Очень ярким и показательным образцом литературы XVII в её эволюции по пути к реализму являются сочинения вожд!| и вдохновителя старообрядчества протопопа Аввакума, особенно erqj «Житие», им самим написанное в промежуток от 1672 до 1675

В середине XVII в. по почину патриарха Никона в русской церкви были произведены некоторые реформы в сфере религиоз4 ной обрядности, и в связи с этим предпринято было исправление богослужебных книг. Сущность реформы заключалась в приведении к единству русского церковного обряда и написаний боге служебных книг с обрядами и написаниями богослужебных книг, практиковавшимися в современной греческой церкви и не во всём совпадавшими с русской церковной практикой. Собиравшее свои силы русское дворянское государство, вышедшее победителем из экономического и социального кризиса, характеризовавшего «Смутное время», стремилось к упорядочению разных сфер государственной жизни и тем самым жизни религиозно-церковной, поскольку последняя теснейшим образом была связана с государственным аппаратом и должна была служить его интересам. Отсюда — возникновение в 40-х годах XVII в. кружка «ревнителей благочестия», поставившего своей задачей поднятие религиозного и нравственного уровня русской церкви в лице её пастырей и паствы и придание благообразия и чинности беспорядочно-суетливой церковной службе. Этот кружок на первых порах объединил как будущих деятелей реформы, так и позднейших её противников. В него входили, между прочим, и тогдашний архимандрит Новоспасский Никон и провинциальный протопоп Аввакум. Пока дело шло о вопросах, касавшихся поднятия благочиния и благочестия, участники кружка были единодушны в своих воззрениях и действиях, но когда только что возведённый в патриархи Никон, поддержанный царём и его духовником Стефаном Вонифатьевым, решил пойти дальше, радикально реформируя традиционную русскую обрядность по образцу современной ему греческой обрядности, единение членов кружка быстро нарушилось. Как снег на голову упала «память» Никона, сокращавшая число земных поклонов во время великопостной молитвы Ефрема Сирина и заменявшая двоеперстие, утверждённое ещё Стоглавым собором под страхом проклятия ослушников, троеперстием. Аввакума глубоко потрясло и смутило это распоряжение. Так же восприняли никоново новшество и прочие провинциальные члены кружка и друг Аввакума, протопоп московского Казанского собора Иван Неронов.

Идея полного единения русской церкви с греческой в существе своём была идеей прежде всего сугубо политической и практической как для светских её защитников, так и для духовных.

Царь Алексей Михайлович считал себя преемником византийских императоров и в этой роли не только блюстителем «древлего благочестия», но и наследником власти греческих царей. Ещё со времени падения Константинополя официозная публицистика утверждала, как мы знаем, провиденциальную роль русского народа в освобождении Константинополя от власти турок. Алексей Михайлович полагал, что он или его преемники выполнят историческую миссию завоевания столицы покорённой турками Византии. Для успеха этого предприятия очень полезно было устранение всего того, что разъединяло церкви русскую и византийскую.

Если реформа оправдывалась видами светской политики и была поэтому желанна для блюстителей её интересов, и в первую очередь для царя Алексея Михайловича, то она в такой же мере была на руку и вершителям политики церковной, патриарху Никону прежде всего. К середине XVII в. завершился процесс постепенной утраты церковью своей относительной самостоятельности и подчинения её дворянскому государству. Для того чтобы поднять авторитет церкви в государстве и вернуть былые привилегии, ей необходимо было опереться на идейно более мощную и влиятельную силу, чем своя русская церковная организация.

