Шпаргалка по "История зарубежной литературы 17-18 вв"

Вот мысль, которой весь я предан,

Итог всего, что ум скопил.

Лишь тот, кем бой за жизнь  изведан,

Жизнь и свободу заслужил.

  Мефистофель пытается унести в ад «проигранную» душу умершего Фауста, но божественные силы возносят ее на небо, где ее ждет встреча с «вечно женственным» началом, воплощенным в Маргарите. Истинная победа Фауста над Мефистофелем, залог его финального «спасения» — в бесконечности этого «остановленного» мгновенья, на самом деле — движущегося, задуманного им дела, которое выходит за рамки единичной человеческой жизни, продолжается в труде и борьбе будущих поколений.

31. Утопия в романе 18 века. (Свифт, Вольтер, Руссо)

Утопия – это на самом деле заглавие знаменитого произведения Томаса Мора (XVI в.). Обычно утопией называли попытку нарисовать будущее общество на основе критики реальных социально-политических отношений. Подобного рода произведения появлялись уже в древности, например, это «Государство» Платона (а потом "Город солнца" Кампанеллы, "Новая Атлантида" Френсиса Бэкона), и продолжают появляться до нашего времени (всяческие Оруэллы, Хаксли, Замятины (превед, Сережа) и иже с ними). Одни утопии ближе к фантастическому повествованию, другие почти совсем трактаты. Утопии часто содержатся в многочисленных, особенно в конце XVIII в. и начале XIX в., литературных произведениях, идеализирующих быт дикарей, жизнь близкую к природе, и вообще в фантастических произведениях, например, у Жюля Верна.

Вот и в эпоху  Просвещения  во  Франции  возникает  философский  роман  утопического  характера,  воплощающий  апологию  определенной  философской  концепции.  Говоря  о  типах  утопии  в  истории  культуры,  исследователи  уже  обращали  внимание  на  то,  что  утопия  может  осуществляться  и  как  мыслительный  или  художественный  эксперимент.  Это  вполне  соответствует  природе  философского  романа  XVIII  века.  По  определению  С. Лема,  утопия – это  "изложение  определенной  теории  бытия  при  помощи  конкретных  объектов".

Свифт:

"Путешествия  Гулливера". В книге встречается утопия или, вернее, антиутопия (в четвертой части), потому что классическая утопия (Т. Мора, Т. Кампанеллы др.), как правило, показывала читателю человека и общество такими, какими они должны и могут быть в грядущем, в идеале, противопоставленном тому, что есть; Свифт же показывает, к какой деградации могут привести людей некоторые тенденции, заложенные в реальной современной ему цивилизации и в самой природе человека, если они восторжествуют.

В гротескно-сатирическом описании всех трех стран, которые посещает Гулливер перед своим заключительным путешествием, содержится контрастирующий  момент — мотив утопии, идеального общественного устройства. Этот мотив используется и в функции, собственно ему присущей, т. е. является способом выражения положительных взглядов Свифта; как авторская идея в чистом виде, он с трудом поддается вычленению, ибо на него всегда падает отсвет гротеска. Мотив утопии выражен как идеализация предков. Он придает повествованию Гулливера особый ракурс, при котором история предстает перед читателем как смена деградирующих поколений, а время повернуто вспять. Этот ракурс снят в последнем путешествии, где мотив утопии выдвыинут на передний план повествования, а развитие общества представлено идущим по восходящей линии. Его крайние точки воплощены в гуигнгнмах и еху. Гуигнгнмы вознесены на вершину интеллектуальной, нравственной и государственной культуры, еху низринуты в пропасть полной деградации. Однако такое положение не представлено неизменным от природы. Общественное устройство гуигнгнмов покоится на принципах разума, и в своей сатире Свифт пользуется описанием этого устройства как противовесом картине европейского общества XVII в. Тем самым расширяется диапазон его сатиры. Однако страна гуигнгнмов -  идеал Гулливера, но не Свифта. Жестокостей гуигнгнмов по отношению к еху Гулливер, естественно, не замечает. Но это видит Свифт: гуигнгнмы хотели «стереть еху с лица земли» лишь за то, что «не будь за еху постоянного надзора, они тайком сосали бы молоко у коров, принадлежащих гуигнгнмам, убивали бы и пожирали их кошек, вытаптывали их овес и траву». Ироническое отношение автора к Гулливеру, впавшему в экстатический энтузиазм под воздействием интеллекта гуигнгнмов, проявляется не только в комическом подражании Гулливера лошадям, его странном поведении во время обратного путешествия в Англию и тяге к конюшне при возвращении домой — подобного рода комические воздействия среды Гулливер испытывал и после возвращений из предыдущих своих путешествий, — но и в том, что в идеальном для Гулливера мире геигнгнмов Свифт наметил контуры самого  тиранического рабства.

