Шпаргалки по "Истории литературы (I половина XIX века)"

И исчезает Хлестаков  особенным образом. Это "фантасмагорическое лицо", "как лживый олицетворенный обман, унеслось вместе с тройкою  бог весть куда" (Гоголь). Ведь это лишь мираж, призрак, порожденный  нечистой совестью и страхом.

Итак, что же такое "хлестаковщина"? Это воплощение желания сыграть роль повыше той, что тебе предназначена, но и воплощение пустоты существования. Ничтожество, возведенное в N-ную степень, "возникшая до высшей степени пустота", по удивительному выражению Гоголя.

Да, прекрасен  образ Хлестакова - великое создание Гоголя. Он весь вдохновение, полет. Это  собрание многих качеств. В нем и  маленький чиновник, и великий  фантазер, и простодушный человечек, вдохновенно и счастливо лгущий. Но это и символическое, обобщенное изображение современного русского человека, "которой стал весь ложь, уже даже сам того не замечая". (Н.В. Гоголь).

40. «Мёртвые  души»

Во втором и  третьем томах Гоголь хотел показать нравствен­но совершенных русских  людей, а нравственное совершенство для Гоголя было связано с христианством, с божественными за­поведями.

Работая над  «Мёртвыми душами», Гоголь уверился в том, что в событиях, переживаемых им, проявляется Высшая воля. После  тяжёлой болезни, постигшей его, когда он на время оставил по­эму и начал писать давно задуманную пьесу, и неожиданного скорого исцеления он говорил: «…Я рад всему, всему, что ни случается со мной в жизни и, как погляжу я только, к каким чуд­ным пользам и благу вело меня то, что называют в свете неуда­чами, то растроганная душа моя не находит слов благодарить не­видимую руку, ведущую меня».

Исследователь творчества Гоголя Юрий Владимирович Манн говорил, что замысел Гоголя был таков: во втором томе вывести  в поэме значительные характеры, «приоткрыть завесу над кладе­зем, скрывающим «несметное богатство русского духа». Но он хотел, чтобы эти характеры были жизненными, чтобы «богат­ство» выглядело не призрачным и обманчивым, а реальным. Он хотел убедить «всякого» и к тому же провести ту мысль, что любой русский может достичь желанного идеала, стоит только захотеть. Но задуманная программа, считает Гоголь, не осуще­ствилась».

Это признание  означает, что Гоголь связывал процесс  работы над вторым томом с самовоспитанием, с освобождением от собственных недостатков и приобретением таких нравственных дос­тоинств, которые позволили бы писателю видеть дальше и глуб­же всех. В неудачах автор винил только себя: раз не увидел лучших людей, значит, не воспитал в себе умение видеть лучшее, не достиг высшей ступени совершенства.

41. Натуральная школа

НАТУРАЛЬНАЯ ШКОЛА  — презрительная кличка, брошенная  Ф. Булгариным по адресу русской лит-ой молодежи 40-х гг. и затем укоренившаяся  в критике той поры уже без  какого бы то ни было порицательного оттенка (см. напр. Белинский В., Взгляд на русскую  литературу 1846 года). Возникнув в эпоху все более обострявшихся противоречий между крепостническим укладом и ростом капиталистических элементов с развитием процесса обуржуазивания помещичьих хозяйств, так наз. Н. ш. при всей ее социальной неоднородности и противоречивости отразила нарастание либеральных и демократических настроений, по-разному проявивших себя в разных классовых группах.

Н. ш. в том  расширенном применении термина, как  он употреблялся в 40-х годах, не обозначает единого направления, но является понятием в значительной мере условным. К Н. ш. причисляли таких разнородных по их классовой основе и художественному облику писателей, как Тургенев и Достоевский, Григорович и Гончаров, Некрасов и Панаев и т. д.

Наиболее общими признаками, на основании которых писатель считался принадлежащим к Н. ш., являлись следующие: общественно-значимая тематика, захватывавшая более широкий круг, чем даже круг социальных наблюдений (зачастую в «низких» слоях общества), критическое отношение к социальной действительности, реализм художественного выражения, боровшийся против прикрашивания действительности, самоцельного эстетства, романтической риторики.

