Творчество И. Макьюэна как объект литературоведческого анализа

Позже, тем же днем, Пероун случайно столкнется с преступником, который подвергнет опасности всю его семью и заставит обнажиться его беременную дочь.

Not original? Perowne, seeing a telltale tremble in the dainty chin, thought the cool manner wouldn't hold. Rosalind spoke up at last, but her father talked over her. Yes, a little known but gifted poet, Pat Jordan, a woman of the Liverpool school, had written up a similar idea in the sixties - the end of the affair, the spinning sheets at the launderette displayed before the thoughtful poet. Was it possible that Grammaticus knew how idiotic his behaviour was but could not pull back? In the old man's weak eyes there was a dog-like cringing look, as if he was scaring himself and was pleading for someone to restrain him. His voice cracked as he strained for affability, and he talked on and on, making himself more ridiculous. The silence around the table that had enabled him was now his punishment, his affliction. Theo was gazing at him in amazement, shaking his head. Of course, John was saying, he wasn't accusing Daisy of plagiarism, she may have read the poem and forgotten about it, or simply reinvented it for herself. After all, it wasn't such an exceptional or unusual idea, but either way... At last he wound down, unable to make his situation worse. Perowne was pleased to see that his daughter wasn't crushed. She was furious. He could see the pulse in her neck throbbing beneath the skin. But she was not going to relieve her grandfather with any sort of outburst. Suddenly, unable to bear the silence, he started up again, talking hurriedly, trying to soften his judgment without actually altering it. Daisy cut in and said she thought they should talk about something else, at which Grammaticus muttered a simple 'Oh fuck!', J stood up and went indoors. They watched him go - a familiar sight, that receding form, but upsetting too, for it was the first time that summer. Daisy stayed on another three days, long enough for her grandfather to have thought of ways of resuming relations

Только в обстоятельствах, взывающих к сопереживанию, по Макьюэну, герои и читатель способны постичь себя в экзистенциальном пограничье.

Романы Макьюэна небанально развивают магистральный сюжет трагической неспособности к эмпатии. При этом бесчувственность трактуется писателем подчас в прямом значении этого слова - его герою недоступен травматический опыт «Другого». Так, все болезненные сюжеты Макьюэна, сопряженные со стыдом, виной и утратой, соотносимы с проблематизацией «Я», неспособного существовать без коммуникации с «Другим». Тогда окажется, что для осиротевших подростков мир продолжает существовать лишь в счастливом инцесте их сочувствующей друг другу любви («Цементный садик»), что любящим достаточно одного понимающего взгляда над трупом, чтобы страшной ценой спасти друг друга («Невинный»); что глубоко несчастен и даже опасен тот, кто в своей отъединенности не слышит другого («Невыносимая любовь»).

У Макьюэна меняет очертание и само понятие насилия: как и любовь, оно опознается только двумя. Леонард из романа «Невинный» невинен, когда методично членит труп случайно убитого им мужа возлюбленной Марии, и виновен, когда полагает приятной мысль об игре в сексуальное насилие с ней.

He opened his eyes . The silence lasted for five minutes . If not twenty. He opened his eyes and spoke. But it's not a fight in the diner , he said. He attacked me, he could have killed me . He stopped and remembered . First he attacked you , grabbed you by the throat. He forgot all about her throat. Ladies watch , he said. Does not hurt ? All her neck to her chin was red marks . And he forgot about it .

Only hurts to swallow , she said.

You see, he said. You should go with me to the doctor. That's what we tell them , and it will be the truth, the way it was . He could strangle you .

Yes , he thought. But I would not let him .

Four o'clock , she said. No doctor does not accept us . And even if accepted , you must understand . She stopped and opened her hands again . Understand, I 'm always thinking about the police and what they see when they come here .

We 'll take a blanket in advance , he said.

Blanket had nothing to do , she said. Understand what they see. Mutilated corpse .

Do not say that , he said.

