Коран в русской поэзии на примере творчества А.С.Пушкина и И.А.Бунина

Все это не могло не привлечь к переводу Веревкина внимание Пушкина, вследствие чего наблюдается  обилие прямых текстуальных совпадений «Подражаний Корану» с трудом добросовестного переводчика. По данным Кашталевой, пятая часть текста пушкинского цикла представляет собой буквальную передачу текста Веревкина, вместе с близкими заимствованиями достигая четверти «Подражаний Корану».

Если даже предположить, что Пушкин пользовался французским текстом дю Рие, то очень трудно себе представить, что он перевел на русский язык многие обороты и фразы точно так же, как это сделал Веревкин. Такие, например, выражения, как «клянусь четой и нечетой», «обезображенные страхом», «подъемлю солнце я с Востока», «да не падут на сушь и воды», «в лампадном светит хрустале», настолько оригинальны и своеобразны, что допустить их появление у Веревкина и Пушкина независимо друг от друга представляется крайне маловероятным.

Обращает на себя внимание такой художественный прием, подсказанный Пушкину переводом Веревкина, как обильное использование церковнославянской лексики. Она придает пушкинскому циклу особую торжественность, характерную для православных религиозных текстов. Теми же соображениями руководствовался и переводчик. Не владея арабским языком и, вследствие этого, не будучи в состоянии передать общую окраску той языковой среды, из которой вышел Коран, Веревкин заменил ее церковнославянским элементом.

Текст Веревкина оказал большое внимание и на выбор Пушкиным приемов поэтической речи. Разумеется, поэтический ритм, размер и рифмы подлинника не могли быть известны ни Веревкину, ни Пушкину. Однако они не были избраны Пушкиным произвольным. В прозаическом переводе Веревкина начала отдельных стихов Корана переданы ритмической речью в схеме ямба или амфибрахия. Эти поэтические размеры затем использовал и Пушкин.

Шесть первых «Подражаний» написаны четырехстопным ямбом, седьмое  – двухстопным амфибрахием, девятое  – четырехстопным амфибрахием. Восьмое «Подражание» - проповедь в духе поздних мединских сур Корана, рассчитанная на декламацию,- сложено шестистопным ямбом. Так перевод Корана XVII в. вдохновил Пушкина на создание одного из его произведений.

В пушкиноведении советского времени господствовала точка зрения, что Пушкина привлекла в Коране только его поэзия, тогда как религиозное содержание главной священной книги ислама оставалось поэту чуждым. Основание для подобной версии дает сам Пушкин. В своем примечании к «Подражаниям к Корану» он присоединяется к мнению «нечестивых» о Коране как «собрании новой лжи и старых басен», хотя и признает, что многие нравственные истины изложены в нем «сильным и поэтическим образом».

Однако еще в конце XIX в. пушкинист Н. Черняев доказывал, что увлеченный поначалу одной лишь поэзией Корана, Пушкин вскоре глубоко проникся и его религиозным смыслом. К сходным выводам пришел и современный исследователь пушкинского мировоззрения священник Б. Васильев, считающий, что художественный интерес поэта к Корану никак нельзя отделить от религиозно-нравственного.

Естественно, что само содержание пушкинского цикла далеко выходит за рамки чисто поэтической  стилизации, поскольку поэт явно не обходит ключевые религиозные темы Корана. Так, например, в первом, третьем, седьмом и восьмом «Подражаниях» заключены идея Божественного призвания к пророческому служению и учение о высокой моральной цене пророчества и творческой плодоносности пророческого слова.

В третьем, четвертом  и пятом «Подражаниях» присутствует высокое учение о Едином и Всемогущем Творце и Его отношении к человеку, а также человека к своему Творцу. Четвертое и пятое «Подражания» обличают гордыню земных властителей, вздумавших уподобить себя Богу. Обличение «нечестивых» и учение о Страшном Суде имею место в третьем «Подражании», а осуждение неверия и «роптания на Бога» при одновременном признании решающей роли промысла Божия в земной жизни человека – тема девятого «Подражания», своеобразного религиозно-философского итога цикла.

«Многие нравственные истины», на которые Пушкин намекает в вышеупомянутом примечании – мужественная правдивость и презрение к обману (в первом и третьем «Подражаниях»), бессребреничество, щедрая милостыня, любовь к сиротам (в первом и восьмом), нравственная высота самопожертвования (в шестом), прославление женской чистоты и верности (во втором), - не просто набор моральных сентенций. Они пересекаются с максимами Корана, с отношением Единого и Личного Бога к людям.

