Психологическая теория права Л. И. Петражицкого

Таким материалом, говорит г. Петражицкий, являются, во-первых, наши внутренние психические акты. «Дело в том, что право есть (этого никто не отрицает) явление  не внешнего, материального мира, как, например, камень, дерево, а явление духовного мира, психическое явление, явление нашей души»; поэтому с природой его мы можем познакомиться непосредственно и достоверно «в нашей душе, то есть путем наблюдения, сравнения, анализа наших же собственных духовных состояний». Во-вторых, так как наши внутренние психические состояния выражаются во вне, в человеческих словах и действиях, то материал для познания права может быть добыт путем изучения человеческой речи и человеческих действий. Наконец, в-третьих, таким материалом могут послужить и «всякого рода сообщения, повествования и иные источники сведений о действиях, речах других, исторические памятники, письма путешественников и т. д.».

Анализируя  человеческое самосознание, г. Петражицкий  прежде всего констатирует присутствие  в нем норм, авторитетно регулирующих наше поведение.

Размышляя в  разных случаях нашей жизни о  том, как поступить, на что решиться, мы чувствуем себя совершенно свободными в выборе того или другого поведения: идет ли речь о выборе того или другого  места для прогулки, того или другого распределения наших занятий, магазина, в котором мы хотим купить нужную для нас вещь, наша воля ничем не связана: мы выбираем тот образ действий, который представляется нам наиболее приятным и целесообразным. В других случаях, мы, напротив, чувствуем связанность нашей воли, чувствуем необходимость поступить так или иначе независимо от соображений удовольствия и эгоистической пользы. «Какой-то внутренний голос авторитетно предписывает, предопределяет наше поведение; наша совесть «повелевает» нам то или другое; иными словами, нам присущи такие убеждения, которые властно и авторитетно для нас же самих нормируют наше поведение». Этим повелительным нормам, управляющим нашей совестью, мы приписываем высший авторитет не только по отношению к нам самим, но и по отношению к другим людям: мы убеждены в том, что не мы одни, но и всякий на нашем месте должен был бы поступить так, как подсказывает нам внутренний голос нашей совести.

«Отмеченное выше чувство связанности нашей воли, — продолжает г. Петражицкий, — сознание необходимости подчинения ее известному авторитетному импульсу (авторитетному побуждению к такому или иному поведению) мы выражаем словами: обязанность, долг, обязательство, долженствование, а те убеждения, которые порождают такие или иные обязанности, то есть авторитетно регулируют наше поведение (авторитетно-импульсивные убеждения), мы называем нормами, императивами».

Чувство связанности  нашей воли бывает в различных  случаях жизни различным, а соответственно с этим — неодинакова природа тех повелительных норм, которые управляют нашим поведением. Наше психическое отношение к бедняку Ивану, которому мы считаем себя обязанными дать десять рублей по долгу человеколюбия, совсем не таково, как наше психическое отношение к извозчику Петру, которому мы обязались уплатить десять рублей за совершенную им с нами поездку. «Ивану мы ничего не должны; ему ничего от нас не «следует», не «причитается»; если он получит 10 рублей, то это — дело нашей «доброй воли». Несмотря на связанность нашу по отношению к собственным убеждениям, к нашей „совести", по отношению к Ивану мы считаем себя свободными, не связанными и от него ожидаем признания этой свободы, признания нашей «доброй воли», дать или не дать, а во всяком случае не ожидаем противоположного отношения». Если бы Иван стал требовать с нас уплаты 10 рублей, как чего-то ему должного, то, очевидно, мы такое требование сочли бы «неуместным, нахальным». Словом, наша нравственная обязанность — дать 10 рублей не закреплена за Иваном: «мы чувствуем по отношению к нему свободу отвернуть от него положительный полюс нашего намерения, например, направить его на другого, более нуждающегося».

«Совсем иное, прямо  противоположное говорит нам  наше сознание о нашем отношении  к Петру, который заработал с  нас 10 рублей, доставив нас в город, или которому мы проиграли 10 рублей. Ему мы должны 10 рублей, ему следует, причитается от нас получить 10 рублей. По отношению к нему мы связаны, лишены свободы дать или не дать. Заявление извозчику, требующему от нас условленной платы, что мы платить не желаем, что это зависит от нашей доброй воли, нам кажется абсолютно недопустимым, бесстыдным, нахальным». Словом, если по отношению к Ивану мы чувствовали себя свободными, то по отношению к Петру мы связаны; «нашу обязанность уплатить ему 10 рублей мы признаем закрепленною за ним как что-то приобретенное им (заработанное, выигранное и т. п.), так что мы не чувствуем свободы отвернуть от него положительный полюс нашей обязанности, лишить его получения».

