Григорий Турский и его История Франков

Отбирая из своего материала  факты для включения в «Историю», Григорий отчасти был скован традиционными  темами историка (придворные события, военные походы, смены епископов, чудеса и знамения), отчасти же был  волен упоминать обо всем, что  представлялось ему и его современникам  интересным, о чем больше говорили вокруг. Этой возможностью Григорий пользовался  очень широко, что и делает его  «Историю» из ряда вон выходящим памятником средневековой культуры. Эпизоды его рассказа напоминают то приключенческую повесть (о бегстве Аттала), то уголовную хронику (о Сихаре и Храмнезинде). Ни у какого другого раннесредневекового или античного историка (кроме, может быть, «отца истории» Геродота, также по крупицам собиравшего свой материал из первых рук и первых уст) такие эпизоды вообще не попали бы в историю: «...кто такие Австригизел, Сихар, Храмнезинд? Даже не племенные вожди; кровавые драки между ними в цветущую пору империи даже не побудили бы главного чиновника провинции отправить в Рим донесение». Перед нами редчайший случай заглянуть в психологию восприятия событий человеком раннего средневековья и увидеть, в каком живом и конкретном виде предстают они его сознанию и в каком пестром беспорядке теснятся в его памяти.

Современный историк, стараясь выделить из массы фактов, сообщаемых Григорием, такие, которые интересны  для нашего понимания истории, часто  сталкивается с неожиданностями. Например, казалось бы, что для Григория, сановника  галло-римской церкви во франкском  светском мире, разница между галло-римлянами  и франками должна быть весьма существенна⁷. Но это не так: лишь изредка ему случается упоминать, к какой народности принадлежат его исторические персонажи (например, послы: Вармарий-франк и Фирмин-галл); когда он называет кого-то варварами, то это не столько противопоставление германцев романцам, сколько невежественных людей — культурным. Причина понятна. Для христианского историка не было разницы между германцем и романцем, как для христианского апостола не было разницы между эллином и иудеем: была только разница между христианином и язычником; именно в этом сказывалась сплачивающая роль христианства в дробном мире раннего средневековья. Ф. Энгельс писал: «В христианстве впервые было выражено отрицательное равенство перед богом всех людей как грешников и в более узком смысле равенство тех и других детей божьих, искупленных благодатью и кровью Христа».

Раздел 4. «ИСТОРИЯ ФРАНКОВ» КАК ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПАМЯТНИК

 Труд Григория Турского  — дитя своего времени, и  в нем отразились характерные  черты этой переходной эпохи.  С одной стороны, в нем еще  чувствуется влияние литературно-языковых  традиций старого римского общества, а с другой — уже проявляются  такие языковые элементы, которые  в конечном счете легли в  основу новых романских языков. «История франков» — замечательный  литературный памятник потому, что  она написана не вычурным языком  ритора, но просто, доходчиво, а  порой и живописно. В ней  много выпукло-зримых картин, сцен, полных драматизма.

 Автор обнаруживает  качество замечательного рассказчика.  Все это придает повествованию  большую убедительность. Благодаря  образности живого изображения  реальности столь, казалось бы, непритязательная летопись превращается  в произведение, с беспощадной  правдивостью рисующее жизнь  людей того времени, особенно  представителей высшего общества.

 Умение Григория Турского  живо изображать конкретные явления  жизни, его стремление к наглядности,  к умелому использованию мелочей,  чем пренебрегали древние,— характерные  черты его труда. Этим «История  франков» отличается как от  сочинений древних, так и от  аналогичных хроник того времени.  Язык летописи Григория «погружен  в конкретную суть событий,  он говорит вместе с людьми  и через людей, которые переживают  эти события... язык его способен  самыми разнообразными способами  выражать радость и боль этих  людей, насмешку и гнев, страсти,  которые кипят в их душе, выражать  энергично и сильно»⁸.

 Чем же были обусловлены  образность, простота стиля и  языка произведения Григория  Турского? Ответ на этот вопрос  следует искать, во-первых, в исторических  условиях жизни того периода,  когда старая античная культура  для избранных пришла в упадок, а новая средневековая еще  не начинала складываться, и, во-вторых, в той среде, которая окружала  Григория Турского, в обществе  романских простолюдинов и франкских  воинов, к которым он обращался  со своими проповедями, приспосабливаясь  к их народному языку и к их непосредственно-конкретному ощущению мира. Чтобы влиять на свою паству, он вынужден был мыслить, по его собственному выражению, «в простоте». Этот выбор был у Григория сознательным. Правда, он охотно подчеркивает свою недостаточную образованность, не позволяющую ему писать искусно, но это лишь традиционный риторический прием, встречающийся не только у него. О простоте стиля Григорий написал в предисловии к книге «О чудесах св. Мартина», в котором явившаяся ему во сне мать говорит замечательные слова, как бы побуждая Григория к сочинению: «Разве ты не знаешь, что у нас, согласно разумению народа, больше всего ценится ясность, как ты умеешь говорить?». И в «Истории франков» он пишет об этом же, заклиная потомков, которые будут переписывать его труд, ничего в нем не исправлять и не менять ни единого слова.