Таким образом, весь цикл «Подражаний Корану» оказывается  насквозь проникнутым монотеистическим духом и неподдельным религиозным чувством. Все это резко отделяет коранический цикл от предшествующих произведений Пушкина, на мировоззрение которого серьезное влияние оказало модное среди светской молодежи того времени скептическое отношение к религии в духе французского Просвещения XVII в.

Увлечение произведениями Вольтера с его насмешкой над  религиозными святынями, чтение эротических  стихотворений французского поэта  Парни и скабрезных стихов скандально известного русского поэта Баркова, сама обстановка семьи отца поэта и высшего столичного «света» с господством эпикурейского гедонизма в отношении к жизни привели к тому, что уже около 1816 г. юный Пушкин стал терять унаследованную им от няни и бабушки по материнской линии детскую религиозную веру. Мировосприятие поэта начало приобретать языческую окраску с нарочитой антицерковностью.

Оборотными сторонами подобного  мировосприятия явились моральное  опустошение, а также ощущение одиночества  и бессмысленности быстротекущей  жизни, проявившиеся в целом ряде пушкинских стихотворений времени южной ссылки. Период 1823-1824 гг. ознаменовался для Пушкина нарастанием духовного кризиса – до тех пор, пока у поэта не начался глубокий мировоззренческий перелом, видимо, не в последнюю очередь и под влиянием знакомства Кораном. Во всяком случае, в 1825 г. Пушкин попытался передать в своем поэтическом отрывке «В пещере тайной, в день гоненья…» чувство духовного обновления при чтении «Сладостного Корана».

При работе над кораническим циклом Пушкин уже глубоко проникся тем, что называл «старыми баснями», но, видимо, не хотел в этом открыто признаться. Примечания, сделанные поэтом к «Подражаниям Корану», не в полной мере соответствуют тому настроению, в котором он писал их. Здесь Пушкин как бы оправдывается перед теми из своих читателей, которые привыкли видеть в нем автора поэмы «Гавриилиада», написанной за три года до «Подражаний Корану» под явным влиянием «Орлеанской девственницы» Вольтера.

Можно предполагать, что Коран стал одной из первых книг, заставивших  Пушкина всерьез задуматься о Боге. В конце 1824 г., непосредственно после окончания работы над «Подражаниями Корану», Пушкин в письмах к брату настойчиво просил прислать ему Библию. Следствием этого духовного перелома явились такие шедевры поздней пушкинской поэзии, как «Родрик» (1835), «Когда владыка ассирийский…» (1835), «Напрасно я бегу к сионским высотам…» (1836), «Отцы-пустынники и жены непорочны» (1836).

 В непосредственной связи  с циклом «Подражания Корану»  находится известное пушкинское  стихотворение «Пророк», созданное двумя годами позже и опубликованное в 1828 г. в журнале «Московский вестник». Современники Пушкина, а за ними и более поздние исследователи его творчества полагали, что речь в стихотворении идет об одном из трех библейских пророков – Исайе, Иеремие или Иезекииле, а поэтические образы и картины заимствованы исключительно из Ветхого Завета.

По свидетельству мемуаристки А. Смирновой-Россет, с которой Пушкин был дружен в этот период своей жизни, «Пророк» был создан под впечатлением библейской книги пророка Иезекииля. Однако при более внимательном рассмотрении сходство между ветхозаветными книгами и пушкинским «Пророком» оказывается чисто внешним, поскольку поэт совершенно не воспользовался богатейшим изобразительным материалом, который давала Библия. Видения Библейских пророков и обстоятельства, которыми сопровождалось их призвание к пророческому служению, имеют мало общего с содержанием пушкинского стихотворения.

Согласно Ветхому Завету, Исайя  был посвящен в пророки Иерусалимском  храме, где он увидел «Господа на престоле высоком» в окружении Серафимов (Ис., 6,1-2). Иезекииль получил пророческий дар среди переселенцев на реке Ховаре, узрев в разверзшихся небесах огненное облако с четырьмя крыльями и чудесными существами, имеющими лики человека, тельца, льва и орла (Иез., 1, 1-12). Обстоятельства же наречения пророком Иеремии в Библии не указаны вообще.

К тому же ни один из названных библейских пророков не получил от Бога того высшего  познания тайн земли и неба, которым  наделен пушкинский Пророк, и ни один из них не был послан на всемирную проповедь. Ведь ветхозаветные пророки избирались и воздвигались Богом исключительно для вразумления и обличения «огрубевшего сердцем» Израиля.