Еще можно сказать, что мениппея (жанр "Путешествий", мы еще разбирали по пунктам соответствие произведения жанрвым признакам) часто включает в себя элементы социальной утопии, которые вводятся в форме сновидений или путешествий в неведомые страны; иногда мениппея прямо перерастает в утопический роман. Утопический элемент органически сочетается со всеми другими элементами этого жанра.

Вольтер:

"Кандид". «Кандид» — книга очень личная, впрочем как и большинство других произведений Вольтера: в ней писатель расправляется со своими давними врагами — носителями спесивой сословной морали, сторонниками религиозного фанатизма и деспотизма. Среди них особенно ненавистны ему иезуиты, с которыми в эти годы вела успешную борьбу вся прогрессивная Европа. Вот почему так много отвратительных фигур иезуитов мелькает на страницах книги. Писатель полагал, что обычно религия оказывается надежной опорой деспотизму; поэтому он подробно описал государство иезуитов в Парагвае, основанное на неслыханном произволе и мракобесии.

Но взгляд Вольтера не беспросветно пессимистичен. Писатель считает, что, преодолев фанатизм и деспотию, можно построить справедливое общество. Вера в него у Вольтера, однако, ослаблена известной долей скепсиса. В этом смысле показательно описанное в «Кандиде» утопическое государство Эльдорадо. В повести эта страна всеобщего достатка и справедливости противостоит не только парагвайским застенкам иезуитов, но и многим европейским государствам.

В Эльдорадо  все трудятся и имеют всего  вдоволь, здесь возведены красивые дворцы из золота и драгоценных камней, жители наслаждаются прекрасным плодородным климатом. Это страна изобилия, процветания науки и искусств, не знающая духовенства и религиозных распрей, построенная на разумных основах и созидательном труде. Важное место в его повести занимает описание идеального государства Эльдорадо (от испанского - el dorado - "золотой", "счастливый"). В Эльдорадо нет монахов, там нет тюрем,  там никого не судят,  там нет тирании и "все свободны". Вольтер  прославил "невинность и благоденствие" жителей утопической страны. 

Но счастье граждан этой блаженной страны построено на сознательном изоляционизме: в незапамятные времена тут был принят закон, согласно которому «ни один житель не имел права покинуть пределы своей маленькой страны». Отрезанные от мира, ничего не зная о нем, да и не интересуясь им, эльдорадцы ведут безбедное, счастливое, но в общем-то примитивное существование (хотя у них по-своему развита техника и есть нечто вроде академии наук). Древний закон на свой лад мудр: он надежно охраняет жителей Эльдорадо от посторонних соблазнов и нежелательных сопоставлений. Но энциклопедист Вольтер не может полностью принять такого пресного, стерильного существования.