 Исходя из мнения, что  философствующего ритора понимают  немногие, а говорящего просто  — многие, Григорий часто отказывается  от традиционных средств риторики  и использует так оживляющую  изложение прямую речь. Как уже  отмечалось, простота и образность  изложения существенно отличают  его от авторов классического  периода, особенно позднеримского. Стиль римских авторов «в эпоху  поздней античности.— пишет Э.  Ауэрбах,— бился в судорогах;  гипертрофия риторических средств,  мрачность атмосферы, окутывавшая  все, что совершалось в истории,  придают позднеантичным авторам  от Тацита и Сенеки до Аммиана  (Марцеллина) черты насильственности, вымученности, перенапряженности; у  Григория эти судороги кончились». Однако Григорий не игнорирует  элементы стиля римских авторов.  Так, в местах наиболее патетических  и драматических он прибегает  к выразительным средствам риторики (в главе «О крещении Хлодвига»;  в речи королевы Хродехильды  против античных богов; в речи  королевы Фредегонды у изголовья  больного сына и др.).

 Характеристику королей  Григорий начинает с создателя  Франкского королевства — Хлодвига. При обрисовке образа этого  короля он, видимо, придерживался  установившейся к тому времени  устной, вероятно, народно-песенной  традиции. Рассказ о рождении  Хлодвига Григорий начинает эпической  фразой: «Hiс fuit magnus et pugnator egregius» («Хлодвиг был великим и могучим воином»), что уже предопределяло будущую славу Хлодвига. А рассказу о крещении Хлодвига присущи торжественность и красочность, которые были свойственны духовным проповедям и объясняются многолетним бытованием этого предания прежде всего в духовной среде. В последующих рассказах Хлодвиг предстает как сильная, волевая личность. Он использует любые средства для достижения своей цели — создания Франкского государства и установления единоличной власти. Однако Григорий, по своему обыкновению, не дает оценки его вероломным и коварным поступкам, как бы предоставляя читателям самим сделать вывод.

 Другими яркими образами  меровингских королей являются  король Хлотарь, временно объединивший  под своей властью Франкское  королевство после смерти своих  братьев, и его сыновья —  новые удельные короли Хариберт, Гунтрамн, Сигиберт и Хильперик.  Их деяния излагаются подробнее,  Григорий раскрывает их отношения  друг с другом, с приближенными  и подданными, а также с церковью. Иногда даже прорывается оценка  того или иного короля: например, Хлотаря Григорий называет распутным,  Сигиберта — бесстрашным и  мягкосердечным. Но законченных  характеристик этих королей, кроме  характеристики, данной автором  королю Хильперику после его  смерти все же нет.

Таким же непривлекательным  предстает перед нами и другой вельможа — герцог Раухинг: «...человек, преисполненный всяческого тщеславия, надменный, гордый и в высшей степени  наглый. Он обращался с подчиненными, не проявляя ничего человеческого, но неистовствуя по отношению к своим  ближним и выказывая безмерную  и безумную злость, совершал гнусные  злодеяния».

 Порой эти отрицательные  образы перемежаются, правда, обрисованными  не столь выпукло, положительными  персонажами. В этом случае  критерием положительных качеств  у Григория служат: справедливость, доброта, полезность, набожность, почитание  священнослужителей, щедрость по  отношению к церквам и бедным  людям, возведение построек, храмов  и т. д. Примером такого положительного  образа в изображении Григория  может служить король Теодоберт,  которого он называет деятельным, великим и замечательным во  всякой благости. Такие же добродетели  присущи и соправителю константинопольского  императора Юстина — Тиберию  (Константину). Сходным образом характеризует  Григорий и герцога Хродина⁹.

 Особое место Григорий  Турский отводит духовенству.  Повествуя о делах и поступках  многих епископов, Григорий не  проходит мимо тех, которые  вели себя недостойно, проявляя  жестокость, алчность и распущенность.  Такими одиозными фигурами являются епископ Клермона Каутин и епископы Салоний и Сагиттарий; рассказы о распутном поведении последних церковные писатели даже предпочитали считать позднейшей интерполяцией. Один из них, Каутин, чтобы завладеть собственностью священника Анастасия, заживо замуровал его в склепе. В конце рассказа Григорий добавляет: «Для Каутина же не было ничего святого, ничего дорогого. Его совершенно не трогали ни церковные писания, ни светские».

 Говоря о епископах,  нельзя впадать в крайность.  Как показывает сам Григорий, среди них немало было людей  порядочных, истинно верующих. К  числу таких епископов относился,  например, Агрекула из Шалона  на Соне. Григорий пишет о нем:  «Был он весьма образованным  и благоразумным человеком, происходившим  из сенаторского рода. Он много  выстроил в этом городе зданий, возвел дома, построил церковь  с колоннами и украсил ее  мрамором из разных пород и  мозаикой».