Новизна социальной трактовки действительности, хотя и  различная у каждой из указанных  групп, обусловила ненависть к Н. ш. со стороны писателей, всецело поддерживавших бюрократический режим феодально-дворянской монархии (Н. Кукольник, Ф. Булгарин, Н. Греч и др.), за злоупотребление натуралистическими подробностями окрестивших писателей Н. ш. «грязефилами».

Другое течение  Н. ш. опиралось преимущественно на городское мещанство 40-х годов, ущемленное, с одной стороны, еще цепким крепостничеством, а с другой — растущим промышленным капитализмом. Определенная роль здесь принадлежала Ф. Достоевскому, автору ряда психологических романов и повестей («Бедные люди», «Двойник» и др.).

Социально направленный, обращенный к «низкой» действительности реализм, отрицание отдельных сторон социальной действительности, эти черты  качественно новой «самобытной» литературы Н. ш., противопоставленной литературе господствующего класса, как будто бы даны в произведениях данного течения Н. ш., напр. в «Бедных людях» Достоевского. Но уже на данном этапе литература этой группы в неразвернутом виде заключала те противоречия, к-рые не выводят ее из-под воздействия и союза с правящим классом: вместо решительной и последовательной борьбы с существующей действительностью в ней наличествуют сентиментальный гуманизм, покорность, позднее — религия и союз с реакцией; вместо изображения существенных сторон социальной жизни — углубление в хаос и смятение человеческой психики.

Только третье течение в Н. ш., представленное так  наз. «разночинцами», идеологами революционной  крестьянской демократии, дает в своем  творчестве наиболее ясное выражение  тенденций, к-рые связывались современниками (Белинский) с именем Н. ш. и противостояли дворянской эстетике. Полнее и резче всего эти тенденции проявили себя у Некрасова. Жгучий, бичующий протест против крепостного барства, темные углы городской действительности, простое изображение которых является резким обвинением против богатых и сытых, герои из «низких» сословий, беспощадное обнажение изнанки действительности и стирание с нее эстетических прикрас дворянской культуры, проявляющееся в образах и стилистике его произведений, делают из Некрасова подлинного представителя идейно-художественных особенностей, соединяемых современниками с именем Н. ш.

К этой же группе надо отнести Герцена («Кто виноват?»), Салтыкова («Запутанное дело»), хотя типичные для группы тенденции выражены у них менее резко, чем у Некрасова, и обнаружат себя во всей полноте позже.

Так. обр. в пестром  конгломерате так называемых Н. ш. надо видеть различные и в определенных случаях враждебные классовые течения. В 40-х гг. разногласия еще не заострились  до предела. Пока еще и сами писатели, объединяемые под именем Н. ш., не сознавали отчетливо всей глубины разделяющих их противоречий.

42. Герцен «Кто  виноват?»

Композиция романа «Кто виноват?»  очень оригинальна. Только первая глава  первой части имеет собственно романтическую форму экспозиции и завязки действия — «Отставной генерал и учитель, определяющийся к месту». Далее следуют: «Биография их превосходительств» и «Биография Дмитрия Яковлевича Круциферского». Глава «Житье-бытье» является главой из правильной формы повествования, но за ней следует «Биография Владимира Бельтова».

Герцен хотел составить  роман из такого рода отдельных жизнеописаний, где «в подстрочных примечаниях  можно сказать, что такой-то женился  на такой-то». «Для меня повесть —  рама»,— говорил Герцен. Он рисовал по преимуществу портреты, его интересовали больше всего лица и биографии. «Лицо — послужной список, в котором все отмечено,— пишет Герцен,— паспорт, на котором визы остаются».

При видимой отрывочности повествования, когда рассказ от автора сменяется письмами героев, выдержками из дневника, биографическими отступлениями, роман Герцена строго последователен.

