Кант о «Вечном мире»

Введение

Знание Канта сегодня  – это коммуникативный минимум, которым должен владеть каждый человек, посвящающий себя философии, в какой  бы стране он ни жил и с каким  бы идейным движением себя ни отождествлял.

Стремление Канта к  выявлению в сознании общезначимого  и универсального с редкой простотой  и силой выразило себя в предельном социально-философском проекте, в  идее понятного для всех планетарного жизненно-практического единения людей. Идея эта была ярче всего выражена в трактате «К вечному миру».

Не боясь впасть в преувеличение, можно сказать, что трактат Канта  представляет собой самое политически  обсуждаемое произведение, вновь  и вновь вовлекаемое в актуальные прогнозы, философское сочинение  былых времен. Особый интерес к  нему проявило общественно-политическое сознание второй половины XX века. Да и  новое, только что начавшееся столетие уже обнаружило самое живое внимание к миротворческому проекту Канта. На Международном Кантовском Конгрессе, состоявшемся в Москве в мае 2004 г., он так или иначе затрагивался едва ли не в двадцати докладах и выступлениях.

По Канту у человечества есть лишь две альтернативы - либо покончить  с войной, либо обрести «вечный  мир» на всемирном кладбище человечества после истребительной войны. Примечательно, что эта историческая альтернатива мыслителя была понята современными политиками после появления ядерного оружия, и глубокое осознание ее лицами, принимающими решения и на которых возложена ответственность  за судьбы и безопасность своих народов, привело к началу всеобщих переговоров  об ограничении и сокращении всех видов вооружений.

Актуальность этой задачи для человечества ныне никто не подвергает уже сомнению.

В этой связи представляется небезынтересным вернуться к  первоисточнику кантовской мысли, чтобы  проследить ее отражение в современном  международном праве и еще  раз убедиться в справедливости той известной максимы, что идеи правят миром.

 
1. Эпоха, в которой возникли  идеи Канта о «Вечном мире»

Данное сочинение Канта  более других нуждается в характеристике эпохи, откликом на которую стала  трансцендентальная этика, и надстроенные над ней философско-правовые и  философско-исторические идеи. Хочется  подчеркнуть: а) эпохи, а не просто социально-исторической ситуации, б) Западной Европы XVI-XVII столетий, а не просто Пруссии конца XVIII в., в которой Кант обретался.

Западная Европа после  Реформации – это регион жестоких религиозных войн. За попыткой христианского  евангелического возрождения следует  церковный раскол и полоса вооруженных  столкновений между враждующими  вероисповеданиями.

Конфессиональные конфликты  конца XVI – первой половины XVII в. возникают  на «высоком градусе набожности». Религиозный  раздор становится средством укрупнения давно сложившихся позднефеодальных конфликтов. Главными агентами религиозных  войн оказываются люди цинично расчетливые  и достаточно равнодушные к исканиям веры. Знаменательнейший феномен  рассматриваемой эпохи – достаточно массовое участие католиков в наемных армиях протестантизма и протестантов – в католических наемных войсках.

Триумфом этого религиозно-идеологического  позднефеодального милитаризма  стала Тридцатилетняя война в  Германии (1618–1648). Она на 2/5 сократила  население страны, обессилила ее сельское хозяйство, ремесло и торговлю; подорвала  всю организацию образования  и породила причудливые экологические  бедствия.

«Бедствия в Германии, - заключал Шиллер, - достигли столь крайнего предела, что миллионы языков молили лишь о  мире, и самый невыгодный мир казался  уже благодеяниями небес»[1].

Благороднейшим выражением этого безоговорочного (аподиктического) стремления к миру стала философско-публицистическая проповедь веротерпимости, прозвучавшая из уст таких замечательных западноевропейских литераторов, как Мишель Монтень, Пьер Шаррон, Пьер Бейль и Гуго Гроций. У нас эти мыслители, «апостолы толерантности», уже воспарявшие умом и до проектов планетарного замирения, - мало известны.

Теперь давайте посмотрим, как проблематика войны и мира осмыслялась в период, непосредственно  предшествовавший появлению кантовского  трактата.

