Г.Э. Лаокоон, или о границах живописи и поэзии

Два глаза, вернее, два солнца блистают,

Скупых на ласку, хоть щедрых на взгляды,

А вкруг них шаловливо Амур летает,

Рассеивая стрелы, все полные яда,

И у всех на глазах сердца уловляет.

А носик, нисходящий к щекам румяным,

И зависть сама не укорит изъяном.

Промежду двух ямок в укромном местечке

ЛЕССИНГ. Г.Э. Лаокоон, или о границах живописи и поэзии. 50

Рот кистью природы расцвечен сугубо.

Там пред нами две узких жемчужных  речки

То откроют, то скроют прелестные губы,

Оттуда текут учтивые словечки,

Что нрав умягчат самый злой и  грубый,

И там же родятся те сладкие смехи,

Что сводят на землю райские утехи.

Млечное лоно под шейкой белоснежной.

Округлое горло над грудью широкой.

Два яблока крепких, как из кости  нежной,

Восходят и нисходят волной высокой,

Словно вьется ветер над гладью безбрежной.

Прочего не видит сам Аргус стоокий;

Но следует думать, что так  же исправно

Все то, что скрыто, как и то, что  явно.

Отточены руки по мерке единой,

И можно дивиться каждую минуту

Форме той кисти неширокой и  длинной,

Где нету бугорочка, ни жилки вздутой.

А внизу, под дивной царственной  картиной,

Округлая ножка вздымается круто.

Ангельские формы, что небо послало,

Не в силах таить ни одно покрывало.

Ариосто. Неистовый  Роланд, VII, 11—15.

Мильтон говорит по поводу Пандемониума, что одни хвалили произведение,

другие — его творца. Хвала одному не всегда, следовательно, означает похвалы и

другому. Художественное произведение может заслужить полное одобрение, хотя бы в то

же время не за что было особенно хвалить художника; с другой стороны, художник

470

может вызвать у нас  восхищение, хотя бы произведение его  и не удовлетворяло нас

полностью. Не нужно только забывать про это различие, и тогда  нередко можно будет

сравнивать между собою  самые противоречивые суждения. Так  и с Ариосто. Дольче в

своем диалоге «О живописи»  заставляет Аретино превозносить до небес стихи Ариосто; я

же, напротив, привожу их как пример картины, которая ничего не рисует. Мы правы оба.

Дольче удивляется в стихах Ариосто тонкости, какую обнаруживает поэт в знании

телесной красоты; меня же интересует только впечатление, какое  производят на мое

воображение эти знания, выраженные словами. Дольче на основании  этих знаний делает

заключение, что хорошие  поэты — не менее искусные живописцы; я же, по впечатлению,

которое производит на меня описание, вижу, что хорошо выражаемое посредством линии

и красок живописцем может  в то же время совсем плохо передаваться при помощи слова.

Дольче рекомендует описание Ариосто всем живописцам как совершеннейший образец

прекрасной женщины; я  же вижу в этом описании поучительное предостережение для

поэтов не делать еще более  незадачливых попыток в той области, где не имел никакого

успеха сам Ариосто. Очень  может быть, что в стихах («Вся ее особа сделана на диво, как

будто бы кистью творца-чародея») Ариосто видно глубокое изучение и понимание

пропорций, основанное на наблюдении красоты в природе и в античных произведениях.

Допустим даже, что в  словах: «Разлиты по щечке нежной и  красивой смешанные краски

розы и лилеи» Ариосто  показал себя совершеннейшим колористом, равным Тициану.

Признаем, пожалуй, что если он волосы Альцины только сравнивает с золотом, а не

называет золотыми, то из этого можно сделать вывод  об отрицательном его отношении  к

употреблению в живописи настоящего золота. Наконец, в его  описании носа Альцины —

«А носик, нисходящий к  щекам румяным, и зависть сама не укорит изъяном» — можно,

ЛЕССИНГ. Г.Э. Лаокоон, или о границах живописи и поэзии. 51

конечно, видеть воспроизведение  того античного греческого профиля, который потом

греческие художники передали и римским. Но какую пользу приносит все это изучение и

знание нам, читателям, которые  хотят живо вообразить себе прекрасную

471

женщину и ощутить хоть отчасти то волнение в крови, которое  вызывается

действительным созерцанием  красоты? Если поэт и знает, из каких  сочетаний образуется

прекрасный облик, разве  передает он нам свое знание? А если бы и так; разве __________он дает нам

видеть это сочетание? Или облегчает ли он нам хоть в  какой-нибудь мере наши усилия

вообразить их себе живо и наглядно? Правильно очерченный лоб, нос, в котором самой

зависти нечего было бы исправить, продолговатая и тонкая рука, —  дают ли нам сколько-

нибудь ясный образ  все эти общие места? Они могут  иметь какое-либо значение лишь в

устах учителя живописи, объясняющего своим ученикам красоты  академической модели:

в этом случае достаточно одного взгляда на стоящую перед глазами  модель, чтобы

увидеть и правильные очертания  светлого лба, и изящную линию  носа, и прелесть узкой

продолговатой руки. Но в  описании поэта я ничего этого  не вижу и с досадой чувствую

бесполезность моих усилий что-либо увидеть.