Таким образом, в реформе по-разному заинтересованы были и верхи правящей аристократии, и верхи аристократии церковной. В оппозиционное отношение к ней встало прежде всего среднее и низшее духовенство, по существу отражавшее социальный протест определённых слоев населения Русского государства — посада и крестьянства. С тем и с другим эта категория духовенства экономически была тесно связана. Социальный смысл оппозиции крылся, между прочим, по враждебном отношении нечиновного духовенства к князьям церкви, эксплуатировавшим его тяжёлыми поборами. С приходом на патриарший престол Никона тяготы возросли и осложнились усиленной системой сыска и чисто полицейского надзора, которая одинаково распространялась как на сельское, так и на городское приходское духовенство. Все эти притеснения исходили от официальной, государственной церкви, возглавлявшейся патриархом, и протест против неё неизбежно влёк за собой и протест против проводимой ею реформы. Оппозиция по отношению к государственной церкви была одновременно оппозицией (чаще всего, однако, бессознательной) и к государству, поскольку фэрмы церковной организации были лишь продуктом общей политики дворянского государства.

Служение божеству для рядовой массы духовенства сводилось к механическому выполнению заученных обрядов и произнесению усвоенных словесных формул. Эти обряды и формулы сами по себе, независимо от их внутреннего содержания, в представлении профессионалов-церковнослужителей обладали магической силой заклинания, теряющего своё значение при малейшем от него отступлении. Сила и спасительность старого обряда были проверены и подтверждены в их глазах тем, что русские святые, прославившие русскую церковь, угодили богу, общаясь с ним именно по этому самому старому обряду, теперь гонимому и попираемому. Признать неправильность этого обряда или усомниться в нём для защитников старины значило бы усомниться в святости подвижников, украсивших Русскую землю. Новый обряд шёл из Греции, той самой Греции, которая ещё два века назад за отступление от «истинного» благочестия, как утверждала традиционная мысль, была покарана богом, отдавшим её во власть неверных. Два века официальная церковная публицистика учила тому, что подлинной и единственной хранительницей православного благочестия является только русская церковь, которая теперь должна была признать высший авторитет церкви греческой. Поскольку, далее, церковная реформа была связана с иноземной традицией, она, не будучи ни в какой мере продуктом западного влияния, а, наоборот, будучи вызвана к жизни охранительными тенденциями, рассматривалась защитниками неподвижности и неприкосновенности национальной старины как результат воздействия католического Запада, тем более что Никон правил богослужебные книги по венецианским изданиям.

Таковы были в совокупности причины, определившие собой враждебное отношение к реформе со стороны рядового духовенства, в первую очередь на неё реагировавшего. Что касается высшего чёрного духовенства, то оно, за единичными исключениями, приняло новшества Никона без сопротивления и даже в ряде случаев оказало им энергичную поддержку. Такая позиция князей церкви обусловливалась чаще всего тем, что интересы этого слоя духовенства не только не страдали от реформы, а, напротив, выигрывали. Это лучше; всего доказывается тем, что русские архиереи, судившие потом низложенного патриарха, поддерживали вначале положение Никона о превосходстве священства над царством.

Реакция против никоновской реформы, возглавлявшаяся на первых порах рядовым духовенством, нашла себе вскоре сочувствие в разнообразных социальных группах, ущемлённых режимом дворянского государства. Прежде всего на сторону защитников старины встала в довольно значительной своей части городская буржуазия — посад. Посадские люди, разоряемые непосильным тяглом, эксплуатируемые воеводами, имевшие в лице Никона одного из сильнейших своих противников, поставленные в условия жестокой конкуренции с иностранными купцами, пользовавшимися в Русском государстве рядом привилегий, были склонны к политической фронде, обнаружившейся в сочувственном отношении к расколу. Фронда эта была тем значительнее, что, ввиду усиленного роста городов в XVII в., посадские люди представляли собой внушительную социальную силу. К ним примыкало и стрелецкое войско, по своему экономическому положению смыкавшееся частью с посадскими людьми, частью с крестьянством.

Позднее к расколу примкнуло и крестьянство, к середине XVII в. окончательно закрепощённое и доведённое до крайней нужды. Ему чужды были в большинстве случаев споры по вопросам старого и нового обряда, но вскоре старая вера для крестьянства, как и для всех недовольных социальных групп, стала знаменем, вокруг которого оно объединялось для протеста против угнетавшей его государственной системы.

