Николай Константинович Михайловский

Переход от первой фазы к третьей в условиях России и должна, по Михайловскому, обеспечить русская интеллигенция  как создательница идеалов и  носительница позитивных знаний, как  гетерогенная, надклассовая сила, враждебная и буржуазии, и аристократии, стихийно демократичная сила. Наличие ее вместе о общиной составляет историческую специфику России и здесь есть шанс перескочить вторую фазу, которая только еще пускает корни в стране. Впрочем, в конце 90-х гг. он считал, что этот шанс уже упущен и Россия вступила во вторую   капиталистическую фазу эволюции. Кто же в этих условиях сможет реализовать критерий прогресса, тем более, что переход к новой «простой кооперации» он часто называл «великой революцией?» Оказывается, это должны сделать уже не массы или слои, например, интеллигенция, а отдельные энтузиасты земли Русской, типа Л. Толстого. «... Та сторона практической деятельности гр. Толстого, которая соответствует девизу «гармонического развития» представляет собой превосходную иллюстрацию к приведенной формуле прогресса, облекая ее ... в плоть и кровь. Соединяя в своем лице разнородные профессии, он уменьшает разнородность общества и в то же время усиливает свою личную разнородность... Гр. Толстой стоит на пути прогресса и делает нравственное, справедливое, разумное и полезное дело».

Несмотря  на некоторое (терминологическое и  содержательное) отличие всех этих «формул» (любопытно, что Михайловский называл их формулами, а не законами), их объединяет одно   априоризм, телеологизм (на этической подкладке) и метафизичность, что делает их логически и идеологически несостоятельными. Мы в следующем разделе покажем, как введением ряда малоизвестных деталей в свои определения прогресса Михайловский сам опровергал свою общеизвестную «формулу прогресса».

4. Михайловский и современная  ему западная социологическая  мысль. Критическая оценка его .социологии.

Основной  концептуальный замысел Михайловского  был реализован фактически в течение 70-х   начале 80-х гг., далее предлагались либо детали, либо демонстрировалась приложимость концепции к социокультурной реальности. Русские ученые всегда внимательно следили за успехами социологии за рубежом. Поэтому невольно встал вопрос о сравнении, сопоставлении концепции Михайловского с современной ему западноевропейской и американской мыслью. Общим было признание известного идейного приоритета Михайловского в постановке ряда проблем. Об этом до революции писали Н. Кареев, С. Южаков, Е. Колосов, П. Мокиевский и многие другие, в наши дни   А. Казаков, И. Лиоренцевич. Вот два типичных признания: одно   представителя субъективной шкоды Кареева, писавшего: «Русская социология может с известным успехом конкурировать с иностранной, ... в ней одно из первых мест по времени и очень важное место по значению принадлежит Михайловскому»31; другое   польского марксиста той поры Л. Крживицкого, которого трудно заподозрить в пристрастии к Михайловскому: «...в деле анализа многих сторон коллективной жизни Михайловский был великим инициатором мысли и некоторым своими идеями опередил теоретическую работу Запада». Но о чем конкретно при этом идет речь? Обычно упоминают «теорию подражания» Г. Тарда, учение о разделении труда и солидарности Э. Дюркгейма, концепцию «общества» и «общности» Ф. Тенниса, принцип «мелиорации» и психологизм Л. Уорда и т.п. Известный уточняющий шаг сделал П. Мокиевский, который не ограничился только констатацией идейной переклички, но и попыталcя это хоть как-то продемонстрировать в откровенно хвалебном по адресу Михайловского очерке33. Конечно, приоритет должен интересовать историка науки. Но в данном случае все сложнее. Прежде всего речь шла о действительном приоритете в очень короткий исторический промежуток времени   в пределах одного десятилетия или немного более, но главное даже не в этом, а в том объективно общем, что объединяло социологов, не знавших друг о друге и самостоятельно входивших на разработку общих тем, прибегавших к похожим приемам обобщения материала.