Упрочение режимов абсолютной монархии привело к известному умерению внутриевропейских вооруженных конфликтов и к изменению самого их характера. Тридцатилетняя война подзабылась, более того – оказалась тенденциозно вытесненной из памяти. Феодальные войны мельчали, превращались в полевые дуэли между монархическими дворами, подчинялись множеству почти ритуальных условностей. Умами дипломатов все более завладевала мысль о том, что войны можно смягчить, облагородить, цивилизовать, превратив тем самым в инструмент правового решения межгосударственных конфликтов и даже в постоянный политический фактор, который взбадривает экономику, технику и культуру. Этот милитаристско-цивилизаторский образ мысли можно было одолеть только с позиций строгой морали, поставившей себе на службу мысленный эксперимент (рациональную культуру продуктивного воображения). Именно этим путем и движется Кант. Он не отрицает, что до известного времени войны могли работать на благо цивилизации. Они, например, способствовали сплошному заселению Земли, поскольку вытесняли людей в самые суровые ее регионы. С той поры, как решающим условием ратных успехов стала сложная военная техника, подготовка к войне стимулирует общее развитие производства, а это значит и экономическую инициативу, и - косвенно - культуру, науку, предпринимательскую свободу. Но тот, кто видит это, должен видеть (воочию представлять в уме) еще и другое: «величайшие бедствия, терзающие культурные народы, суть последствия войны»[2].

К мысли о возрастающей жестокости, разрушительности и рискованности  войн Кант пришел не сразу. В сочинениях 80-х годов он еще склонялся  к толкованию их как одной из «хитростей разума», обращающего раздоры между  отдельными индивидами и консолидированными группами людей на пользу человеческого  рода.

Но, как показывает детальное  исследование Ф. Герхарда, к середине 90-х годов философ прочно утвердился в следующем убеждении: «Война исторически  изжила себя. Преимущества, которые  раньше с нею связывались, теперь должно (и возможно) обеспечить только в условиях мира».

Эта позиция твердо проводится в трактате «К вечному миру», который  появился в 1795 г.[3] и с того времени остается предметом непрекращающихся философских, правоведческих и политологических дискуссий. Идеалистическому благодушию апологетов «цивилизованной войны» Кант, в качестве образцового представителя строго этического идеализма, противопоставляет «нагнетание страха перед войной», - методичное, рационально продуманное и опережающее время.

Согласно Канту, устремление  к миру между народами коренится  в очевидностях морально-практического  разума, однако действенным мотивом  политического поведения оно  становится только благодаря осознанию  предельной опасности войны, над  прояснением которой уже поработала философская и общественная мысль. Мы ясно видим это, когда смотрим  на умственное усилие Канта из XX и XXI столетия. Трудно не согласиться со следующей констатацией О. Хёффе: «Удивительно, но Кант, не знавший ничего подобного современному оружию массового уничтожения, думал как раз о предельном риске глобальной войны. Он говорил об «истребительной войне», «которая позволила бы установиться вечному миру лишь на великом кладбище» человечества. В отличие от большинства пацифистов своего времени Кант отправлялся от самой худшей из возможных перспектив. Он мыслил войну такой, какой ее на деле увидит лишь термоядерный век.

Трактат Канта и принадлежит  этому потоку, и выбивается из него.

На публицистике миролюбия  лежала печать утопического образа мысли, восходящего к эпохе Возрождения. Сплошь и рядом она выполнялась  в манере «романов о государстве». Мир между народами мыслился как  одно из измерений социально совершенного устройства.

Кант далек от подобных ожиданий. И в самом трактате «К вечному миру», и в сочинениях, которые его предваряли, он специально подчеркивает, что стабильное замирение  следует отличать от мечты о возвращении  в «золотой век» (ответственный философ, полагает Кант, вообще не должен всерьез  принимать это понятие). В трактате нет места образу «полной гармонии», которая однажды «снимет» (диалектически  устранит) все людские противоречия и конфликты. Идею гармонизации социума  позволительно относить лишь к потустороннему, уже не нами устраиваемому царству. Никаких проектов «земного рая» Кант не приемлет. В нашей власти лишь упорядочение (если говорить точно - правоупорядочение) сталкивающихся людских притязаний.

Прогресс человечества, по Канту, - стихийный процесс, но целенаправленная воля человека может задержать или  ускорить его. Вот почему людям необходимо иметь перед глазами ясную  цель. Для Канта вечный мир - идеал, но одновременно и идея, имеющая  не только теоретическое, но и практическое значение как руководство к действию.

 
2. Трактат И. Канта «К Вечному  миру»

Трактат написан Кантом в  виде проекта международного договора.

Его первый раздел содержит «предварительные» статьи «Договора  о вечном мире между государствами».