Свою задачу он видел не в том, чтобы разрешить вопрос, а в том, чтобы его верно  обозначить. Поэтому он избрал протокольный эпиграф: «А случай сей за неоткрытием виновных предать воле Божией, дело же, почислив нерешенным сдать в архив. Протокол».

Но Герцена занимала проблема нравственного самосознания и личность. Среди героев Герцена нет злодеев, которые бы сознательно и преднамеренно  творили зло своим ближним. Его герои —дети века, не лучше и не хуже других; скорее, даже лучше многих, а в некоторых из них есть залоги удивительных способностей и возможностей. Даже генерал Негров, владелец «белых рабов», крепостник и деспот по обстоятельствам своей жизни, изображен как человек, в котором «жизнь задавила не одну возможность». Мысль Герцена была социальной по существу, он изучал психологию своего времени и видел прямую связь характера человека с его средой.

Герцен называл историю  «лестницей восхождения». Эта мысль означала прежде всего духовное возвышение личности над условиями жизни определенной среды. Так, в его романе «Кто виноват?» только там и тогда личность заявляет о себе, когда она отделяется от своей среды; иначе ее поглощает пустота рабства и деспотизма.

И вот на первую ступень  «лестницы восхождения» вступает Круциферский, мечтатель и романтик, уверенный  в том, что в жизни нет ничего случайного. Он подает руку Любе, дочери Негрова, помогает ей подняться. И она  поднимается вслед за ним, но ступенькой выше. Теперь она видит больше, чем он; она понимает, что Круциферский, робкий и смятенный человек, не сможет больше сделать ни шагу вперед и выше. А когда она поднимает голову, то взор ее падает на Бельтова, который был на той же лестнице гораздо выше, чем она. И Люба сама протягивает ему руку…

 «Кто виноват?» — интеллектуальный роман. Его герои — люди мыслящие, но у них есть свое «горе от ума». И состоит оно в том, что со всеми своими блестящими идеалами они принуждены были жить в сером свете, оттого и мысли их кипели «в действии пустом». Даже гениальность не спасает Бельтова от этого «мильона терзаний», от сознания того, что серый свет сильнее его блестящих идеалов, если его одинокий голос теряется среди безмолвия степи. Отсюда и возникает чувство подавленности и скуки: «Степь — иди, куда хочешь, во все стороны — воля вольная, только никуда не дойдешь…»

В романе есть и нотки отчаяния. Искандер писал историю слабости и поражения сильного человека. Бельтов  как бы боковым зрением замечает, что «дверь, ближе и ближе открывавшаяся, не та, через которую входят гладиаторы, а та, в которую выносят их тела». Такова была судьба Бельтова, одного из плеяды «лишних людей» русской литературы, наследника Чацкого, Онегина и Печорина. Из его страданий выросли многие новые идеи, которые нашли свое развитие в «Рудине» Тургенева, в поэме Некрасова «Саша».

В этом повествовании Герцен говорил не только о внешних преградах, но и о внутренней слабости человека, воспитанного в условиях рабства.

 «Кто виноват?» — вопрос, который не давал однозначного ответа. Недаром поиск ответа на герценовский вопрос занимал самых выдающихся русских мыслителей — от Чернышевского и Некрасова до Толстого и Достоевского. Роман «Кто виноват?» предсказывал будущее. Это была пророческая книга. Бельтов, так же как и Герцен, не только в губернском городе, среди чиновников, но и в столичной канцелярии — всюду находил «совершеннейшую тоску», «умирал от скуки». «На родном берегу» он не мог найти для себя достойного дела.

Но и «на том берегу»  водворилось рабство. На развалинах революции 1848 года торжествующий буржуа создал империю собственников, отбросив добрые мечтания о братстве, равенстве и справедливости. И вновь образовалась «всесовершенней-шая пустота», где мысль умирала от скуки. И Герцен, как предсказал его роман «Кто виноват?», подобно Бельтову, стал «скитальцем по Европе, чужой дома, чужой на чужбине».