Обязанности наши бывают двух родов: в одних случаях обязанность лица сознается закрепленною за другим или за другими лицами, «принадлежащею другому как его добро (alii attributum, acquisitum)», в других случаях, обязанность лица представляется односторонне связывающей, незакрепленной за кем-либо другим. В этом-то г. Петражицкий и видит тот характеристический признак, который отличает правовые обязанности от нравственных. Обязанности «по отношению к другим свободные (односторонне связывающие)» он считает обязанностями нравственными; обязанности же «по отношению к другим несвободные (закрепленные активно за другими и образующие, таким образом, двустороннюю связь)» он признает обязанностями правовыми, юридическими.

Различию обязанностей соответствует различие повелительных  норм, управляющих нашим поведением. Существо одних из этих норм (нравственных) «состоит исключительно в авторитетном предопределении нашего поведения; предписывая нам то или другое (например, утешать страждущих, любить ближних), эти нормы ничего не закрепляют за другими людьми, ничего не приписывают им как им с нас должное, следуемое. Существо же других — правовых норм (например, проигранное в карты должно быть уплачено партнеру, занятые деньги должны быть возвращены занявшим) «состоит в двух функциях: с одной стороны, они авторитетно предопределяют наше поведение, с другой стороны, они авторитетно отдают другому, приписывают как ему должное то, чего они требуют от нас».

Нравственные  нормы только повелевают и потому могут быть названы императивами, нормы же правовые не только повелевают лицу обязанному, но предписывают, предоставляют другим лицам (управомочным) то, что им следует, поэтому они могут быть названы атрибутивами или, еще точнее, императивно-атрибутивными нормами. Нравственные нормы нормируют положение только лица обязанного и постольку имеют односторонний характер; напротив того, нормы правовые суть нормы по существу двусторонние, ибо они одновременно нормируют положение двух лиц, обязанного и управомоченного, того, с кого следует, и того, кому следует.

Таковы те основные черты права в отличие от нравственности, которые, по мнению г. Петражицкого, должны составить «базис для синтетического построения науки права». Чтобы разобраться критически в воззрениях автора, мы должны исследовать степень прочности этого базиса.

Прежде всего нетрудно убедиться в некоторой неопределенности и двусмысленности основной мысли г. Петражицкого, которая обусловливается смешением психологической точки зрения с этической. Во вступительных замечаниях к своему исследованию г. Петражицкий предлагает чисто психологический критерий для различения права от не права. Единственным материалом для познания права являются наши психические акты, то есть состояния нашего сознания и их внешние проявления — человеческие речи и действия. Казалось бы, тут идет речь о таких психических состояниях, которые всякий вообще человек может наблюдать в своем сознании. Однако в дальнейшем своем изложении, переходя к определению «существа права», г. Петражицкий берет за исходную точку вовсе не общечеловеческую психологию, а психологию человека нормального, обладающего правильно развитым нравственным и правовым чувством. Это — психология тех людей, которые признают или «чувствуют» себя связанными теми или другими нормами должного по отношению к ближнему, тех, например, которые считают «бесстыдным и нахальным» не уплатить партнеру проигранное в карты и не выдать извозчику, доставившему их город, условленного вознаграждения. Ясное дело, что та чисто психологическая точка зрения, из которой первоначально исходил автор, незаметно для него самого подменивается точкой зрения этической.

Вряд ли Петражицкий станет оспаривать возможность нравственного и правового идиотизма, вряд ли он станет отрицать существование таких людей, которые не только не считают себя обязанными уважать чужое добро, но не признают себя связанными вообще никакими «закрепленными за ближним обязанностями». Спрашивается, какой материал могут дать «психические состояния» этих людей для определения существа права? Очевидно, никакого, и, если в результате анализа Петражицкого получилось то или другое определение права, то только потому, что он, не отдавая себе в том отчета, ограничивал область своих наблюдений: материалом для его анализа на самом деле послужили психические состояния только тех людей, которые мыслят и чувствуют согласно тем и другим представлениям о должном, иначе говоря, такое сознание, которое уже содержит в себе нравственные и правовые нормы. Г. Петражицкий хочет оставаться на почве эмпирической психологии, но это оказывается невозможным: эмпирическая психология изучает все вообще состояния, переживаемые человеческой душой в действительности безо всякого предпочтения к тому или другому из них; из нее мы можем узнать, например, что одни люди считают себя связанными, руководствуются в своем поведении нормами, ограничивающими их эгоизм, другие же управляются исключительно своекорыстными побуждениями. Но вопрос о том, чем они должны руководствоваться, вовсе выходит из сферы ее рассмотрения. Сама по себе эмпирическая психология бессильна разрешить вопрос о существе права, потому что это — вопрос не только о существующем, но и о должном. Вот почему и исследование Петражицкого вовсе не есть чистая психология, а психология, подкрепленная этикой.