Общее между Теннисом, Дюркгеймом и Михайловским заключается в применении сходной  типологической дихотомии, в эволюционизме, в обосновании примата психологических  тенденций против натуралистических. Фактически все они признают две главные формы социальной жизни, или два типа социальных структур, хотя и называют их неодинаково («простая кооперация, «органическая солидарность», «общность» и «сложная кооперация», «механическая солидарность», «общество»), согласны они и с тем, что первые возникли раньше, вторые их заменяют в ходе истории, вытеснение это не происходит абсолютно, есть разного рода формы сосуществования. Во многом совпадают у них описание и объяснение основных особенностей каждой формы. Так, все подчеркивают, что социальный «консенсус», гармония первой из них   не результат предварительного соглашения, а естественный результат связей людей и их умонастроения, индивиды здесь не имеют сильных социокультурных отличий, объединены общими трудовыми задачами, радостью и горем, совместная коллективная жизнь построена на коллективной собственности, работают не за плату и компенсацию, а потому, что это «естественная» функция каждого, господствует обычай и традиция. Во второй все обнаруживают дифференциацию и смешение видов деятельности, конкуренцию, никто не способен заниматься своим делом без обмена взаимными услугами и компенсацией, признают процветание договорных отношений, утилитаризм, писаный закон вместо обычая и традиции, индивидуализацию и мобильность собственности, культ денег, индустриализацию и эру больших городов. Но Михайловский здесь вовсе не был первым, у него были предшественники в истории мысли: так, Аристотель и Гегель дали описание первого типа; И. Бентам, Г. Спенсер и отчасти П. Прудон - второго («индустриальное общество» Спенсера весьма похоже на описания Дюркгейма, Тенниса, Михайловского). У них, пожалуй, было методологически новым только создание конструктивной типологии (да и то у Спенсера есть попытка такого же рода). Но что же отличало позиции этих социологов? Несколько отличий бросается в глаза: Дюркгейм и Теннис считали эмансипацию от родовой тотальности прогрессивным явлением, способствующим развитию индивидуализма; Михайловский же глубоко патологическим, регрессивным; на этом основании Дюркгейм защищал разделение труда от упреков в уничтожении автономности личности, и Теннис в общем был с ним согласен, а Михайловский занял противоположную позицию. Теннис, правда, в отличие от Дюркгейма придерживался более пессимистического взгляда на жизнь в комплексном обществе. Михайловский же, романтик «простой кооперации», был еще большим пессимистом. Теннис и, особенно, Дюркгейм отказались от метафизического противопоставления «личность   общество», считая, что оба члена едины и опосредуют друг друга через социальные группы.

Отличия были, конечно, связаны к с национальной спецификой русской культуры той  поры, политическими условиями становления  отечественной социологии к многими чисто идеологическими моментами. Для выяснения некоторых из этих зависимостей рассмотрим критику Михайловского в отечественной печати, соединяя и оценивая ее с точки зрения требований марксистской историографии идей.

Главный критический удар не без оснований  направлялся на принцип «борьбы  за индивидуальность», который выполнял двойную методологическую функцию  в концепции Михайловского: с  одной стороны, он якобы обеспечивал  союз молодой науки социологии с  уже сложившейся и наиболее развитой в то время ветвью; естествознания   биологией, с другой   обеспечивал  субъективную методологическую специфику  социологии, помогая ей корректировать материал и обобщения неким «идеалом». Однако мнения критиков и комментаторов здесь разошлись. Одни (Бердяев, Райский, Кистяковский и др.) указывали на то, что борьба Михайловского с многими выводами, концепциями и терминами органицистов и социал-дарвинистов ограничилась отказом от крайностей и закончилась фактическим примирением с ними, принятием их же в умеренной форме. Бердяев это назвал «биологическим идеализмом». Он писал, что Михайловский «объективно делал уступки» этим теориям и «субъективно восставал» против них же, увлекаясь их аргументами. Он только отчасти подправил натуралистов, говоря, что они частное выдают за более общее, отсюда в его теории   механистический редукционизм, неоднократно критикуемая им же аналогия и т.п. ошибки34. И действительно, многие принципы натурализма: «борьба за существование», «естественный подбор», «развитие общества по органическому типу», «патология», «общество как организм», «человек как орган» и т.п. остаются в его словаре, но применяются им не для описания всей эволюции и всех типов социальных связей, а только их части, разновидности / «эксцентрической» фазы и «сложной кооперации».