 Колоритны у Григория  и образы женщин. Это прежде  всего жены меровингских королей:  Хродехильда, жена короля Хлодвига; Брунгильда, жена короля Сигиберта;  враждовавшая с ней Фредегонда, жена короля Хильперика. Королева  Хродехильда поддерживает решение  Хлодвига принять христианство, и потому она предстает перед  нами не только красивой и  умной, но и добродетельной, честной,  целомудренной, набожной и чуть  ли не святой женщиной. Напротив, образ королевы Фредегонды обрисовывается  им резко отрицательно. Властолюбивая,  не терпящая соперниц, ненавидящая  Брунгильду, полагая, что та пользуется  большей властью и влиянием, чем  она, высокомерная, безрассудная, Фредегонда  еще в молодости была известна  своей жестокостью. По рассказам  Григория, Фредегонда причастна  почти ко всем убийствам членов  королевской семьи и простых  людей, заподозренных в каких-либо  действиях против нее и ее  семьи. Григорий устами короля  Гунтрамна называет Фредегонду  «враждебной богу и людям». Он  не дает ее внешнего портрета, однако пытается раскрыть психологию  образа.

 Итак, обрисовка исторических  персонажей, рассмотренных нами, как  и многих других, встречаемых  в «Истории франков», весьма неодинакова.  В показе одних образов Григорий  старался продолжать традиции  римских историков и давать  своим персонажам прямую портретную  характеристику, хотя и весьма  упрощенную. Другие исторические  персонажы даны им преимущественно  в действии, с попутным выделением  тех или иных индивидуальных черт характера. Что же касается внешних портретных зарисовок, то у Григория их нет, за исключением одной попытки дать внешний облик патриция Цельса. Характеризуя Цельса как человека спесивого, находчивого и сведущего в праве, Григорий сообщает, что Цельс был высокого роста, широкоплечий и с сильными руками.

 Рассказы о Хлодвиге  представляют собой, пожалуй,  самый законченный цикл и отличаются  внутренней связностью, восходящей  к устным преданиям и народным  легендам. Таковы главы, повествующие  о сокровищах Сигиберта, коварно  захваченных Хлодвигом, о гибели  сына Сигиберта и гибели салических  и рипуарских вождей, в смерти  которых был виновен Хлодвиг,  ведший против них войну ради  расширения своих владений. Главы  о Хлодвиге, восходящие к церковной  традиции, — о суассонской чаше, «О войне против алеманнов», «О  крещении Хлодвига», «О войне  с Аларихом»,—давно ставшие хрестоматийными,  написаны Григорием с большим  умением. В главе «О войне  с Аларихом» использован бродячий  сказочный мотив с оленем, показавшим  войску Хлодвига место переправы  через реку Вьенну; этот мотив,  встречаемый у многих писателей  раннего средневековья, также  окрашен в религиозные тона.

 Прекрасным рассказчиком  выступает Григорий и при описании  современных ему событий, в  которых иногда и ему самому  приходилось принимать участие.  Здесь живость повествования  достигается не только простотой  изложения, введением кратких  диалогов действующих лиц, но  и акцентировкой характерных  особенностей происходящих событий.  Григорий стремится создать правдоподобную  картину происходящего, заставить  читателя проникнуться атмосферой  той эпохи. Таковы рассказы  о гибели сыновей Хлодомера,  о жестокости Раухинга, о судьбе  Гундовальда. Здесь трогают и  драматическая картина убиения  беззащитных малолетних детей  их бессердечно-алчными родичами, чтобы завладеть их наследством,  и трагическая гибель заживо  погребенных молодых влюбленных  — слуги и служанки герцогом  Раухингом, и печальная участь  Гундовальда, считавшего себя (быть  может, не без основания) сыном  короля Хлотаря и преданного  в руки противников его же  сообщниками¹⁰.

 Рассказ о Гундовальде  наиболее подробен. Этот рассказ  многоплановый, он вплетается, как,  впрочем, и вышеперечисленные,  в канву других событий и связан с судьбами упоминаемых Григорием исторических личностей — герцога Гунтрамна Бозона, патриция Муммола, епископа Сагиттария и других вельмож из окружения короля Хильдеберта II. Сюжетно рассказ близок повести. В нем выведен глубоко трагический образ несчастного и обманутого человека, доверившегося своим сообщникам, которые в последний момент предали его ради спасения своей жизни. Григорий как бы подготавливает трагический финал двумя сценами разговора Муммола с Гундовальдом. В первой сцене Гундовальд, поняв хитрость Муммола, предложившего ему отдаться в руки короля Гунтрамна, заливается слезами и произносит слова упрека, полные драматизма: «По вашему зову занесло меня в эту Галлию... Я же с божьей помощью во всем положился на вас, доверил вам свой замысел, править желая всегда с вашей помощью». Во второй сцене драматизация усиливается: Муммол требует от Гундовальда свой подарок — золотой пояс, который Гундовальд носил в знак их дружбы.