Сам Виргилий довольно удачно подражал Гомеру в этом отношении, так  как все

подражание его заключалось  в том, что он ничего не прибавлял  к словам Гомера. И у него,

например, Дидона не более, как  «прекрасная Дидона». Если же он и  описывает в ней что-

либо обстоятельнее, то ее богатый наряд и ее величественный выход:

Вот выступает она, окруженная пышною свитой,

Пестрый кушак повязав поверх сидонской  хламиды.

С ней — колчан золотой, увитые золотом косы.

Яркий багряный наряд скреплен золотою  застежкой.

Энеида, IV, 136—I39.

Если бы кто-либо вздумал  по этому поводу применить к Виргилию известные слова

древнего художника, обращенные к его ученику, написавшему чересчур разнаряженную

Елену: «Ты не умел написать ее прекрасной, а потому и написал  ее богато одетой», то

Внргилий со своей стороны  мог бы совершенно справедливо ответить: «Не моя вина, что

я не мог изобразить ее прекрасной; упрек относится к возможностям моего искусства; моя

же заслуга состоит  в том, что я удерживался в  границах его».

Я не могу по этому случаю не упомянуть о двух одах Анакреона, в которых он

описывает красоту своей  возлюбленной

472

и Бафилла. Прием, употребленный  им для этого, чрезвычайно искусен. Он воображает,

что перед ним живописец, и заставляет его работать на своих  глазах. «Вот так, — говорит

он, — сделай мне волосы, так — лоб, так — глаза, так  — рот, так — шею и грудь, так —

бедра и руки!» То, что  художник может сочетать в одно целое  по частям, поэт в свою

очередь тоже описывает по частям. Цель __________его не в том, чтобы  с помощью этих устных

указаний художнику дать нам возможность увидеть и  почувствовать красоту обожаемой

женщины; он и сам чувствует  недостаточность слова для достижения поставленной себе

цели и обращается потому к помощи живописи, силу воздействия  которой ставит так

высоко, что вся ода  кажется скорее похвальной одой живописи, нежели возлюбленной. Он

уже не видит портрета, он видит ее самое, и ему кажется, что она уже готова открыть  рот

и заговорить: «Стой, ее уже  я вижу. Скоро, воск, заговоришь ты».

Так же точно, в показе художнику  портрета Бафилла он так искусно  перемежает

похвалы красоте мальчика с похвалами живописи и художнику, что трудно решить, в

честь кого собственно Анакреон написал свою оду. Он собирает красивейшие  черты из

различных картин, характерной  особенностью которых и была именно исключительная

красота той или иной черты. Так, шею он берет у Адониса, грудь  и руки — у Меркурия,

ЛЕССИНГ. Г.Э. Лаокоон, или о границах живописи и поэзии. 52

бедра — у Полидевка, чрево  — у Вакха, и, наконец, завершенный  Бафилл предстает перед

нами в образе Аполлона.

Под лицом его да будет

По подобью Адониса

Из слоновой кости шея.

Грудь его и руки обе

Сотвори ты по Гермесу;

Сделай бедра Полидевка,

Сделай чрево Диониса;

Аполлона изменивши,

Из него создай Бафилла.

Анакреон, XXIX.

Точно так же и Лукиан не находит другого способа дать понятие о красоте Антеи,

как путем указания на лучшие женские статуи древних художников. Но все это

473

означает только признание, что слово само по себе здесь бессильно, что поэзия становится

бессвязным лепетом и  красноречие немеет, если искусство  не придет к нему каким-либо

образом на помощь в качестве толмача.

XXI

Однако не потеряет ли слишком  много поэзия, если мы исключим из ее области

всякое изображение телесной красоты? Но кто же собирается это  сделать! Если мы и

хотим загородить для нее  путь рабского следования по стопам родственного ей искусства,

то вытекает ли из этого, что мы думаем заслонить перед  ней все другие пути, на которых,

напротив, изобразительное  искусство должно будет ей уступать?