 И  утопия  Эльдорадо,  и  антиутопия  Парагвая – воплощение  единого  статичного  и  замкнутого  хронотопа:  правители  Парагвая  тщательно  оберегают  свои  границы  от  посторонних,  утопическое  существование  Эльдорадо  стало  возможным  в  результате  максимальной  изоляции  и  замкнутости  от  других  цивилизаций  (как  объясняет  один  из  героев,  основой  государства  стала  та  часть  инков,  которая  не  погибла  благодаря отказу  от  общения  с  большим  миром  в  период  испанского  завоевания).  Единая  скептико-ироническая  интонация  пронизывает  изображение  этих  пространств:  их  антиномия  снимается  неожиданным  сходством  образа  жизни  (стремление  государства  к  замкнутости),  деталей  быта  (одни  и  те  же  чаши  из  горного  хрусталя  фигурируют  и  в  государстве  иезуитов,  и  в  блаженном  Эльдорадо)  и  противоположностью  результатов  (роскошь  иезуитов  основана  на  эксплуатации  индейцев,  роскошь  инков  Эльдорадо – «естественный»  дар  природы).  Идеальность  государственного  устройства  Парагвая  разоблачается  Вольтером,  идеальность  Эльдорадо  как  будто  подтверждается,  но  и  окрашивается  пародийностью,  усиливающейся  сказочной  призрачностью  этой  страны.  Акцентируя  общность  людей  на  основе  рационалистического  представления  о  едином  Разуме,  Вольтер  открывает  несовершенство  и  неразумность  социального  устройства  мира,  видя  опору  против  него  не  столько  в  утопии  сказочного  благополучия  Эльдорадо,  сколько  в  здравомыслии  познавшего  горький  опыт  жизни  индивида. 

Руссо:

"Новая Элоиза".  «Новая  Элоиза»  и  «Эмиль»  содержат  своего  рода  экспериментальное  испытание  руссоизма  как  философской  системы.  Поэтому  все  попытки  исследователей  рассматривать  «Новую  Элоизу»  как  социально-психологический  роман  приводят  к  неразрешимому  противоречию:  приходится  признать,  что  Руссо  отстаивает  две  взаимоисключающие  истины – принцип  свободы  чувства  и  диктат  нравственного  долга,  разумного  самоограничения. О  том,  что  у  Руссо  была  потребность  излагать  собственные  теории,  пользуясь  романной  формой,  свидетельствует  его  так  называемый  «педагогический»  роман  «Эмиль,  или  О  воспитании».  В  предисловии  к  «Юлии,  или  Новой  Элоизе»  Руссо  по  существу  вступает  в  игру  с  читателем,  не  называя  свое  произведение  «романом»  и  в  то  же  время  не  довольствуясь  скромной  ролью  издателя:  «Я  выступаю  в  роли  издателя,  однако  ж,  не  скрою,  в  книге  есть  доля  и  моего  труда.  А  может  быть,  я  сам  все  сочинил,  и  эта  переписка – лишь  плод  воображения?» Предлагая  читателю  судить  обо  всем  этом  по  собственному  усмотрению,  Руссо  подводит  к  восприятию  своего  романа  как  изложения  своего  рода  альтернативной  философии,  опровергающей  господствующие  идеи  века,  подхваченные  столичными  философами.  Он  подчеркивает,  что  его  герои – «восторженные  мечтатели,  которые  принимают  за  философию  свое  благородное  сумасбродство».

Описывая  жизнь  супругов  Вольмаров  в  Кларане,  герой  Руссо  Сен-Пре  по  существу  воспроизводит  все  основные  положения  «Общественного  договора»  и  «Эмиля».  Переход  героев  романа  от  естественной  свободы  чувств  к  самопожертвованию  диктуется  их  новыми  социальными  обязанностями,  соответствует  их  вступлению  в  гражданское  состояние.  В последних частях речь идет о том, какими должны быть человек и общество, т. е. ставится проблема возрождения человеческой природы, которая, по мнению Руссо, не безнадежно испорчена цивилизацией. Руссо рисует утопию возрожденного человечества: в Кларане, поместье Юлии и Вольмара, царят мир, порядок и счастье. Руссо подробно рассказывает о правилах ведения хозяйства, выдвигая свою финансовую, экономическую теорию: Вольмары небогаты, но разумное отношение к хозяйству помогает им приумножить состояние. Речь идет об отношениях и между слугами и господами (которые заключаются в выполнении взаимных обязанностей, в совместных развлечениях); и между родителями и детьми (воспитание — это прежде всего формирование характера и ума, а не формальное обучение наукам); и между мужем и женой (которые строятся на взаимном доверии и уважении).