Кроме того, к расколу примкнула известная часть боярства. Боярство и в XVII в. не могло оправиться от того удара, какой нанесён был ему в XVI в. Грозным. Оно ходом истории после «Смуты» окончательно было отодвинуто на задиий план политически и экономически влиятельнейшей в государстве силон — дворянством. Осколки знатных боярских родов потянулись к расколу как к движению, ставшему в оппозицию к ненавистному им режиму.

Временное объединение в старообрядческой оппозиции различных слоев русского общества, не объединённых единством экономических и социальных интересов, находит себе полную аналогию в обстановке, сложившейся в XVI в. в Германии—в пору крестьянских войн, сопутствовавших Реформации. Об этой обстановке Энгельс писал в книге «Крестьянская война в Германии»: «Многообразные, взаимно перекрещивающиеся стремления рыцарей и бюргеров, крестьян и плебеев, домогавшихся суверенитета князей и низшего духовенства, тайных мистических сект и литературно-ученой и бурлеско-сатирическои оппозиции нашли в этих тезисах (тезисах Лютера.— И. Г.) общее на первых порах, всеобъемлющее выражение и объединились вокруг них с поразительной быстротой. Этот сложившийся в одну ночь союз всех оппозиционных элементов, как бы недолговечен он ни был, сразу обнаружил всю огромную мощь движения и тем еще больше ускорил его развитие»'.

Подлинная материальная и классовая основа религиозной борьбы, вызванной реформой Никона, так же хорошо иллюстрируется другим высказыванием Энгельса в той же его книге: «И во время так называемых религиозных войн XVI столетия речь шла прежде всего о весьма определенных материальных классовых интересах; эти войны так же были борьбой классов, как и более поздние внутренние конфликты в Англии и Франции. Если эта классовая борьба протекала тогда под знаком религии, если интересы, нужды и требования отдельных классов скрывались под религиозной оболочкой, то это нисколько не меняет дела и легко объясняется условиями времени»2.

-----

Раскол в русской Церкви был порожден целым рядом событий и мероприятий, имевших место во второй половине XVI – первой половине XVII в. Так, в 1564 был издан печатный "Апостол" Ивана Федорова, ознаменовавший собой начало новой эпохи в распространении богослужебных и других книг. В 1589 на Руси возникло патриаршество, что означало начало канонически и юридически законного периода автокефалии русской православной Церкви. В 1649 г. был создан монастырский приказ, изымавший из ведения церкви судопроизводство над людьми, живущими в церковных владениях, что представляло собой очередной шаг в постоянной позиционной борьбе между Церковью и государством, между властью духовной и светской, которая была характерна для Руси, пожалуй, с начала XVI в.

В 40-е гг. XVII в. при царском духовнике Стефане Вонифатьеве создается кружок "ревнителей древлего благочестия" из представителей московского духовенства (Никон, Иван Неронов, Федор Иванов), представителей светской власти (Ф.М. Ртищев) и провинциальных протопопов (Аввакум, Даниил, Логгин). Деятельность кружка была связана прежде всего с исправлением богослужебных книг. Появление книгопечатания поставило вопрос об исправном издании книг, вопрос необыкновенно сложный, если учесть многовековую рукописную традицию бытования канонических текстов.

Книжная справа – роковая тема московского XVII в., была в действительности гораздо сложнее, чем это обычно кажется. Московские справщики сразу оказались вовлеченными во все противоречия рукописного предания. Они много и часто ошибались, сбивались, запутывались, но не только от своего невежества. Современным текстологам очень хорошо известно, насколько многозначно и двусмысленно понятие "исправного издания". Вроде бы было очевидно, что следует ориентироваться на "древние образцы", но при этом было не совсем понятно, что это такое, поскольку возраст текста и возраст списка далеко не всегда совпадают, и нередко первоначальный состав текста мы имеем в сравнительно поздних списках. Хотелось ориентироваться на греческие образцы, но даже сам по себе вопрос о соотношении славянского и греческого текстов не так прост и отнюдь не всегда может быть сведен к более или менее простой проблеме "оригинала" и "перевода". Но в XVII в. в Москве (да и не в ней одной) пока еще не умели восстанавливать историю и генеалогию текстов, а вне исторической перспектьивы рукописи слишком часто оказываются в неразрешимом и необъяснимом разногласии, так что в ответ на вопрос о том, как это все получилось, невольно появляется догадка о сознательной или неосознанно – "порче" текстов.

