Творчество писателя-декабриста А.А.Бестужева-Марлинского в контексте кавказской культуры

В кавказских очерках Марлинского представители местного населения показаны в качестве положительных героев. Таковы Мулла-Нур из "Пути до города Кубы", Гайдар из "Рассказа офицера, бывшего в плену у горцев", защитники Дербента из "Писем из Дагестана". Этими положительными образами Марлинский хотел вызвать в русском читателе симпатию к кавказским народам, ибо понимал, что в дружеских и миролюбивых взаимоотношениях - единственный выход из создавшегося на Кавказе политического тупика.

За внешней простотой изложения в ориентальных произведениях писателя весьма часто проглядывают антиофициозные взгляды и мнения. Повествование ведется порой непоследовательно, автор перескакивает с одного предмета на другой, но внимательный читатель не мог не обнаружить в них крамольную мысль. Например, в безобидных на первый взгляд "мечтах и рассуждениях" по дороге на Кубу читаем: "Я видел одну чувствительную даму, которая чуть не оторвала

мальчику ухо за то, что он не успел выхватить муху, попавшую в сеть паука; знал другую, которая отдала в солдаты своего кучера, зачем он, на катанье по Невскому, затоптал санями голубя... Совесть ей ни разу не представила осиротевшую семью кучера" [6, с. 201]. Конечно, этим картинам далеко до обличений радищевского "Путешествия из Петербурга в Москву", но они, безусловно, восходят к ним.

Резко обличительны и строки, рассказывающие о политике царизма на Кавказе. Видя в присоединении к России единственный путь для прогресса на Кавказе, Марлинский, как декабрист-свободолюбец, не мог принять жестких методов, применяемых самодержавием в этом краю. Произведения писателя полны описаниями жестокостей царизма по отношению к аборигенам Кавказа: "Еще перепалка играла по лесу..., а дело грабежа и разрушения уже началось. Добыча в вещах, в деньгах, в рогатом скоте была огромна... Солдаты, татары, турки вытаскивали ковры, паласы, вонзали штыки в землю и в стены, ища клады, рыли, добывали, находили их, выносили серебро, украшения, богатые кольчуги, бросали одно для другого, ловили скот... более десяти тысяч рогатого скота досталось победителям. Медом и маслом хоть пруд пруди..., ветер взвивает муку вместо пыли" [6, с. 33]; "Грабеж и пожар, как два ангела истребителя, протекали Дювек из конца в конец. Деревня стала потухать. Развалины, углясь, дымили" [6, с. 25-26]; "Двенадцать деревень легли пеплом на след русских"; "Наконец, с разных сторон зажженный город вспыхнул, и черный дым пожара, сливаясь с белым пушечным дымом, повис над Тарками" [6, с. 27, 57].

Подобное отношение Марлинского к кавказской проблеме свидетельствовало о его верности идеалам декабризма в последекабристскую эпоху, ибо все описываемое в той или иной степени переломлено им через личные размышления. Правда, такое "авторское преломление" характерно для большинства кавказских произведений романтиков, однако образ автора у Марлинского отличается от образа автора у последних. У него каждый описываемый штрих - это реальный факт из собственной биографии, факт, за которым сам он порой не знает, что последует. Это создает ощущение, что его произведения пишутся на месте событий, что в них описывается только увиденное.

От романтических произведений 20-30-х гг. XIX в. очерки Марлинского отличаются еще и сознательным принижением восточной и, в частности, кавказской экзотики. Хотя романтический стиль писателя очевиден, его произведения содержат и определенные элементы реализма. Например, описывая военный пост, он иронически сравнивает его с таким излюбленным объектом романтических излияний, как караван-сарай.

Значительную роль в литературном освоении Кавказа сыграли повести Марлинского "Аммалат-бек" и "Мулла-Нур". Удачное замечание Н. Л. Степанова о том, что "для Бестужева Кавказ, жизнь кавказских народов имели тот смысл, что они в своей первобытной героической простоте противостояли жизни цивилизованного, утерявшего связь с народом и природой, светского общества" [7], как раз можно отнести к названным повестям. Герои этих произведений - Аммалат-бек и Мулла-Нур - сильные личности. Они как бы противопоставлены тем русским людям 1830-х гг., о которых М. Ю. Лермонтов напишет в своей "Думе": "Печально я гляжу на наше поколенье" [8]. Воспевать в условиях николаевской реакции сильных людей уже было гражданским подвигом, тем более, что это делал "государственный преступник", опальный писатель. Правда, по меркам света, и Аммалат-бек, и Мулла-Нур - преступники: первый вероломно убил своего благодетеля и друга Верховского, а второй вообще разбойник, грабящий проезжих. Но оба преступления оказываются строго мотивированными: Аммалат-бека обманывает коварный Султан-Ахмет-хан, выдвинувший целый ряд выдуманных обвинений против Верховского, а Мулла-Нур прячется в горах, поскольку, не вынося издевательств, унижений, оскорбленный со стороны родного дяди, был вынужден удалиться в горы.

