, и вообще многое в мире тускнеет. Я его настолько не могу забыть до сих пор, что он мне снится. А утром чувствую такую горечь, что места себе не нахожу» [3, с. 364]. Но эти признания – не просто ностальгия по умершему товарищу: мятущийся, полный «беспокойного самообретения» [12, с. 246], Никитин «до конца сверяет свою жизнь по Княжко – его острая тоска по погибшему другу есть благороднейшая тоска по идеалу» [2, с. 91].

      Но эта «идеальность», способность быть образцом для солдат и офицером, человеком стойким, никогда не изменяющим своим принципам и идеалам, даётся Княжко непростой ценой. «Поверяя людские характеры и отношения эталоном человечности, Юрий Бондарев на особенно высокий пьедестал поднимает любовь как чувство, от природы своей исполненное добра, исключающее жестокость и эгоизм, не говоря уже о подлости и цинизме. Писатель не прощает своим героям малейшего прегрешения против любви» [8, с. 9]. И таким прегрешением для Андрея Княжко становятся его отношения с младшим лейтенантом медицинской службы Галиной Аксёновой. «Никто в батарее толком не знал о тайных взаимоотношениях командира первого взвода лейтенанта Княжко и медсанбатского врача Аксёновой, никто не видел, где, в каких обстоятельствах и когда встречаются они вне батареи, но все сначала догадывались, а позднее убедились, что знакомство это произошло полгода назад уже на границе Пруссии – десять дней Княжко лечился в тылах артполка  после того, как открылось у него пулевое ранение в ноге» [3, с. 131]. Казалось бы, привычная для войны ситуация – молодой офицер и красивая медсестра встречаются и влюбляются друг в друга, но для этих героев любовь на войне оборачивается трагедией. Своей чуткой интуицией Галя прекрасно осознаёт исключительность Андрея Княжко, цельность и бескомпромиссность его натуры. «– Трусы, – прошептала она, заглатывая злые рыдания. – Все вы… он был лучший… лучший из вас! Никто из вас… только он, он один погиб!.. О, как я вас всех ненавижу!» [3, с. 237], – говорит раздавленная горем Галина лейтенанту Никитину в кульминационной сцене «Безумия» – гибели Княжко. «Я старше его на три года, а… он был мальчик. <…> Вы были его другом… и я хочу, чтобы вы знали. Я любила только его… и не строила воздушных замков, Никитин. <…> Го-ос-поди! Разве можно на войне строить воздушные замки?», – в этих её словах, обращённых уже позже к тому же Никитину, в воззвании к Богу человека, которого «с детства не научили молиться»            [3, с. 139], слышится пронзительная боль и не только понимание того, что юная и непреклонная личность Княжко не допустит «роман» на войне, но и истинно женская мудрость. Но если Галя при всём её уме и трезвости мыслей какой-то частью своего женского сердца всё же надеется на ответ (не случайны её приезды в батарею и сразу после выписки Княжко, и позже, вместе с Гранатуровым), то для Княжко любовь на войне – это не просто отсутствие «воздушных замков», это отсутствие самих чувств. «Я терпеть не могу разные фронтовые флирты, эту постыдную любовь в окопной грязи, разговоры солдат по поводу этих всяких историй и ненавижу откровенности полковых донжуанов – омерзительно до предела. Я не хочу и не могу им уподобляться» [3, с. 246], – пишет Княжко в своём письме Гале. Для юного лейтенанта, воспитанного на лучших образцах классической литературы, влюблённого в героинь Тургенева и Толстого, это высокое чувство, безусловно,  совсем не то, что творится на фронте в окопах. Но то, что твёрдый и бескомпромиссный лейтенант, тогда, в медсанбате, позволил себе проявить «слабость», влюбиться в медсанбатского врача и – более того! – дать ей хоть малейшую надежду, позволяет предположить, что он увидел в Галине, сдержанной и красивой строгой классической красотой, одну из тех героинь, очаровавших его ещё в детстве. Он видит в ней равную себе и предъявляет к ней те же строгие требования, которым однажды и навсегда подчинил свою жизнь. Не случайно в письме он не просто говорит о невозможности своих чувств к Гале, но и требует от неё того же: «Я не имею права тебя любить, и ты не имеешь этого права, потому что на войне нет ни замка, ни дворца для Джульетты и Ромео в погонах» [3, с. 246]. Такое решение по отношению к любимой женщине даётся Княжко нелегко, и весь трагизм, весь внутренней драматизм его натуры виден в словах, которые он никогда не говорил даже своему фронтовому другу Никитину: «<…> каждый раз, когда (выражаясь военным языком) я принимаю решение, я делаю, может быть, не то, что мне хочется, – возможно ли это понять? – а заставляю себя быть не тем, кто я есть на самом деле. И всё-таки я сам не знаю, кто я есть на самом деле» [3, с. 246]. Как  бы лейтенант ни заставлял себя быть спокойным и бесстрастным, как бы ни пытался преодолеть в себе любовь, но истинное чувство к Гале всё равно прорывается в нём. Так, в сцене, когда Княжко настойчиво пытается выпроводить Галю, пришедшую в батарею вместе с Гранатуровым, и не хочет, чтобы кто-либо её провожал, сквозит не просто нежелание видеть рядом женщину, которая находится здесь только ради него. Он никак не равнодушен – присутствие Гали для него очень волнительно: «Княжко ещё не раскрыл выложенные на скатерть карты, как лицо его будто заострилось от короткого Галиного смеха, от грудного звука её голоса»[3,с.126].  Вероятно, он сам боится быть рядом с ней, опасается, что хоть как-то проявит свои чувства, «выпадет» из образа человека, для которого война – это прежде всего война, и ничего кроме. Но, возможно, «странное и прекрасное слово» [3, с. 246] любовь и в это страшное время оказывается для Княжко чем-то очень важным и неизведанным, ведь и своё письмо, убивающее последнюю надежду любимой женщины на взаимность, всегда категоричный и решительный в своих поступках лейтенант так и не успел отправить.