Fractured skull , she said, and the hole in his cheek . And we have that ? Red ear , bruises on his neck ?

And my testicles , he thought, but said nothing .

Привычный для писателя перевертыш, игра и реальность, меняются местами: игра унижает Марию, заставляет ее вспомнить о тяжелом опыте времен оккупации, а страшная реальность, предстающая в разрезанном на части теле Отто, дается Макьюэном не как насилие над человечностью, а как несчастный случай, подобный другим катастрофическим событиям. В романе «Невыносимая любовь» Джед Перри получает мистическое откровение о скрытой в тайных знаках любви между ним и прежде незнакомым ему Джо. Джед болен, у него навязчивая идея, синдром Клерамбо. Гомоэротическая одержимость с религиозным подтекстом Джеда, прописывающая роль для «Другого», опасна и разрушительна. Она едва ли не приводит к настоящему насилию: на Джо организовано покушение. Болезнь Джеда в каком-то смысле становится метафорой любви без подлинного понимания «Другого», бесчувственной в своем эгоцентрическом насилии.

Эмпатия, способность отчуждаться от себя и от социальных норм в почти сакральном у Макьюэна акте сочувствия «Другому» оказывается подлинной любовью. Неспособность к эмпатии - всегда насилие. «Love is very fragile, it is difficult to achieve and maintain, so it is more expensive», - говорит писатель в интервью. В камерном романе Макьюэна «На берегу» ситуация непонимания максимально обострена. В центре сюжета всего одна ночь 1963 года - первая брачная ночь молодоженов. Фатальное для героев непонимание, по Макьюэну, лежит и в неспособности Эдуарда принять индивидуальную природу Флоренс (она испытывает отвращение к физической любви), и в глухоте к ее великодушию (Флоренс предлагает ему быть свободным в сексуальных связях). В порыве негодования Эдуард говорит о «гнусности» предложения Флоренс, упрекает ее в том, что она нарушила обещание, данное прилюдно в церкви. Условная мораль для него важнее, возможно, нетипичной, но искренней любви Флоренс, выше ее «попытки самопожертвования, которой он не смог понять».

In optimistic moments, she tried to convince herself that suffers only elevated disgust tion and it will pass . Of course, at the thought of Edward's testicles hanging by hyperon rimirovannym penis - another creepy term - it vzdergivalas lip and imagine that before it touches someone "out there" even favorite was as unbearable as imagine a surgical operation on the eye. But babies disgust does not apply familiarize . Kids loved it and would often gladly nursed young sons cousin . Thought it would be happy to carry a baby from Edward , and abstractly , in any case , is not afraid of childbirth. If she could reach it with a swollen - standing, as the mother of Jesus , miraculously .

Florence suspected that there is something very wrong, that she was always not like everybody else , and now , finally, it will come out. Her problem is deeper and more serious than a simple physically disgusted ; her whole being revolted against carnal intimacy ; her composure and perfect happiness will forcibly violated. She simply did not want to it " included " or " penetrated ". Sex with Edward could not crown her happiness , and is the price - to toruyu she should pay for this happiness .

Герои не встретятся больше, но, возвращаясь мыслями к той ночи на берегу, семидесятилетний Эдуард поймет, что «Her [Florence] humble proposal did not matter, the only thing she needed - confidence in his love <...>. He did not know or did not want to know that running away from him in despair, in the belief that he was losing it, she never loved him more or hopeless, and the sound of his voice would be salvation, she returned to».

