Шопенгауэр философия пессимизма

Шопенгауэр  не дает сколько-нибудь удовлетворительного  разрешения этой

проблемы  и предпочитает ответить на совсем другой вопрос: одинаковы ли

характеры людей? Нет, они, конечно, различны, особенностями  характера и

определяется  то, что одни люди способны направить  себя к «святости», а другие

либо вообще закостенели во зле, либо ведут себя чувственно и легкомысленно.

Таким образом, из запредельного, потустороннего (в  отношении явлений) мира к

нам проникает  не столько свобода, сколько характер. Однако тем самым главная

трудность этики  Шопенгауэра остается без разрешения.

Возвращаясь к сопоставлению этики Шопенгауэра  с христианской религией,

необходимо  отметить, что вслед за Кантом, он отвергает все доказательства

существования Бога и все попытки оправдать  богоправление миром со всеми его

несправедливостями, мучениями, злодеяниями и мерзостью  как совершенно

несостоятельные. Франкфуртский мизантроп иронически цитирует известное место

из Ветхого  завета: «И увидел Бог, что он создал, и вот хорошо весьма» (Бытие,

1, 37). Он отвергает также попытки придания религии интеллектуальной

респектабельности и, подобно Гегелю, не приемлет ни антифилософского

приписывания  Богу личностных черт, ни претензии  религии как в этом, так и  в

других вопросах стать выше философии. В диалоге  «О религии» Шопенгауэр

утверждает, что вера и знание не совместимы, всякое богословие и всякий

фидеизм ложны. Он убежден, что религиозные надежды на загробное счастье в

корне фальшивы. Шопенгауэр фактически следует Гоббсу и Юму, когда заявляет,

что в Европе религия унизила себя, став одной  из опор существующею в обществе

политического устройства. И в то же время он признает, что из всех религии по

своему внутреннему  содержанию ему наиболее импонирует христианство, и это

получает  свое обоснование в том, что в  этической программе Шопенгауэра

явственно звучат мотивы изначального греха (вины) и  покаяния, порицания

плотской  жизни и всех земных радостей. А  вместе с тем — прославления

очистительной функции страданий, требования воздавать  людям добром за зло и

ориентации  на подвижничество, оправдания евангельских идей искупления и

спасения.

3. Метафизика  половой любви

Все поэтические, все драматические, все художественные произведения – не что

иное как  изображение половой любви. Удивляться мы должны не тому, что и

философ решил  избрать своей темой эту постоянную тему всех поэтов, а тому,

что предмет, который играет столь значительную роль во всей человеческой

жизни, до сих  пор почти совсем не подвергался  обсуждению со стороны философов

и представлял  для них неразработанный материал.

Вся влюбленность, какой бы эфирный вид она себе ни придавала, имеет свои

корни исключительно  в половом инстинкте. Почему же такой  пустяк должен играть

столь серьезную  роль и беспрестанно вносить раздор и смуту в стройное течение

человеческой  жизни? В этих фривольных шашнях любви созидаются будущие

поколения. Все любовные истории каждого  наличного поколения, взятые в целом,

представляют  собою, таким образом, серьезную  «думу всего человечества о

создании будущего поколения». Воля индивидуума выступает в своем повышенном

качестве, как воля рода. Эта важность и есть то, на чем зиждется пафос и

возвышенный строй любовных отношений, трансцендентный  момент восторгов и

страданий любви. То, что в индивидуальном сознании сказывается как половой

инстинкт  вообще, без сосредоточения на определенном индивидууме другого пола,

это воля к  жизни, просто как таковой. Направленный на определенную личность –

воля к  тому, чтобы жить в качестве строго определенного индивидуума. Разве

точное определение  индивидуальностей грядущего поколения  не является гораздо

более высокою  и достойной целью, чем все  безмерные чувства и мыльные  пузыри.

