Проблема смысла жизни в творчестве Камю

Будь  я деревом или животным, жизнь  обрела бы для меня смысл. Вернее, проблема смысла исчезла бы вовсе, так как  я сделался бы частью этого мира. Я был бы этим миром, которому ныне противостою всем моим сознанием, моим требованием вольности.

Ранее речь шла о знании; должна ли жизнь  иметь смысл, чтобы ее стоило прожить. Сейчас же, напротив, кажется, что, чем  меньше в ней смысла, тем больше оснований, чтобы ее прожить. Пережить испытание судьбой значит полностью  принять жизнь. Следовательно, зная об абсурдности судьбы, можно жить ею только в том случае, если абсурд все время перед глазами, очевиден для сознания.

Но что  значит жить в такой вселенной? Ничего, кроме безразличия к будущему и желания исчерпать все, что  дано. Вера в смысл жизни всегда предполагает шкалу ценностей, выбор, предпочтение. Вера в абсурд, по определению, учит нас прямо противоположному.

Итак, я  вывожу из абсурда три следствия, каковыми являются мой бунт, моя  свобода и моя страсть. Одной  лишь игрой сознания я превращаю  в правило жизни то, что было приглашением к смерти, и отвергаю самоубийство.

Абсурдный человек

Повседневный  человек не любит задерживаться, он в вечной гонке. Но в то же время  он ничем, кроме себя самого, не интересуется, в особенности, когда речь идет о  том, кем бы он мог стать. Отсюда его  склонность к театру, к зрелищам, предлагающим на выбор столько судеб. Он может ознакомиться с ними без  сострадания и горечи. В этом легко  узнать бессознательного человека, торопливо  стремящегося к неведомо каким надеждам. Абсурдный человек появляется, когда  с надеждами покончено, когда  ум уже не восхищается игрой, а  вступает в нее.

Вечность - это не игра. Ум, настолько безумный, чтобы предпочесть вечности комедию, теряет право на спасение. Между "повсюду" и "всегда" нет компромисса. Поэтому  столь низкое ремесло может привести к безмерным духовным конфликтам. "Важна не вечная жизнь, - говорит  Ницше, но вечная жизненность". Вся  драма, действительно, в выборе между  ними.

Актер знал об уготованных ему карах. Но какой  смысл имели столь смутные  угрозы в сравнении с последней  карой, уготованной для него самой  жизнью? Он заранее предчувствовал ее и полностью принимал. Как и  для абсурдного человека, преждевременная  смерть непоправима для актера. Ничем  не возместишь те лица и века, которые  он не успел воплотить на сцене. Но, как бы то ни было, от смерти не уйти. Конечно, актер повсюду, пока жив, но он находится и в своем времени, которое оставляет на нем отпечаток.

К концу  жизни человек понимает, что провел столько лет лишь для того, чтобы  удостовериться в одной-единственной истине. Если она очевидна, для жизни  достаточно ее одной. Что касается меня, то мне есть, что сказать об индивиде со всей определенностью. О нем должно говорить без прикрас, а если необходимо, то и с известным презрением.

Человека  делает человеком в большей мере то, о чем он умалчивает, нежели то, что он говорит. Мне придется умалчивать о многом. Но я непоколебимо убежден  в том, что все судившие об индивиде имели намного меньше опыта, чем  есть у нас для обоснования  приговора.

Рано  или поздно наступает время, когда  нужно выбирать между созерцанием  и действием. Это и называется: стать человеком. Мучения при этом ужасны, но для гордого сердцем нет середины. Либо бог, либо время, или крест, или меч. Либо мир наделен величайшим смыслом, бесконечно превосходящим все треволнения, либо в нем нет ничего, кроме треволнений. Нужно жить своим временем и умирать вместе с ним или же уклоняться от него во имя высшей жизни.

Индивид ничего не может, и тем не менее он способен на все. В свете этой удивительной свободы вам станет понятно, почему я одновременно возвеличиваю и уничтожаю индивида. Мир сминает его, я даю ему свободу. Я предоставляю ему все права.

моя человеческая противоречивость сохраняется и в противоречиях самой сущности вещей. Я помещаю ясность моего ума посреди того, что ее отрицает. Я возвышаю человека над тем, что его подавляет; моя свобода, мой бунт, моя страсть сливаются воедино в этом напряжении, в этой ясности видения, в этой непомерности повторения.

человек есть цель в себе. И он является своей единственной целью. Если он и желает быть кем-то, то в этой жизни. Но тогда мне известно и все остальное. Завоеватели говорят иногда о победах и преодолениях. Но они всегда имеют в виду "преодоление себя".