В связи с этим уже упоминавшийся  пушкиновед Черняев предположил, что  данное пушкинское стихотворение несет не только библейские, но и коранические мотивы. Проведя объективный анализ этого стихотворения, можно предположить, что первоосновой достаточно скупого и лаконичного сюжета явились коранические суры 96 «Сгусток» и 97 «Могущество», повествующие о явлении Мухаммаду в пустыне архангела Гавриила, давшего пророку прочесть «свиток повелений Божиих», а также сура 74 «Завернувшийся», говорящая о втором видении пророка, когда Мухаммад получил повеление «восстать, проповедовать и возвеличить Господа». Кроме того, поэт, скорее всего, использовал опубликованную в 1815 г. на страницах журнала «Вестник Европы» статью А. Болдырева «Могаммедово путешествие на небо».

В этой статье рассказывалось, как перед началом мираджа  – ночного путешествия пророка в Иерусалим и вознесения его на Небо к престолу Аллаха – явившийся к Мухаммаду архангел Гавриил «вынимает из груди его сердце, выжимает из него черную каплю – начало прародительского гнева, моет оное, наполняет верою и познанием и потом кладет его на прежнее место». Нетрудно заметить здесь прямой аналог с сюжетом пушкинского «Пророка», особенно приняв во внимание, что «Вестник Европы», как уже говорилось, занимал важное место в круге чтения юного Пушкина.

Разумеется, пушкинское стихотворение «Пророк» отнюдь не является точным воспроизведением Корана или каких-либо других рассказов о Мухаммаде. Оно – результат самостоятельного поэтического творчества, лишь навеянного идеями и образами как Корана, так и Библии. В частности, архангел Гавриил был замене поэтом на «шестикрылого серафима», который действительно присутствовал в видении пророка Исайи. Это, впрочем, нисколько не противоречит мусульманским представлениям, так как в 35-ой суре Корана «Ангелы» упоминаются ангелы, имеющие тройные крылья.

По-видимому, толчок к созданию стихотворения действительно дала Пушкину Библия, которую поэт в тот период интенсивно изучал. В то же время впечатление, полученное им ранее от Корана, было столь велико, что его образы, как и другие предания о Мухаммаде, невольно нашли свое выражение в пушкинском произведении.

Традиционно считалось, что с начала 30-х годов XIX в. Пушкин к Корану более не возвращался. Однако это представляется неверным. Впечатления, полученные поэтом во время путешествия в 1829 г. на Кавказ и в Турцию в ходе русско-турецкой войны 1828-1829 гг., вновь побудили его обратиться к главной священной книге ислама.

Свидетельством тому является известное стихотворение 1830 г. «Стамбул гяуры нынче славят…». Впоследствии Пушкин частично использовал его в своих автобиографических заметках «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года» (1835), выдав эти заметки за начало сатирической поэмы, написанной якобы янычаром Амином-Оглу (одна из пушкинских мистификаций).

Сюжет стихотворения – мятеж янычарского корпуса против султана-реформатора Махмуда II, имевший место 15 июня 1826 г., и последующая жестокая расправа султана над мятежниками. Пытаясь отразить своеобразие «духа Ислама», господствовавшего в старой дореформенной Турции, Пушкин активно воспроизводит фразеологию и символику Корана, которому «подчинен ум» правоверных мусульман. При этом в черновых вариантах стихотворения Пушкин прямо приводит коранические поучения о помощи гонимым за веру.

  Предписанные Кораном скромность и честность, женское целомудрие и строгость в выполнении религиозных обрядов, трезвость и бескомпромиссность по отношению к отступникам от веры – характерные черты жителей «Арзрума нагорного», в противоположность развращенному европейским влиянием Стамбулу, в обличения «нечестивых» в Коране.

По свидетельству Смирновой-Россет, Пушкин и в дальнейшем намеревался  обращаться к Корану, хотя этим планам не суждено было сбыться. Но даже то, что ему удалось осуществить, свидетельствует о значительной роли Корана в творческой биографии поэта. «Ум ищет Божества, а сердце не находит», - писал Пушкин в своем лицейском стихотворении «Безверие» в 1817 г. Не в последнюю очередь благодаря Корану гений русской поэзии не только обогатил литературу непревзойденными шедеврами, но и обрел веру, что придало его позднему творчеству качественно новое измерение и глубину.

Особо следует сказать о влиянии, которое оказала пушкинская кораническая поэзия на поэтов его круга. Под непосредственным впечатлением от произведений Пушкина свои переложения Корана создавали такие гораздо менее известные поэты, как Л. Якубович, А. Ротчев, П. Манассеин. При этом пушкинский мусульманский Восток столь глубоко вошел в художественное сознание этих поэтов, что их взаимодействие с ориентальной культурой можно рассматривать как явление опосредованное: оно пропущено сквозь призму восприятия коранических произведений Пушкина, их образности и стилистики.