С образом лейтенанта Княжко в романе связана проблема идеала, «положительно прекрасной личности». Решая эту проблему, Бондарев следует традиции Достоевского, который определял идеальный характер как личность, способную и готовую пожертвовать всем ради других, даже самой жизнью. Именно таким и предстает Андрей Княжко, которого не случайно Гранатуров называет «рыцарем», либо «мушкетером».

В то же время в образе лейтенанта Княжко ощутимы традиции Льва Толстого: облик этого офицера, нравственная высота его, духовная красота и его имя (Андрей Княжко) явно восходит к известному герою Л. Толстого – князю Андрею.

     1.3. Старший лейтенант Гранатуров.

     Являясь признанным мастером военной прозы, Бондарев в своих произведениях рисует удивительно живые, полнокровные образы солдат и офицеров – действующих лиц как первого, так и  второго, и третьего планов. Комбата Гранатурова сложно отнести к главным действующим лицам военных глав «Берега», но от этого его образ не становится менее ярким и сильным, а роль в развитии конфликта довольно значительна. Практически сразу же после появления в романе старший лейтенант Гранатуров становится если не участником, то по крайней мере явным очевидцем отношений между Галиной Аксёновой и Андреем Княжко, и противостояние Княжко – Гранатуров, достигшее своей высшей точки (выстрел Княжко) ещё до начала событий «Безумия», будет продолжаться на протяжении всей второй части романа. Но прежде чем рассмотреть сущность этого противостояния, необходимо разобраться – а что же за человек этот комбат Гранатуров?

      «Двадцатипятилетний гигант с оглушительным басом» [3, с. 124] Гранатуров сразу же производит впечатление человека огромного, шумного и при этом довольно переменчивого настроения – это сквозит во многих деталях его внешности и речи, порой абсолютно разных и даже несовместимых: «Матовое его лицо, заметное щегольскими косыми бачками и крючковатым носом с крутым вырезом ноздрей, всегда как бы готовое разозлиться, было сейчас оживлено. Он крикнул грубовато-весело: – Никитин, жив? Штаб обороны взяли, а вы как на перинах дрыхнете, сундуки-лошади! <…> Небось, думал, Никитин, руку мне царапнуло, так я в госпиталь лягу? Ни хрена подобного!» [3, с. 97]

      Эта «грубоватая весёлость» и даже фамильярность сквозит в отношении Гранатурова ко многим – и солдатам, и офицерам, и даже врачу медсанбата Гале Аксёновой, безусловно, привыкшей к такой манере общения за годы войны. Но если другие герои с готовностью принимают это и даже где-то подыгрывают Гранатурову, то один человек делать это совершенно не собирается, и это лейтенант Княжко. «– Ай, лейтенант! Ай, Княжко, люблю я всё-таки тебя, и сам не знаю за что! – нарочито громко захохотал Гранатуров. – Ей-богу, люблю, мы с тобой когда-нибудь на «ты» перейдём! Или ты выкать хочешь? Лицо Княжко было по-прежнему бесстрастным. – Я не могу ответить вам полной взаимностью, товарищ старший лейтенант. Мне удобнее обращаться к старшим по званию соответственно уставу» [3, с. 128]. Но дело не только в том, что Княжко не желает приносить подобное панибратство в сферу уставных отношений, причина этого, казалось бы, скрытого, но известного всем конфликта, в другом.