Примечательно, что и Аммалат-бек и Мулла-Нур в общем-то хорошо относятся к русским и, в отличие от отрицательных героев повестей (Султан-Ахмет-хан, Садек), вовсе не видят в них врагов и завоевателей. Так, Аммалат-бека даже русский офицер называет "другом русских" [9]. Мулла-Нур же, по словам жителей Кубы, вообще оказывается человеком, симпатизирующим русским: "Еще замечательнее его (Мулла-Нура. - А. Г.) особенная благосклонность к русским. Он не только никогда не грабит их, но ласкает, провожает сквозь бурную реку, охраняет в опасных местах от наезжих разбойников; при расставании дает яблоко или гранат; скажет: "Помни Мулла-Нура!" - и был таков" [6, с. 198].

Ставя в центр своей художественной прозы таких героев (к ним можно отнести и героя "Рассказа офицера, бывшего в плену у горцев" - Гайдара), Марлинский пропагандировал декабристские взгляды на взаимоотношения с народами, населяющими окраины России.

Ориентальные произведения русских романтиков отличаются также стремлением внести в русский литературный язык восточные слова, и в первую очередь тюркизмы.

В русском языке тюркизмы издавна находятся под пристальным вниманием нашей филологической науки. Вместе с тем все еще не выполнен завет крупнейшего исследователя и знатока тюркских языков академика Н. К. Дмитриева, призывавшего к созданию "монографий по анализу тюркизмов в основных памятниках истории русской литературы" [10]. Важнейшим из таких "памятников", на наш взгляд, являются кавказские произведения русских писателей, создавая которые и романтики, и реалисты внимательно изучали местные языки.

Так, Марлинский в 30-е гг. прославился как большой знаток азербайджанского языка, однако интерес к восточным, в частности к тюркским, языкам он проявил гораздо раньше, в конце 1810-х гг. Не случайно в написанной в 1819 г. шуточной шараде с разгадкой "Агафон" писатель использовал такие слова тюркского происхождения, как "ага", "султан", "янычар":

Часть первая моя в турецкой стороне

Гроза для янычар и часто для султана;

Вы окончание хотите знать во мне?

Оно в Германии отличьем служит сана;

А целое мое - у россиян

Есть имя знатных и крестьян [6, с. 472].

В другой шараде, написанной в том же году, сама разгадка - слово "арак" - имеет тюркское происхождение:

Лишенный головы, ни рыба я, ни зверь,

Но ползаю в воде и в пищу пригожуся;

Мне дайте голову - с водой соединюся

И вас развеселю. Узнаете ль теперь?

[там же].

Поэтому закономерен тот факт, что, оказавшись по долгу солдатской службы в Азербайджане в 1830-1834-х гг., Марлинский всерьез занялся изучением местного языка [11].

Следует отметить, что интерес к восточным языкам проявляли и некоторые другие русские писатели, осваивавшие тему Востока. Приоритет в этом принадлежит Пушкину, хотя известно, что его знакомство с восточными языками носило довольно поверхностный характер. Несмотря на это, в "Кавказском пленнике" и "Бахчисарайском фонтане" можно встретить такие восточные слова и понятия, как хан, Коран (Алкоран), евнух, гарем, шербет, факир, Меква, аул, уздень, шашка, четки, чалма, причем некоторые из них (уздень, шашка, сакля, чалма, Коран) сопровождаются разъяснительными примечаниями.

Подобные восточные слова, большей частью без каких-либо разъяснений, можно найти почти во всех ориентальных произведениях русских писателей XIX в. Они представляют собой пример механического привнесения инонационального слова в русский литературный язык, своего рода дань пушкинской традиции. У Пушкина эти слова и понятия создавали чисто внешний, ориентальный колорит, и благодаря им достигалась особая манера изложения.

Стремясь постигнуть дух восточных народов, к изучению их языков приступил в свое время и Полежаев, однако это, скорее всего, были не систематические занятия, а определенное проявление писательского интереса. Как результат, в лексике его произведений появляется большое количество слов тюркского происхождения, взятых из речи различных народов: бешмет, булат, аул, шамхал, йок, рамазан, папаха, тахта, бер абазы, сакля, ахалук, ислам, вали, яман, якши, саман, аманат, алкоран, байрам, мечеть, алла, арба, парча, чурек. Некоторые из них были известны русским читателям как обрусевшие слова восточного происхождения, к тому времени уже вошедшие в русский язык, постоянно встречавшиеся в восточных произведениях русских писателей и поэтов (в частности, арба, парча, аманат, алкоран, алла, мечеть, байрам, ахалук (архалук), сакля, папаха, булат). Но другие слова были непонятны тогдашней читательской публике. Этого не мог не знать и сам Полежаев, однако почти ни одно из своих произведений он не сопроводил какими бы то ни было пояснениями. (Исключение составляет поэма "Эрпели", к некоторым тюркским словам которой даны авторские пояснения, разъясняющие локальное значение слов.). Поэтому обилие подобных слов в каждом произведении поэта, написанном на Кавказе, и отсутствие пояснений делают их инородным материалом в тексте.