Но  с другой стороны, критика этих же тенденций и прежде всего Спенсера   подспудный мотив разработки его  концепции. Социальные явления   принципиально новый онтологический класс явлений; здесь есть специфика. Михайловский скорее предчувствовал это, чем аналитически строго доказывал. Сказывалось и то, что психология еще только делала первые научные  шаги. Отсюда его обращение к «идеалу», «утопии», «субъективному методу», «оценочному  психологизму», который на деле представляет собою социальное инобытие принципа «борьбы за индивидуальность», взятого  уже в виде абстрактной антиномии  «личность   общество». Между тем даже личность конформная, анемичная, отчужденная и т.п. не является «органом» общественного «организма». Михайловский, таким образом, постоянно воспроизводит фон биологических отношений между органом и организмом при анализе специфических социальных отношений и в силу этого постоянно не улавливает эту специфику.

Отсюда  долгий спор среди сторонников и  противников Михайловского (Филиппова, Южакова, Райского, Гизетти, Бердяева, Струве, Колосова и др.) по поводу того, что считать «субъективным» методом, как он вообще применяется к объяснению смены «простой кооперации» «сложной»? Однозначных ответов у Михайловского нет.

Следующий пласт претензий и недоумений вызывает «социальная статика» Михайловского. Так, два его сторонника, Южаков и  Кареев, считают, что «статики» в  обычном понимании этого слова  у Михайловского вообще нет35, а  третий сторонник   Колосов утверждает, что его учитель   один из «первых  в русской литературе дал попытку  систематического исследования общей  при роды разных социальных групп и их влияния на общественное сознание каждой».

Это, конечно, крайности. У Михайловского  была «статика», но ее проблемы он ставил и решал неправильно, ложно. Возьмем  такой вопрос: можно ли считать  борьбу социальных групп друг с другом «борьбой за индивидуальность»? У него нет ясности в ответах: то он считал, что межгрупповая борьба- не оставляет условий для действия этого закона, то объявляет классовую борьбу разновидностью «борьбы за индивидуальность». Это сразу же ставит его концепцию на спорную основу. Дело в том, что на разных уровнях общественного бытия обе тенденции   «борьба за существование» и «борьба за индивидуальность»   сливаются, и один и тот же процесс можно в равной степени называть и так, и этак. Скажем, «борьба за существование» на уровне личностей может выступать «борьбой за индивидуальность» группы, членами которой они являются, или общества, где функционирует эта группа. Спасение Михайловский находит в механической аналогии с естествознанием тех лет, считавшим атом «неделимой частичкой», вот почему он опускается до «неделимого социального атома»   личности   и только «борьбу за ее индивидуальность» считает спецификой общественных явлений, нормальным непатологическим общественным состоянием, законом общественной жизни. Это типичный методологический субъективизм, грубо сопротивляющийся многим историческим фактам.

На  это опять же ему указывали. Прежде всего малой фактической доказательностью обладает вывод о консенсусе «простой кооперации» (Лавров, Райский, Ковалевский), Вообще, конкретных иллюстраций ее в духе исторической, этнографической науки у него нет, зато есть сомнительная ссылка на патриархальную жизнь героев повести Л. Толстого «Казаки».

Отсюда  проблематичной и шаткой делается его  нигилистическая оценка «сложной кооперации». В этом вопросе скорее правы Теннис и Дюркгейм, чем Михайловский. Рост социальной Дифференциации означает увеличение свободы выбора и личностного начала, рост влияния субъективного фактора в истории. Если раньше жрец сочетал массу ролей   врача, хранителя обычаев, учителя, идеолога, актера и т.п. , то последующее расщепление их и специализация усовершенствовали каждую до невиданной высоты и этим коллективно обогатили человечество, подняли массовый уровень культуры. Специализация и дифференциация населения, особенно в условиях капитализма, увеличили мировой обмен духовными и материальными ценностями, увеличили солидарность разных групп, прежде всего угнетаемых, и человечества в целом. Не случайно сами концепции солидарности появляются именно в это время. Михайловский закрывает глаза на этот общесоциологический закон. Между тем многие исторические исследования, как писал М. Ковалевский, показали, что в эпоху «простой кооперации» личность жила отнюдь не в состоянии гармонии, частые голодовки вследствие первобытных приемов ведения хозяйств и экономической изоляции натурального хозяйствования, тягостная опека обычая, проникающего во все сферы жизни человека, не в меньшей степени угнетали и калечили личность, чем антагонизм нынешней эпохи.