Единственной  роскошью для завоевателей остаются человеческие отношения. Разве непонятно, что в этой уязвимой вселенной  все человеческое обретает самый  жгучий смысл? Суровые лица, поставленное под угрозу братство, сильная и  целомудренная дружба - вот подлинные  богатства. Они подлинны, так как  преходящи, в них могущество и  пределы ума, то есть его эффективность. Иные говорят о гениальности. Но я предпочитаю ей интеллект, он тоже может быть величественным. Он освещает эту пустыню и владычествует  над ней. Он знает свое рабство  и не скрывает этого. Он умирает вместе с телом. Но знание - вот его свобода.

Любовник, комедиант или авантюрист ведут  абсурдную игру. Но на это способны, при желании, и девственник, и  функционер, и президент республики. Достаточно знать и ничего от себя не скрывать. В итальянских музеях встречаются маленькие разрисованные  ширмы. Священник держал такую перед глазами приговоренного к смертной казни, скрывая от него эшафот. Скачок во всех его формах, будь то низвержение в божественное или вечное, потеря себя в повседневных иллюзиях или в "идее",- это ширма, прикрывающая абсурд. Но без ширмы могут жить и функционеры, вот что я имел в виду.

Абсурдное творчество

Для отвернувшегося от вечности человека все сущее есть лишь нескончаемая пантомима под  маской абсурда. Творчество - великая  пантомима.

Столкнувшись  с неразрешимыми парадоксами, наука  также оставляет свои предположения  и останавливается на созерцании и изображении вечно девственного пейзажа явлений. Взирая на мирские  образы, мы понимаем сердцем, что охватывающее нас при этом чувство - не от предполагаемых глубин мира. но от его многоликости. Тщетно было бы их объяснять; у нас остаются лишь ощущения, а вместе с ними и непрерывный зов, идущий от количественно неисчерпаемой вселенной. Так становится понятным место произведения искусства.

произведение искусства впервые выводит наш ум за его пределы и ставит лицом к лицу с другим. Не для того, чтобы утратить себя в другом, но чтобы со всей точностью указать на безысходность пути, на который мы вместе вступили. В абсурдном рассуждении творчество следует за беспристрастностью и раскрывает ее. Творчество отражает тот момент, когда рассуждение прекращается и на поверхность вырываются абсурдные страсти.

Чтобы абсурдное  произведение стало возможным, к  нему должна быть примешана мысль  в самой ясной из своих форм. Но и мысль должна проявляться  не иначе как в заданном ей интеллектом  порядке. Этот парадокс объясняется  самим абсурдом. Произведение искусства  порождается отказом ума объяснять  конкретное. Произведение знаменует  триумф плоти. Ясная мысль вызывает произведение искусства, но тем самым  себя же и отрицает. Мысль не поддается  искушению прибавлять к описанию некий глубинный смысл. Она знает  о его незаконности. В произведении искусства воплощается драма  сознания, но она никогда не дается искусством непосредственно. Абсурдное  произведение требует художника, который  ясно сознает свои пределы, и искусства, в котором конкретное ничего не обозначает, кроме самого себя. Произведение искусства  не может быть ни целью, ни смыслом, ни утешением для жизни. Творить  или не творить - это ничего не меняет. Абсурдный творец может отказаться от творчества, иногда он так и делает.

Мыслить – значит испытывать желание создавать  мир (или, что то же самое, задавать границы собственному миру). Это значит, что, только исходя из фундаментального разлада между человеком и его опытом, можно найти почву для их согласия. Она должна соответствовать ностальгии человека. Нужно найти универсум, препоясанный разумными основаниями, просветленный аналогиями.

роман, несмотря на его внешние особенности, представляет собой попытку максимальной интеллектуализации искусства, более всего в сравнении с поэзией или с эссе.

Творчество  представляет собой лишь одну из множества  возможных установок человека, осознавшего  абсурд. Но сказанное относится и  к другим способам жизни Завоеватель  или актер, художник или Дон Жуан могут запамятовать, что их способ жизни невозможен без осознания  ее бессмысленности. Жизнь слишком  быстро входит в привычку. Хочешь заработать деньги, чтобы жить счастливо, и в  итоге все силы, весь цвет жизни  уходят на их добывание. Счастье забыто, средство принято за цель. Точно  так же завоеватель делается слугой собственного честолюбия, которое поначалу было лишь средством. С исчезновением  осознанности и бунта улетучивается  и абсурд В человеческом сердце так много упрямой надежды. Даже те. кто, казалось бы, полностью ее лишены, часто приходят к тому. что соглашаются на иллюзии. Согласие с судьбой, порожденное тягой к умиротворению, является двойником экзистенциалистского согласия. На то и существуют пресветлые боги и деревянные идолы. Но к искомому нами человеческому образу ведет срединный путь.