В романе «Суббота» преступник останавливается перед насилием, расчувствовавшись от прочитанных ему поэтических строф. Невероятная, фантастическая, если не мелодраматическая, перемена, однако, сначала находит физиологическое объяснение (весьма показательный поворот для Макьюэна). С научной точки зрения поведение обреченного на смерть преступника с прогрессирующей болезнью мозга вполне предсказуемо: «For consciousness is characterized by the loss of a collapsing sequence: the patient moves from one emotional state to another, completely forgetting about what did and said a minute ago, and not knowing how it looks from the outside» Преступник схвачен, его ждет справедливый суд и смерть, «recorded in fragile proteins» . Но чуждый всякой изящной словесности нейрохирург Пероун (авторская маска самого Макьюэна) хочет снять обвинение. По-видимому, и для него поэзия раскрыла пространство «чужого» сознания, его боль и его надежду: «Some poet of the nineteenth century (it would be necessary to find out who he is generally such that Arnold) raised in Baxter string, which he Perowne can not even pick up the definition. Desperate thirst for life, thirst perception, cognition and action awakened in him at the very moment when the door of consciousness has already started to swing shut, separating it from the world. No, we must not allow his last days he spent in the chamber, waiting for the ridiculous court».- Бакстер, чья внешность при первой встрече была описана Пероуном в анималистическом ключе, а история болезни дала исчерпывающее объяснение его поведению, взывает к человеческому сочувствию. Насилие, а теперь его инструмент (скальпель) в руках нейрохирурга, делающего операцию своему недавнему противнику, перерастает в метафору необходимости знания о том, что «Другой» существует.

Насилие Макьюэна разрушает комфортную читательскую позицию. Зримый, грубый, материальный мир представлен у него без комментариев, плотно, предельно физиологично: достаточно вспомнить полные анатомических подробностей сцены рассечения плоти в романах «Утешение странников» (1981), «Невинный», «Искупление», «Суббота». Это то, что должен увидеть его читатель. Макьюэн использует алитературные формы репрезентации, «плоскостный» кинематографический показ и научный дискурс, противопоставляя их индифферентную фиксацию иллюзорному миру вербальных фабуляций. Эта оптика «бытия и ничто» часто пронизана философской иронией: Макьюэн не раз показывает буквальное «проникновение в голову», разуподобляя и последовательно дегуманизируя человека: «Using forceps Briony start gently tear off layer by layer through the blood-soaked , leathery gauze that covered the terrible wound . When the last layer has been removed , similar to the visual aid anatomy mannequin which half of his face was devoid of skin and muscle , has been very distant. Her eyes appeared live bloody mangled flesh. Through missing cheek were seen lower and upper back molars and shiny , unnaturally long tongue < ... > . Private Latimer turned into a monster and probably guessed this».

Врагом правды о «бытии и ничто» становится сентиментальный язык литературы. Поэтому в конце романа в сущности два финала: выдуманный писательницей Брайони хэппи-энд о воссоединении влюбленных и признание в том, что Робби и Сесилия погибли в 1940-м. Брайони выполняет требование редактора и сочиняет рассказ о «чуде», мелодраматический аналог miracle of Dunkirk. Однако в конце романа она предпочитает правду.

Во всех своих романах Макьюэн пишет об экзистенциальных «бытии и ничто», о равнодушии косной материи к человеку, о его ранимости перед лицом катастрофической случайности. Но теперь это понимание дается самой Брайони. В каком-то смысле Брайони проходит путь инициации, становится писателем, открывает в себе способность сочувствовать «Другому», человеку, заброшенному в мир случайностей и насилия.

Брайони пишет роман о непоправимости, невозможности искупить свою детскую ошибку. Наивно видеть в таком финале пафос христианской исповеди, чистосердечное раскаяние которой дарует надежду на искупление. Замысел атеиста Макьюэна в другом - в создании оригинальной несентиментальной апологии писательского слова.

Говоря об экзистенции, Макьюэн часто пользуется словом condition. Это ситуация, в которой находит себя его герой, ситуация, проявляющая экзистенциальную ранимость человека: его боль, ошибки, страх, вину, стыд, возникающие по каким-то для него прежде непонятным причинам. Миссия романа, миссия литературы - свидетельствовать, донести это знание. Рождение писательницы Брайони Толлис из «Искупления» связано с тем, что она не желает прятаться в свой талант, в спасительное литературное искупление вины. И даже не сочувственное «вживание» в персонажей, исполняющих роль ее близких, не «авторский императив» личной воли, а воля к признанию травматического и неизбывного чужого опыта как своего создает Брайони-писателя.