Что же касается «динамики» Михайловского, то груз предыдущих ошибок неизбежно  сказался и на ней. Критерием прогресса  он объявляет самочувствие (счастье) личности, понимая его как возможность  для ее наивысшего расцвета. Каков прямо пишет, что «высшим критерием для различения процессов развития и совершенствования от процессов вырождения и упадка» является у Михайловского «личность и ее счастье». Критерий этот не нов... Ново было его строго научное обоснование»38. Обоснования как раз и нет! Критерий декларируется, он у Михайловского носит априорный характер.

Но  допустим, что Михайловский прав в  определении критерия прогресса. Но тогда как быть с другими определениями  прогресса, такими, как «смена коопераций», смена «теологии и абсолютизма на конституционное устройство и метафизику», уменьшение экономического разделения труда» и т.п. формулами? Либо и они обеспечивает нарастающие возможности расцвета личности, т.е. прогресс, но тогда он вовсе не связан только с простой кооперацией, а имеет еще какие-то исторические модификации. Либо критерий прогресса Михайловского применим не ко всему историческому процессу, а только к его части, к витку   переходу от ныне существующей «сложной» кооперации к «простой» в ближайшем будущем? Но тогда его критерий не универсален, крайне ограничен, и вообще не работает, так как «сложная кооперация» еще не достигла своего апогея. Далее, неясно, если на первых фазах исторического бытия «простая кооперация» обеспечивала в своем функционировании победу личности в «борьбе за индивидуальность», то почему эта победа обернулась поражением и патологическим путем эволюции   переходом к «сложной кооперации»? Напрасно искать ответ на эти законные вопросы в концепции самого Михайловского. И не случайно это. Отметим здесь только одно   Теннис и Дюркгейм оба подчеркивали трудности объединения двух типов кооперации в один эволюционный процесс, ввиду плохо обнаруживаемой связи между этими типами структур.

С методологической и когнитивной  точки зрения все центральные  понятия Михайловского   «формула прогресса», «сложная и простая кооперация», «борьба за индивидуальность», «конечный  идеал», «развитая личность» и  т.п.   были гносеологическими  фикциями (конструктивно-типологического  вида, говоря современным языком), недаром  он сам называл их «утопиями», и  их цель   систематизировать гносеологический материал по принципу «желаемое», «вероятное», а не реально существующее, необходимое и т.п. Отсюда все выше приводимые противоречия его. На это обстоятельство указывал В.И. Ленин.

Он  же подчеркивал: эти социологические  понятия с идеологической точки  зрения были отражением буржуазно-демократических  взглядов, прикрытых «якобы социалистической фразой». Отсюда полнейшее непонимание  Михайловским марксизма и неверное (в сущности мелкобуржуазное) толкование социализма как некоего кооперативного сообщества мелких производителей, неотделенных в своей хозяйственной деятельности от орудий труда и земли, стремящихся  к самоудовлетворению своих до потребностей и этим обеспечивающих гармоническое  развитие личности. Почему же «личность» в концепциях Михайловского постоянно  находится в конфликте с «обществом»? Да потому, что в русской послереформенной действительности начались реальные процессы социальной дифференциации крестьянства, отток его части в городскую промышленность, ломка хозяйства и иллюзий мелкого производителя. «Сложная кооперация»   это просто капитализм, враждебный этому производителю. Вся социология Михайловского есть форма борьбы за мелкобуржуазную индивидуальность. Как идеолог крестьянства Михайловский и создавал эту социологию   иллюзорную попытку преодолеть, избежать, обойти реальные процессы капиталистической эволюции и пролетаризации России, он этого жадно «желал», положил в основу «идеала» и создавал в соответствии с ним многочисленные субъективные понятия и принципы. В этом отношении его социология была типично реформистской и даже религиозной, мессианской. Ведь он часто не доказывал, а просто проповедовал, исповедовал. И совершенно не случайны его любимые словосочетания: «кающийся дворянин», «религиозная» преданность идеалам и т.п. Вот любопытное признание Колосова: «Для человека, исповедующего исповедующего теорию «борьбы за индивидуальность» в силу ее властного объединения знаний и идеалов, невозможно поступать в разрез своим убеждениям, религиозной преданности идеалам». Д. Овсянико-Куликовский считал, что все творчество Михайловского было пронизано своеобразной «религиозно-этическою силою» и с ним многие соглашались. Хотя сам Михайловский подчеркивал, что «позитивная политика» Конта с ее пафосом религиозного патронажа осталась ему чуждой, по мнению Ковалевского, влияние это обнаружить можно.