Если истинною целью любви считать это, то окажутся соответствующими делу все

околичности любовного романа, все бесконечные  усилия и муки, с которыми

связано стремление к любимому существу. Сквозь все  эти порывы и усилия

пробивается в жизнь грядущее поколение во всей своей индивидуальной

определенности. Трепет этого поколения слышится уже в том осмотрительном,

определенном  и прихотливом выборе, взрастающая склонность двух любящих

существ –  это уже собственно воля к жизни  нового индивидуума. И наоборот,

решительное и упорное отвращение, которое  испытывают друг к другу мужчина  и

девушка –  доказательство того, что дитя, которое  они могли бы произвести на

свет, было бы дурно организованное, внутренне  дисгармоничное, несчастное

существо. Как  необъяснима в каждом человеке его  особая индивидуальность, так

же точно необъяснима и индивидуальная страсть двух влюбленных. Оба эти

явления в  своей глубочайшей основе – одно и то же: первое во внешнем то, чем

последнее было внутренним. Самый первый момент зарождения нового индивидуума,

истинно критическую  точку его жизни, надо видеть в  том мгновении, когда его

родители  начинают друг друга любить. Этот новый  индивидуум – новая

(Платонова)  идея, как все идеи с величайшей  напряженностью стремятся принять

форму явления, жадно набрасываясь для этого  на материю. Эта жадность и это

напряжение  и есть взаимная страсть будущих  родителей. Что касается ее степени

– она тем  более могущественна, чем более  индивидуализирована. Эгоизм так

глубоко коренится  в свойствах всякой индивидуальности вообще, что когда

необходимо  пробудить к деятельности – то единственно надежными стимулами  для

этого являются его эгоистические цели. Природа  может достигнуть своей цели,

внушив индивидууму  иллюзию. Ему кажется личным благом то, что на самом деле

составляет  благо только для рода. Индивид  служит для рода, воображая, что

служит самому себе. Эта иллюзия – инстинкт. В подавляющем большинстве случаев

– это мысль  рода, которая предуказывает воле то, что полезно ему. Так как

воля стала  здесь индивидуальной, то ее необходимо обмануть, чтобы ей

казалось, будто  она идет навстречу индивидуальным целям. В целом об

инстинктах вообще – инстинкт повсюду выступает как деятельность, будто бы

руководимая идеей цели, но в действительности совершенно чуждая последней.

Инстинкт  существует у человека, который в  противном случае хотя и мог бы

понимать  цель полового общения, но не стремился  бы к ней с должным усердием,

то есть даже в ущерб своему индивидуальному  благополучию. Иллюзия

сладострастия внушает мужчине будто он найдет самое большое наслаждение в

объятиях женщины, которая пленяет его своей красотой. Именно поэтому человек

чувствует себя обманутым, иллюзия исчезает, когда  цель достигнута. Шопенгауэр

берется анализировать что и почему мужчин привлекает в женщинах –

телосложение, возраст и красота. Женщина ищет в мужчине специфическо мужских

качеств, интеллектуальность все равно наследуется от женщины. Брак

заключается не ради остроумных собеседований, а  для рождения детей. Если

женщина утверждает, что она влюбилась в ум мужчины, то это – суетная и

смешная выдумка  ил же аномалия выродившегося существа. Это абсолютные

качества. Относительные – рассчитаны на то, чтобы восстановить существующий

уже с изъяном  родовой тип. Имеет более определенный, решительный и

исключительный  характер. Страстная любовь ведет  свое начало от этих

относительных мотивов, и только обыкновенная легкая склонность вытекает из

мотивов абсолютных. Каждый индивидум стремится подавить свои слабости,

недостатки  и уклонения от нормального человеческого  типа в соединении с

другою особью для того, чтобы они не повторились  в их будущем дитяти. Любовь

маленького  мужчины к большим женщинам будет  особенно страстна, если он сам

родиться  от высокого отца и только благодаря  влиянию матери остался

невысоким: от отца он унаследовал такую систему сосудов и такую ее энергию,

которые могли бы снабжать кровью большое тело. Если его отец и дед были также

невысокого  роста, то эта склонность не будет  уже так заметна. Белокурые

волосы и  голубые глаза – некоторая  игра природы, белый цвет кожи не естествен

для людей, а  природная кожа – черная или коричневая, как у наших

родоначальников – индусов. Каждый белый человек  – это человек вылинявший. В

половой любви  природа стремится обратно к  черным волосам и темным глазам.

Всякий предпочитает темперамент, противоположный собственному, но лишь в той

мере, в какой  последний отличается полной определенностью.

Когда молодые  люди внимательно рассматривают  друг друга – это размышление

гения рода о том индивидууме, который может  родиться от данной четы. Во всех

людях, способных к деторождению, гений рода размышляет о грядущем поколении.