Как отмечают исследователи, работу московских справщиков чрезвычайно сильно осложняла ее принудительная спешность: книги правились для практического использования и требовались немедленно. Нужно было сразу же дать "стандартное издание", надежный и однозначный текст, причем в понятии "исправности" прежде всего подчеркивался момент единообразия. В такой спешке у справщиков не хватало времени для работы по рукописям, тем более что старые греческие рукописи оказались практически недоступными по незнанию языка и палеографии. В этих условиях приходилось идти самым простым путем и опираться на современные печатные книги.

Где же в то время печатались книги, которые могли послужить образцами для московских справщиков? Во-первых, это так называемые книги "литовской печати", к которым в Москве в начале века относились весьма недоверчиво, как и к самим "белорусцам" или черкасам, которых на соборе 1620 г. было решено крестить вновь как недокрещеных обливанцев. Но, несмотря на всеобщее недоверие, эти литовские книги были, по-видимому, в самом широком употреблении. В 1628 г. было велено составить их опись по церквам, чтобы заменить московскими изданиями, - а у частных лиц они должны были быть просто изъяты. Во-вторых, это были греческие книги, печатавшиеся в "латинских" городах – в Венеции, Лютеции или самом Риме. Сохранились сведения о том, что сами греческие выходцы предостерегали от них как от порченных. Но, в силу практической неизбежности, справщики вынуждены были пользовались и подозрительными киевскими ("литовскими"), и итальянскими ("латинскими") книгами. Неудивительно, что это вызвало тревогу в широких церковных кругах, в особенности в тех случаях, когда приводило к существенным отступлениям от привычного порядка.

Первое время работа на Московском Печатном дворе велась без определенного плана. Правили и печатали книги, в которых была нужда, на которые был спрос. Но с воцарением Алексея Михайловича книжная справа получила смысл церковной реформы.

Для кружка, группировавшегося вокруг молодого царя Алексея Михайловича, вопрос о книжной справе был органичной частью общего церковного возрождения, т. к. "ревнители" выступали за благочиние и учительство. Они были убеждены, что следует принять за образец греческие книги, а вслед за этим – греческое благочиние. Далее возник глубокий и трагический парадокс: стремясь вернуться к основам греческого чина, к правилам первых веков христианства, "ревнители" вынуждены были обращаться к наиболее доступным современным печатным греческим богослужебным книгам...

Вторым вопросом, который возник перед кружком "ревнителей древлего блыгочесвтия", был вопрос о русском православном обряде. В XVII в. оживляется русское общение с православным Востоком, в Москву приезжает много греческих выходцев, иногда в очень высоком сане. Они приезжали прежде всего в надежде на материальную поддержку, в ответ их спрашивали о церковных чинах и правилах, точно так же как более ста лет назад об этом спрашивали у афонского старца Максима Грека. Из их рассказов становилось очевидно, что русские и греческие обряды подчас очень разнятся между собой. Было совершенно непонятно, как это могло случиться и что теперь следует делать. "Ревнители" были убеждены, что следует равняться по греческому примеру. Прот. Георгий Флоровский в свое время справедливо замечал, что в этом влечении и пристрастии к греческому выделяется не только личный эстетический, но и общий политический акцент: "Сам царь любил греческое, и эта любовь сочеталась у него с природным вкусом к благочинию, к мерности внутренней и внешней… И с религиозно-политической точки зрения греческое как православное тем самым входило в область единого православного царя, который в известном смысле становился ответственным и за греческое православие".