Само по себе привлечение этики для разрешения философско-юридических вопросов составляет не недостаток, а достоинство в виду несомненной связи права с нравственностью, бесчисленное множество раз указанной учеными исследователями — юристами и философами. Но этика, не помнящая родства и принимающая себя за психологию, может стать источником опасных заблуждений, ибо она не отдает себе ясного отчета в своих логических предположениях и в своих логических обязанностях.

Раз материалом для исследования Петражицкого служит не общечеловеческая психология, а сознание нормальное в правовом отношении, то он прежде всего должен был бы спросить себя, какое же сознание должно быть признано нормальным? В чем заключается критерий для различения нормального от ненормального в области правового сознания? Но если бы г. Петражицкий поставил вопрос таким образом, он тотчас же увидел бы, что поставленный им вопрос превышает компетенцию эмпирической психологии. Нормальным в правовом отношении может быть признано, очевидно, только сознание тех людей, которые признают те или другие обязательства по отношению к ближним, то есть обладают правовым чувством и считают себя связанными правовыми нормами. Психология несомненно может послужить ценным пособием для изучения права, но, чтобы разобраться в доставляемом ею материале и отличить в нем годное от негодного для правоведения, нужно предварительно уяснить себе, что такое правовые нормы, что вообще должно признаваться правовым и что — неправовым. Иначе говоря, прежде чем приступать к психологическому материалу, нужно определить понятие права.

 Петражицкий  поступает как раз наоборот: он начинает с психологии. Вследствие этого ему не удается избежать того заблуждения, которое он столь основательно ставит в упрек многим из своих предшественников. Его рассуждение содержит в себе логический круг: в самом деле, выводить определение права из наблюдений над психическими состояниями людей, «переживающих в своем сознании правовые нормы», значит, определять право — правом, неизвестное — неизвестным. Эта логическая погрешность наглядно обнаруживается в даваемом автором определении понятия «обязанности» в юридическом смысле. Мы видели, что, с точки зрения г. Петражицкого, это — такая обязанность одного лица, которая «сознается закрепленною за другим, принадлежащей ему как его добро». Нетрудно себе представить добро хищнически приобретенное, закрепленное за владельцем-разбойником тем страхом, который он внушает ближним; очевидно, что не такое добро разумеет здесь г. Петражицкий, а добро правильно приобретенное, закрепленное за владельцем правовым сознанием его ближних. Очевидно, что под словом «добро» в приведенном определении следует разуметь «право»; логический круг тут прикрывается простой заменой одного слова другим. Петражицкий определяет юридические обязанности как «обязанности по отношению к другим несвободные, закрепленные активно за другими и образующие таким образом двустороннюю связь». Опять-таки спрашивается, что разуметь здесь под «обязанностями активно закрепленными»? В Сардинии разбойники облагают определенною данью сельское население, угрожая смертью всем землевладельцам, которые отказываются ее платить, и всем рабочим, работающим в их поместьях; в этом примере есть и «двусторонняя связь» и «активно закрепленная за разбойниками обязанность» землевладельцев — платить определенную дань, притом связь несомненно психическая, поддерживаемая чувством страха; вряд ли, однако, эта связь признается правовою помещиками и даже самими разбойниками, вряд ли и г. Петражицкий решится утверждать тут наличность правовой обязанности. Ясное дело, стало быть, что в приведенном определении под «активно закрепленными обязанностями» следует подразумевать не всякое вообще долженствование, не «обязанности», вызванные одним страхом или интересом, а обязанности правомерно закрепленные; иначе говоря, и в этом определении скрывается указанное выше тождесловие.

Определения, основанные на тождесловии, разумеется, ничего не определяют, а потому определения, даваемые г. Петражицким, не дают возможности  отличить право от нравственности, с одной стороны, от правовых убеждений  и правовых галлюцинаций, с другой стороны.

Нравственные  нормы, говорит он, суть нормы односторонне связующие — императивные, между  тем как нормы юридические  всегда установляют двустороннюю связь  и суть нормы императивно-атрибутивные. Правовые нормы суть действительно нормы императивно-атрибутивные. Будучи знакомыми с воззрениями г. Петражицкого не по одной только разбираемой работе, я уверена в возможности убедительно доказать путем анализа функций юридических норм, что каждая из них, с одной стороны, «повелевает», с другой стороны, «предоставляет». Но выражается ли в этом отличие юридических норм от всяких других и в особенности от нравственных?