Иными словами, произведения многих авторов пестрели словами и выражениями из восточных языков, но, несмотря на это, использование подобных слов Марлинским представляет особенный интерес, ибо никто из русских писателей по знанию этих языков не мог состязаться с ним, и потому важно проследить, как писатель, владеющий языком народа описываемого края, использует свои познания.

Знание языка, личное соприкосновение с бытом, обычаями, нравами, традициями азербайджанского народа сказались в значительном расширении Марлинским лексики своих произведений за счет тюркизмов. Знание азербайджанского языка давало писателю возможность знакомиться с азербайджанским фольклором непосредственно в непринужденных беседах с его носителями (4).

Уже через полтора года после приезда в Дербент Марлинский "порядочно понимал по-татарски (здесь и далее читай по-азербайджански. - А. Г.)" [12]. Глубокое знание писателем азербайджанского языка подтверждается азербайджанцем Аграимом (Агарагимом), посетившим по его просьбе братьев Николая и Ксенофонта Полевых для передачи адресованного им письма. Ксенофонт Полевой записал следующий свой разговор с Аграимом: "Хорошо ли он (Марлинский. - А. Г.) говорит по-татарски? - спросил я. - "Так же хорошо, как я", - воскликнул Аграим" [13].

Овладев в совершенстве азербайджанским языком, Марлинский невольно начинает отыскивать слова тюркского происхождения в русском языке: "Болтая по-татарски, я нашел, однако же, кучу слов их, запавших в наш язык так глубоко, что никто не сомневается в их некрещеном происхождении" [14]. Так что его можно считать первым исследователем тюркизмов русского языка. Используя эти так называемые устойчивые тюркизмы в языке своих произведений, Марлинский сопровождает их подробными разъяснениями (данными большей частью в сносках), в которых отыскивает их тюркские корни. К примеру, в примечаниях к слову "гайда" читаем: "Я думаю, почти все читатели знают, что турецкое, или, если угодно, татарское восклицание гайда, гай-да, значит ну! ну же! ступай! Те, кому это неизвестно, могут вспомнить, что сами они часто употребляют его, восклицая, например: "айда, молодец!" А из этого следует, что все они, себе неведомо, прекрасно говорят и пишут по-татарски" [6, с. 230] (5). Марлинский вносил свои языковедческие наблюдения в текст литературных произведений, видимо, потому, что не имел возможности заняться лингвистическими изысканиями из-за необходимости писательским трудом зарабатывать на хлеб насущный.

Известно, что в русском языке имеется довольно много слов тюркского происхождения. Эти слова проникли в русский язык много веков назад в эпоху татаро-монгольского нашествия. И в последующие годы количество слов тюркского происхождения в русском языке неизменно увеличивалось за счет развития торгово-экономических связей с тюркскими государствами, сближения с тюркоязычными народами Средней Азии. В начале XIX в. в состав России входят Азербайджан и ряд областей Северною Кавказа, населенных тюркоязычными народами (кумыки, балкары и т. д.). Марлинский был одним из первых русский писателей, попавших в эти новые области России, и естественно, что, овладев азербайджанским языком, он не мог пройти мимо того, чтобы не вводить в текст своих произведений местные слова и выражения.

Расширяя лексику своих произведений за счет тюркских слов и выражений, писатель использовал их, с одной стороны, для создания местного колорита, а с другой стороны, для обозначения неизвестных русскому читателю предметов и явлений восточной действительности. Для создания местного колорита Марлинский в кавказских очерках использует в большом количестве так называемые устойчивые тюркизмы - слова тюркского происхождения, которые издавна вошли в русский литературный язык для обозначения различных понятий, восходящих к восточным, и потому не нуждаются в разъяснениях. Это такие слова, как бек (6), чурек, ага, хан, сарай, арба, башмак, базар, гяур, курган, нагайка, нукер, папах (папаха), плов (пилав), янычар, селям, чалма.

Здесь же следует перечислить и некоторые слова нетюркского происхождения, также издавна вводимые в русский язык для обозначения восходящих к восточным понятий, которыми (правда, гораздо реже) пользуется Марлинский. Это слова абрек, бурка, сакля. Они были вполне понятны современникам писателя еще и потому, что ими неизменно широко пользовались многочисленные авторы кавказских произведений.

Широко использованы в кавказских произведениях Марлинского и устоявшиеся в русском языке слова персидского и арабского происхождения. В основном это слова, относящиеся к мусульманской религиозно-культовой терминологии, а также обозначающие различные восточные понятия. Думается, что и эти слова вводятся автором через посредство азербайджанского языка, поскольку все они бытуют в нем. Слова, обозначающие религиозно-культовую терминологию, употребляются писателем-декабристом довольно часто и, как правило, восходят к арабскому языку: аллах, мулла, мечеть, намаз, шариат, шейх, гурия, коран (7), факир. К словам, обозначающим различные восточные понятия, относятся персидско-арабские наименования по специальному признаку падишах, паша, сардар, кади, эмир, а также персидско-арабская терминология предметов быта (амбар), анбар, абаз, палас, парча, томан, чадра, духан, кинжал, караван (8). Характерно, что эти слова Марлинский не разъясняет читателям.