       Когда-то комбат Гранатуров, только оправившийся после контузии, по обычаю «полкового донжуана» [3, с. 246] начал хвастаться перед офицерами любовной победой над очаровательной медсестрой («фигурка, грудки, ножки, задумчивые глазки, скажу вам, как небесный ангел, а по внешности – царица Тамара» [3, с. 132]), предоставив в доказательство будто бы подаренную ею фотокарточку.  Никитин и Меженин реагируют вполне предсказуемо: Меженин ждёт подробностей как человек, сам не раз становившийся главным участником подобных «историй», а Никитин испытывает «болезненное сопротивление» [3, с. 133], не понимая и не принимая пошлости и низости в любви. Княжко же поступает совсем иначе: выхватив пистолет,  под прицелом, заставляет Гранатурова извиниться «за свою гнусность» [3, с. 133]. Таким образом, Княжко не просто вступается за честь любимой, но за честь Женщины вообще. Но не всё оказывается так просто и в поведении Гранатурова .  Его  рассказ об очередной «победе» оказывается не просто желанием похвастаться перед боевыми товарищами, но, возможно, желанием причинить боль Княжко, оказавшемуся, несмотря ни на что, более удачливым соперником. Чувства Гранатурова к Гале Аксёновой значительно глубже, чем он сам пытается представить. Это можно понять по его словам, в порыве злости брошенным  Никитину («Лейтенант Княжко в этих делах – ясно кто? Как собака на сене, ни себе, ни другим. Заморочил голову бабе – и ни хрена. Ладно! Из-за бабы лезть в бутылку не хочу, разыграл я его или не разыграл – это уж тайна, покрытая мраком!» [3, с. 134]). Здесь – и чисто мужская, и просто человеческая обида за себя и за Галю. Искренняя симпатия к Княжко ,уважение и понимание чувств Гали, только что потерявшей любимого, ярко проявляются в  сцене гибели Княжко. Обезумевший, потрясенный смертью лейтенанта, комбат вкладывает Гале в руку пистолет и приказывает стрелять в немца-убийцу.   Все это отличает человека, искренне и по-настоящему влюбленного. Также его чувства выявляются в сцене с письмом, когда Гранатуров соглашается с Никитиным не показывать письма Гале. Гранатуров по-своему «борется за свою большую любовь, свое пронзительное и подлинное чувство». [24, c. 214]

        Кульминационной точкой в отношениях ( назовем их так ) Гранатурова и Гали становится сцена в гостиной, когда она, сама практически убитая смертью Андрея Княжко и возмущённая поведением Гранатурова, высказывает ему всё, что думает и чувствует: «Да, да… вас всё-таки стоит ненавидеть, Гранатуров, – проговорила она шёпотом, пальцами притрагиваясь к горлу и так помогая дыханию. – Вы взбесились, как животное… И никогда, никогда! Это была ошибка. Всё между нами было ошибкой, это было от злости к нему, понимаете вы… Гранатуров! Понимаете?» [3, с. 266] И вся боль отвергнутого мужчины, большого, сильного и смелого, становится видна в этих сгорбленных плечах, в этой кривой улыбке и в нескольких словах, с такой болью выдавленных им: «Вот как, Галя, вы со мной… – с хрипотцой сказал он» [3, с. 267]. Но при всём своём положении неудачливого соперника Гранатуров ни разу не опускается до того, чтобы как-то показать свою обиду. Даже выстрел Княжко внешне ничего не изменил в отношениях комбата и лейтенанта. Более того, Гранатуров, несмотря на свои   насмешки в адрес «интеллигента», «святого» и «танковой брони» Княжко, искренне восхищается его нравственной силой, умом, смелостью и непреклонностью и нередко признаётся в этом: «Вот я тебя люблю, лейтенант, несмотря ни на что, а ты меня – не очень, как вижу. Кто старое помянет – тому глаз вон!» [3, с. 145–146]. «Будучи «обиженным мужчиной», командиром, выдержать выходку и угрозу подчинённого Княжко, проявить терпимость и великодушие, выступающие как бы под маской безволия, – именно на это-то не всякий способен, и, если разобраться, тут Гранатуров даёт некоторый нравственный урок и самому Княжко, с его юношеской прямолинейностью» [13, с. 250], – с таким мнением исследователя В. Гусева трудно не согласиться.