Известно, что Макьюэн близок идеям так называемых новых атеистов. В романах, статьях и интервью писателя появляются многочисленные ссылки на сочинения Р. Докинса, Д. Деннета, Кр. Хитченса и С. Харриса. Характерным идейным элементом их системы становится признание ценности истории человечества, показанной как опыт переживания этой истории. Опыт литературного переживания. В противовес религиозному чувству литература дает понимание величия человеческой жизни, утешения и даже искупления в признании неизбывности грубой материи, случайности и насилия жизни. Сцены отступления при Дюнкерке или эпизоды воспоминаний о концлагере, помещенные в роман, не профанируют ни историю, ни трагический опыт. В акте показа человеческого страдания роман становится моральным действом

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Влиятельным течением современного литературоведения является нарратология, или теория повествования. В настоящее время это достаточно самостоятельная дисциплина с собственными заданиями и возможностями изучения текстов. Объектом исследования нарратологии является способ воплощения формально-повествовательной структуры художественного текста с точки зрения прямого или опосредствованного (от первого, второго или третьего лица) диалога писателя с читателем. Фактически, предметом изучения нарратологии является способ подачи и распределения событий, о которых повествуется в литературном произведении, т.е. пространство и время, в которых происходит действие.

Одно из первых исследований творчества Макьюэна было предпринято в 1994 году Кирнаном Райаном (Kiernan Ryan)" в книге «Ian McEwan», в которой затрагивались проблемы раннего творчества писателя, а также романов «Дитя во времени», «Невинный» и «Черные собаки». В 1996 голу выходит работа Джэка Слэя (Jack Slay)" «Ian McEwan» с такой же исследовательской направленностью. В 2002 году увидела свет книга Дэвида Малколма (David Malcolm) «Understanding Ian McEwan», в которой исследуются следующие проблемы: зло в художественной системе первых романов, осмысление истории в романе «Невинный», наука и творчество в романе «Невыносимая любовь».

В отечественном литературоведении и критике Макьюэн мало исследован. Знакомство русского читателя с творчеством И. Макьюэна началось в 1998 году, когда журнал «Иностранная литература» опубликовал роман «Невинный, или Особые отношения» («The Innocent», 1990) в переводе В. Бабкова. В дальнейшем романы Макьюэна переводят Д. Иванов, В. Коган, В. Михайлин, В. Голышев. Последний за перевод романа «Амстердам» («Amsterdam» 1998) получает российскую премию «Малый Букер», присуждавшуюся именно за перевод в первый раз.

В России романы И. Макьюэна переводятся и издаются вне хронологии его творчества, не по мере их создания писателем. Так, первым издается русский перевод романа «Искупление» («Atonement», 2001) -одного из поздних романов И. Макьюэна, а первый сборник рассказов «Первая любовь, Последние обряды» («First Love, Last Rites», 1975) выходит на русском языке в 2009 году. «Искупление» («Atonement», 2001) и «Амстердам» («Amsterdam», 1998) стали «мировыми бестселлерами» и привлекли внимание отечественных издателей, нашли своего читателя и критика в России.

Герой Макьюэна - образованный мужчина, чувствующий удары приближающейся старости.

Герой начинает суетиться, спорить - не всегда ясно, с кем. Так как рядом женщина, полемизирует обычно с ней. Пытается даже создать для себя маленькую утопию, но быстро успокаивается, не дотягивает до сильного жеста. Не становится героем в пафосном варианте, не превращается в философа, способного сказать злое или мудрое слово о нашей жизни. И автор с персонажами, и читатели будто ждут: что- то должно внезапно переключиться, и человек станет другим - стержневым, цельным, волевым. Но ничего не происходит. Когда это окончательно проясняется, роман подходит к завершению.