Первая его «предварительная»  статья гласит: «Ни один мирный договор  не должен считаться таковым, если при  его заключении тайно сохраняется  основа новой войны».

Вторая – «ни одно самостоятельное  государство (большое или малое, это безразлично) ни по наследству, ни в результате обмена, купли или  дарения не должно быть приобретено  другим государством».

Государство, - подчеркивает в своем комментарии к этой статье философ, - это общество людей, повелевать и распоряжаться которыми не может никто, кроме его самого. Поэтому всякая попытка привить  его, имеющее подобно стволу собственные  корни, как ветвь, к другому государству  означала бы уничтожение первого  как моральной личности и превращение  моральной личности в вещь и противоречила  бы идее первоначального договора, без которой нельзя мыслить никакое  право на управление народом.

Кант полагал, что со временем постоянные армии, как перманентное орудие и средство ведения войны, должны полностью исчезнуть. В то же время он был сторонником, говоря современным языком, срочной воинской службы, - добровольного, периодически проводимого обучения граждан обращению  с оружием с целью обезопасить  себя и свое отечество от нападения  извне.

Более двухсот лет назад  великий гуманист предупреждал в 4-й  «предварительной» статье своего проекта  международного договора, что «государственные долги не должны использоваться для  целей внешней политики».

Как представляется, особо  актуальной для наших дней звучит следующая моральная максима  философа «ни одно государство не должно насильственно вмешиваться  в политическое устройство и управление другого государства», зафиксированная  в пятой статье.

Кстати сказать, несмотря на весь кажущийся моральный максимализм, этот принцип стал краеугольным камнем международного права и системы  межгосударственных отношений, сложившихся  в мире после Второй мировой войны. А отдельные отступления от него, как это, например, имело место  в отношении автономного края Косово в 1999 г. приводят к серьезным  и не всегда вовремя предвиденным последствиям[4].

Вот как философ обосновывал  выдвигаемое им право на невмешательство  во внутренние дела одного государства  со стороны его соседа:

«Ибо что может дать ему право на это? Быть может, дурной пример, который одно государство  показывает подданным другого государства? Напротив, этот пример только служит предостережением, как образец того, какие беды навлек на себя народ своим беззаконием.

Сюда, правда, нельзя отнести  тот случай, когда государство  вследствие внутренних неурядиц распалось  на две части, каждая из которых представляет собой отдельное государство, претендующее на самостоятельность. Если одному из них будет оказана помощь посторонним  государством, то это нельзя рассматривать  как вмешательство в политическое устройство другого (ибо в противном  случае возникла бы анархия). Но до тех  пор, пока внутренний спор не решен, вмешательство  посторонних держав означает нарушение  прав независимого народа, борющегося лишь со своей внутренней болезнью. Такое вмешательство, следовательно, является дурным примером для других и угрожает автономии всех государств».

Не менее интересна  и шестая «предварительная» статья, гласящая:

«Ни одно государство во время  войны с другим не должно прибегать  к таким враждебным действиям, которые  сделали бы невозможным взаимное доверие в будущем, в мирное время, как например, засылка тайных убийц, отравителей, нарушение условий капитуляции, подстрекательство к измене в государстве неприятеля и т.д.».

Прежде чем предоставить слово Иммануилу Канту в обоснование этого положения, отметим, что немногим более чем через 100 лет после его провозглашения оно вошло в состав норм и обычаев ведения сухопутной войны, закрепленных в Гаагских конвенциях 1899 и 1907 гг., что еще раз подчеркивает мудрость и прозорливость кенигсбергского мечтателя. А вот как сам Кант аргументировал свою позицию:

«Это бесчестные приемы борьбы. Ведь и во время войны должно оставаться хоть какое-нибудь доверие к образу мыслей врага, потому что иначе нельзя было бы заключить никакого мира и  враждебные действия превратились бы в истребительную войну. Война же есть печальное, вынужденное средство в естественном состоянии (где не существует никакой судебной инстанции, приговор которой имел бы силу закона) утвердить свои права силой. ...Карательная  война между государствами немыслима (поскольку между ними нет отношения  начальника к подчиненному). Отсюда следует, что истребительная война, в которой могут быть уничтожены обе стороны, а вместе с ними и  всякое право, привела бы к вечному  миру лишь на гигантском кладбище человечества. Итак, подобная война, а также использование  средств, которые открывают пути к ней, должны быть, безусловно, воспрещены».