Творчество  требует каждодневных усилий, владения самим собой, точной оценки границ истины, требует меры и силы. Творчество есть род аскезы. И все это "ни для чего", чтобы вечно повторять  одно и то же, не двигаясь с места. Но, может быть, важно не само великое  произведение искусства, а то испытание, которого оно требует от человека, тот повод, который дается произведением  искусства человеку для преодоления  призраков и хотя бы незначительного  приближения к обнаженной реальности.

Отвергая  единство, мышление возвеличивает многообразие. Многообразие - вот истинное поприще  искусства. Единственной освобождающей  ум человека мыслью является та, что  оставляет его наедине с самим  собой, со знанием собственной конечности и близкого конца. Для этого не нужно никакой доктрины. Эта мысль  придет к человеку вместе со зрелостью  в творчестве и жизни. В отрыве от освобожденного этой мыслью ума  творчество вновь прислушалось бы к  едва заглушенному голосу души, к навеки преданной надежде. Либо творчество вообще становится глухим ко всему, когда  уставший от игры творец отворачивается от него.

Творить - значит придавать форму судьбе. Художественное произведение не только определяет своих героев, но и определяется ими. Комедиант научил нас, что нет  границы между видимостью и бытием.

На пути свободы всегда можно сделать  еще шаг. Последним усилием для  родственных умов творца и завоевателя  является умение освободиться от своих  занятий: дойти до признания, что  самого дела - будь оно завоеванием, любовью, творчеством могло бы и  не быть. Все завершается признанием глубочайшем бесполезности индивидуальной жизни. Но именно это признание придает легкость, с какой они осуществляют свое творчество, поскольку принятие абсурдности жизни позволяет полностью в нее погрузиться.

Остается  только судьба, а ее исход предрешен. За исключением единственной фатальности  смерти, во всем остальном, в радости  или в счастье, царит свобода. Человеку предоставлен выбор, он - единственный его властелин. Некогда его связывала  иллюзия мира иного. Отныне участью  мышления оказывается не самоотречение, а взаимное отражение образов. Мышление играет, творя мифы. Но это мифы, лишенные всякого основания. Кроме человеческого  страдания, в своей неисчерпаемости  равного мышлению, не развлекательная  и сверкающая сказка о богах, но земная драма, образ, деяние в них нелегкая мудрость и лишенная завтрашнего  дня страсть.

Миф и Сизифе

Боги  приговорили Сизифа поднимать огромный камень на вершину горы, откуда эта  глыба неизменно скатывалась  вниз. У них были основания полагать, что нет кары ужасней, чем бесполезный  и безнадежный труд. Сизиф - абсурдный  герой. Такой он и в своих страстях, и в страданиях. Его презрение  к богам, ненависть к смерти и  желание жить стоили ему несказанных  мучений - он вынужден бесцельно напрягать  силы.

"Я  думаю, что все хорошо",- говорит  Эдип, и эти слова священны. Они  раздаются в суровой и конечной  вселенной человека. Они учат, что  это не все, еще не все  исчерпано. Они изгоняют из  этого мира бога, вступившего  в него вместе с неудовлетворенностью  и тягой к бесцельным страданиям. Они превращают судьбу в дело  рук человека, дело, которое должно  решаться среди людей. Если  и есть личная судьба, то это  отнюдь не предопределение свыше,  либо, в крайнем случае, предопределение  сводится к тому, как о нем  судит сам человек: оно фатально  и достойно презрения. В-остальном, он сознает себя властелином своих дней.

Изложение собственной  позиции

Очень многие философы в своих трудах обращались к проблеме смысла жизни. Довольно специфический  и, на мой взгляд, сложный для понимания  подход А. Камю к этой извечной проблеме.

Поиски  смыла жизни неразрывно связаны с рассуждениями о смерти. Стоит ли жить, или не стоит. Для построения его теории он анализировал примеры самоубийц, изучал, старался понять, по каким причинам люди самовольно уходят из жизни. Эти рассуждения привели его понятию абсурда. На мой взгляд, А.Камю, сам не в силах был постичь разумно всю сложность бытия, нашел понятие абсурда как все объясняющее. В его понимании абсурд – это «столкновение между иррациональностью и исступленным желанием ясности».

Чтобы утвердиться  в своей теории А.Камю рассматривает  абсурдность разных сторон жизни: абсурдные  рассуждения (поиски абсурдного в философии), абсурдный человек, абсурдное творчество, миф о Сизифе (Сизиф как образец  счастливого человека).