Созидание последнего – вот та великая работа, которой  неустанно занимается

Купидон в  своих делах, в своих мечтах и  мыслях. Сравнительно с важностью  его

великого  дела, которое касается рода и его  грядущих поколений, дела

индивидуумов  в их эфемерной совокупности очень  мелки, поэтому Купидон всегда

готов без  дальней думы принести эти индивидуумы  в жертву. Ибо он относится к

ним как бессмертный к смертным.

Интенсивность влюбленности возрастает с ее индивидуализацией, обыкновенное

половое влечение пошло, так как чуждо индивидуализации, оно направлено на

всех и  стремится к сохранению рода только в количественном отношении, без

достаточного  внимания к его качеству. Тоска  любви, печаль – это вздохи гения

рода, который  видит, что здесь ему суждено  обрести или потерять незаменимое

средство  для своих целей, и потому он глубоко  стонет. Только род имеет

бесконечную жизнь, и поэтому только он способен к бесконечным желаниям, к

бесконечному  удовлетворению и к бесконечным  скорбям. В любви все это

заключено в  тесную грудь смертного существа: что же удивительного, если эта

грудь иногда готова разорваться и не может  найти выражения для переполняющих

ее предчувствий бесконечного блаженства или бесконечной  скорби. Утрата

любимой женщины  составляет для страстно влюбленного  такую скорбь, горше

которой нет ничего: эта скорбь имеет характер трансцендентный, она поражает

человека  не как простой индивидуум, а в  его вечной сущности, в жизни рода,

чью специальную  волю и поручение он исполнял своей  любовью. Исключительно

перед интересами рода отступают честь, долг и верность, которые до сих пор

противостояли всяким другим искушениям и даже угрозам  смерти. А. Шопенгауэр

цитирует  Шамфора: «Когда мужчина и женщина питают друг к другу сильную

страсть, то мне всегда кажется, что каковы бы ни были разлучающие их препоны

(муж, родные  и т.д.), влюбленные предназначены  друг другу самой природой,

имеют друг на друга божественное право, вопреки  законам и условностям

человеческого общежития». Большая часть «Декамерона» представляет собою не

что иное, как  издевательство и насмешку гения  рода над правами и интересами

индивидуумов, над интересами, которые он попирает ногами. С такою же

легкостью гений  рода устраняет и обращает в ничто все общественные различия и

тому подобные отношения. Как пух сдувает он со своего пути все подобные

условности  и соображения человеческих уставов. В драмах, романах, комедиях –

молодые люди борются за свою любовь. Стремления эти представляются нам

настолько важнее, возвышеннее и потому справедливее, чем всякое другое ему

противодействующее  стремление. Обыкновенно гений рода достигает своих целей,

и это, как  соответствующее художественной справедливости, дает зрителю

удовлетворение. Потому как он чувствует, что цели рода значительно

возвышаются над целями индивидуума. В некоторых  неестественных комедиях были

попытки представить  все дело в обратном виде и упрочить счастье индивидов в

ущерб целям  рода, но тогда зритель чувствует  ту скорбь, какую испытывает при

этом гений рода. Что интересно, что введение Шопенгауэром фигуры гения рода,

которое поначалу кажется слишком абстрагированным, придание любви

трансцендентного  измерения, действительно вводит все  представления в систему.

Там, где  он говорит о драме и литературе, это как ключ... Начинаешь постигать

суть драмы, начинаешь действительно чувствовать  систему там, где речь идет о

любви в литературе. И что особенно интересно –  совершенно нерациональные

впечатления, которые едва ли зачастую возможно описать, также приходят в

систему, и  оказываются понятными именно что  рационально. Как интересно можно

было бы иначе  этого достигнуть? Вообще введение трансцендентной фигуры гения

рода вводит вопрос о любви у Шопенгауэра  чуть ли не в романтическую традицию.

Если на высших ступенях влюбленности его мысли  получают возвышенную и

поэтическую окраску, если они принимают даже трансцендентное и

сверхфизическое направление, в силу которого он, по-видимому, совершенно

теряет из виду свою настоящую, очень физическую цель, то это объясняется тем,

что он вдохновлен теперь гением рода, дела которого бесконечно важнее, чем