В этих новых  естественных условиях рождается новый  человек и новая нравственность. Свобода, царящая в Кларане, укрепляет  в душе Юлии пошатнувшееся ранее  чувство долга, которое обязательно  должно быть присуще человеку, живущему в обществе и связанному с окружающими взаимными обязательствами. Чувство долга и лежит в основе добродетели, без которой «нет жизни порядочному человеку». Поэтому и счастливым может быть лишь тот, кто осознает, в чем его долг, и кто получает удовольствие от выполнения этого долга. Юлия страстно любит Сен-Пре, но теперь она понимает, что «естественная нравственность» основана на добродетели, добиться которой можно лишь путем самопреодоления. Юлия преодолевает страсть к Сен-Пре, она — достойная правительница Кларана, она — добродетельная гражданка, преданная жена и любящая мать.

«Только  тогда,  когда  голос  долга  сменяет  плотские  побуждения – писал  Руссо  в  трактате  «Об  общественном  договоре» – а  право – желание,  человек,  который  до  сих  пор  считался  только  с  самим  собою,  оказывается  вынужденным  действовать  сообразно  другим  принципам  и  советоваться  с  разумом,  прежде  чем  следовать  своим  склонностям». По  существу   в  этом  тезисе  заключена  концепция  «Юлии,  или  Новой  Элоизы».  Следует  отметить,  что  все  персонажи  романа  Руссо  тоже  предстают  как  идеологи,  воплощая  в  себе,  и  рационально  и  чувственно,  идею  естественной  добродетели,  религии  сердца  и  тем   самым  представая  как  существа  совершенные.  Этой  цели  служит  и  идиллический  хронотоп  романа.  В  сущности  «Юлия,  или  Новая  Элоиза» – это  роман-концепция.  На  назидательно-философскую  сверхзадачу  своего  романа  Руссо  ясно  указал  во  Втором  предисловии:  «Я  изменил  средства,  но  не  цель.  Когда  я  пытался  говорить  со  взрослыми  людьми,  меня  совсем  не  слушали  (Руссо  здесь  явно  намекает  на  восприятие  публикой  его  трактатов);  может  быть,  лучше  будут  меня  слушать,  ежели  я  стану  говорить  с  детьми;  а  детям  голые  идеи  нравятся  не  больше,  чем  неподслащенные  лекарства».  Таким  образом,  пользуясь  сравнением  Руссо,  можно  назвать  его  роман  «подслащенным  лекарством»,  попыткой  изложить  собственную  философию  новыми  «средствами».  Характерная  для  философского  романа  условность  здесь  проявляется  в  экспериментальности  обстоятельств,  в  отмене  традиционных  психологических  мотивировок,  в  тенденциозности  постановки  и  решения  конфликта.  На  это  обращает  внимание  воображаемый  оппонент  автора  во  Втором  предисловии  к  роману,  замечая,  что  «безумцы»,  изображенные  в  романе  «неестественны»:  «Благородный и  гостеприимный  муж,  любезно  предоставляющий  приют  у  себя  в  доме  бывшему  любовнику  своей  жены…».  Для  Руссо  ответ  на  этот  упрек  исчерпан  формулой  Les  belles  ames,  эмблематичной  для  его  понимания  человеческой  природы.

¹  Позднее на него с блеском ответит Н.Г. Чернышевский, а затем и В.И. Ленин.  J