Тот же Гомер, который так  упорно избегает всякого описания телесной красоты,

который не более одного раза, и то мимоходом, напоминает, что  у Елены были белые руки

и прекрасные волосы, — тот  же поэт умеет, однако, дать нам такое  высокое

представление о ее красоте, которое далеко превосходит все, что могло бы сделать в этом

отношении искусство. Вспомним только о том месте, где Елена  появляется на совете

старейшин троянского народа. Увидев ее, почтенные старцы говорят  один другому:

Нет, осуждать невозможно, что Трои сыны и ахейцы

Брань за такую жену и беды столь  долгие терпят;

Истинно, вечным богиням она красотою подобна.

Что может дать более живое  понятие об этой чарующей красоте, как  не признание

холодных старцев, что  она достойна войны, которая стоила так много крови и слез.

То, чего нельзя описать по частям и в подробностях, Гомер  умеет показать нам в его

воздействии на нас. Изображайте  нам, поэты, удовольствие, влечение, любовь и восторг,

которые возбуждает в нас  красота, и тем самым вы уже  изобразите нам самое красоту. Кто

в состоянии представить  себе безобразным возлюбленного  Сафо, при виде которого она,

по ее собственным словам, лишилась сознания и чувств? Перед  кем не предстанет

474

привлекательным образ, если __________только он соответствует тем ощущениям, которые этот

образ возбуждает? Овидий заставляет нас наслаждаться вместе с ним  красотою своей

Лесбии. Но как достигает  он этого? Тем ли, что описывает  эту красоту по частям?

Что я за плечи узрел! Какие руки ласкал я!

Что за округлую грудь мне довелось обнимать!

Что за плоский живот под грудью ее небольшою!

В девичьих ляжках ее, в бедрах какая  краса!

Овидий.

ЛЕССИНГ. Г.Э. Лаокоон, или о границах живописи и поэзии. 53

Нет, не этим, но благодаря  тому, что его описание проникнуто сладострастным

упоением, которое возбуждает наше собственное желание и заставляет нас как бы

испытать те же чувства, какие  владели им.

Другое средство, которое  позволяет поэзии сравниться с изобразительными

искусствами в передаче телесной красоты, состоит в том, что она  превращает красоту в

прелесть. Прелесть есть красота  в движении, и потому изображение  ее более доступно

поэту, нежели живописцу. Живописец  позволяет лишь угадывать движение, а в

действительности фигуры его остаются неподвижными. Оттого прелестное показалось бы

у него «гримасою». Но в поэзии оно может оставаться тем, что __________есть, т. е. красотою в

движении, на которую все  время хочется смотреть. Оно живет  и движется перед нами, и

так как нам вообще легче  припоминать движение, нежели формы  и краски, то понятно,

что и прелестное должно действовать на нас сильнее, чем  неподвижная красота. Все, что

еще и доныне нравится нам  и привлекает нас в изображении  Альцины, есть прелесть,

грация. Глаза ее производят на нас впечатление не потому, что  они черны и пламенны, а

потому, что они мило и  нежно смотрят вокруг, потому, что  Амур порхает вокруг них и

расстреливает из них весь свой колчан. Рот ее нравится не потому, что губы цвета

прекрасной киновари закрывают  два ряда изящных перлов, а потому, что здесь

зарождается та очаровательная улыбка, которая одна уже может  доставить райское

блаженство, ибо оттуда исходят  те сладкие речи, которые могут  смягчить самые жестокие

сердца. Грудь ее нравится не столько потому, что молоко, слоновая кость и яблоки

призваны на помощь,

475

чтобы дать нам понятие  о ее белизне и прелести форм, а потому, что она вздымается и

опускается, как волны  у берега, когда играющий Зефир  вступает в борьбу с морем.

Я уверен, что подобные черты  прелестного, собранные в один или  два станса,

производили бы гораздо больше впечатления, нежели все пять растянутых стансов

Ариосто, где столько холодных красот, кажущихся надуманными и  неестественными

нашему чувству.

Сам Анакреон скорее предпочел  бы быть неловким, потребовав от живописца

невозможного, нежели оставить образ своей красавицы холодным и не одухотворенным

прелестью: «Рядом с нежным подбородком, с беломраморною шейкой все хариты пусть

порхают».

Он приказывает живописцу, чтобы грации порхали вокруг ее нежного  подбородка и

шеи! Как так? Неужели он понимает это буквально? Но ведь это  не в силах живописи.

Художник мог придать  подбородку изящную округлость, изобразив  на нем

прекраснейшую ямочку, мог  сделать шею нежной и полной привлекательной  белизны, но

большее было ему недоступно. Изобразить повороты этой прекрасной шеи или игру