Смутное время - утраченные возможности

Историческое значение «крестоцеловальной записи» Шуйского не только в ограничении  произвола самодержавия, даже не только в том, что впервые был провозглашен принцип наказания только по суду (что, несомненно, тоже важно), а в  том, что это был первый договор  царя со своими подданными. Вспомним, что  для Ивана Грозного все его  подданные были только рабами, которых  он волен жаловать и казнить. Даже мысли, что не его «холопы» ему, а  он своим «холопам» будет присягать, «целовать крест», не могло возникнуть у Ивана IV. В.О. Ключевский был прав, когда писал, что «Василий Шуйский  превращался из государя холопов  в правомерного царя подданных, правящего  по законам». Запись Шуйского была первым, робким и неуверенным, но шагом к  правовому государству. Разумеется, к феодальному.

Правда, Шуйский на практике редко считался со своей записью: судя по всему, он просто не знал, что  такое святость присяги. Но уже само по себе торжественное провозглашение совершенно нового принципа отправления  власти не могло пройти бесследно: недаром  основные положения «крестоцеловальной записи» повторялись в двух договорах, заключенных русскими боярами с  Сигизмундом III, о призвании на русский  престол королевича Владислава.

Существенно еще одно обстоятельство. До 1598 г. Россия не знала выборных монархов. Иван IV, противопоставляя себя избранному королю Речи Посполитой Стефану Баторию, подчеркивал, что он царь «по Божию  изволению, а не по многомятежному человеческому  хотению». /177/ Теперь же один за другим на престоле появляются цари, призванные тем самым «многомятежным человеческим хотением»: Борис Годунов, избранный  Земским собором, Лжедмитрий, не избранный, но овладевший троном только по воле людей, Шуйский... А за ним уже маячат фигуры новых избранных государей  – королевича Владислава, Михаила  Романова. А ведь выборы монарха  – это тоже своего рода договор  между подданными и государем, а  значит, шаг к правовому государству. Именно поэтому неудача Василия  Шуйского, не сумевшего справиться с противоборствующими силами и  с начавшейся интервенцией Речи Посполитой, его свержение с престола знаменовали  собой, несмотря на всю антипатичность личности царя Василия, еще одну упущенную  возможность.

Ко времени царствования Василия Шуйского относится восстание  Ивана Болотникова. Неудачу этого  движения, охватившего весьма широкие  массы, трудно отнести к тем альтернативам, которые, осуществившись, могли бы принести хорошие плоды. И личность предводителя восстания, и характер самого движения в нашей популярной и учебной  литературе значительно деформировались. Начнем с самого Ивана Исаевича Болотникова. О нем пишут, что он был холопом  князя Телятевского. Это правда, но у неискушенного читателя создается  впечатление, что Иван Исаевич пахал  землю или прислуживал своему хозяину. Однако среди холопов были совершенно разные социальные группы. Одну из них составляли так называемые послужильцы или военные холопы. Это были профессиональные воины, выходившие на службу вместе со своим хозяином. В мирное время они зачастую исполняли  административные функции в вотчинах и поместьях своих владельцев. Рекрутировались они в значительной степени из обедневших дворян. Так, Никитичи-Романовы были арестованы по доносу своего холопа, происходившего из старинного (с XIV в.) дворянского рода Бортеневых. Григорий Отрепьев, тоже отпрыск дворянского рода, как отмечалось выше, служил холопом у тех же Романовых. Известен уход в холопы в середине XVI в. даже одного из белозерских князей. Тот факт, что нам известен в XVI – XVII вв. дворянский род Болотниковых, заставляет предполагать в Болотникове разорившегося дворянина. Вряд ли князь Андрей Телятевский стал бы воеводой под началом у своего бывшего холопа, если бы тот не был дворянином. /178/

Всегда требовало объяснения большое количество дворян в войске вождя крестьянской войны, каким  обычно рисовался Болотников. Во многих учебниках можно прочитать, что  дворяне Пашков и Ляпунов со своими отрядами из эгоистических соображений  сначала присоединились к Болотникову, а потом изменили ему, когда стала  вырисовываться антифеодальная сущность движения. Однако при этом замалчивалось, что после ухода Пашкова и  Ляпунова с Болотниковым остались и  поддерживали его до конца многие другие феодалы, в том числе князья Григорий Шаховской и Андрей Телятевский.

Мы плохо знаем программу  Болотникова, до нас дошло только изложение ее в документах, исходящих  из правительственного лагеря. Излагая  призывы восставших, патриарх Гермоген писал, что они «велят боярским холопем  побивати своих бояр». Как будто  звучит вполне антифеодально. Но прочитаем  текст дальше: «...и жены их и вотчины  и поместья им сулят» и обещают  своим сторонникам «давати боярство и воеводство и окольничество  и дьячество». Таким образом, мы не находим здесь призыва к изменению  феодального строя, а только намерение  истребить нынешних бояр и самим  занять их место. Вряд ли случайно, что  «в воровских полках» казакам (так  именовались все участники восстания) раздавали поместья. Некоторые из этих помещиков-болотниковцев продолжали владеть землями и в первой половине XVII в.

Вряд ли случайно отношение  к Болотникову фольклора. Сколько  песен и легенд сложено о Степане  Разине! На Урале записаны предания о Пугачеве. Но о Болотникове фольклор молчит, хотя, если верить современной  исторической науке, именно его должен был бы воспевать народ. Но непослушный  народ предпочел «вождю народных масс» другого героя, увы, классово не безупречного – «старого боярина  Никиту Романовича».

Разумеется, и под знаменами  Болотникова, и под стягами других «воровских атаманов», и, наконец, в  лагере «тушинского вора», объявившего  себя чудом спасшимся «царем Дмитрием», было немало обездоленных, не принимающих  жестокого феодального строя, чей  протест выливался порой в  не менее жестокие, а то и разбойные  формы. И все же, думается, ненависть  к угнетателям была только одной  из нескольких составляющих широкого движения в начале XVII в.

«Тушинский вор», Лжедмитрий II, унаследовавший от /179/ своего прототипа  авантюризм, но не таланты, жалкая пародия  на предшественника, нередко и впрямь игрушка в руках представителей короля Речи Посполитой, не олицетворял  собой, как Болотников, никакой серьезной  альтернативы тому пути развития, по которому пошла Россия. Может показаться неожиданным  и даже раздражающим, но еще одной  упущенной возможностью было, на мой  взгляд, несостоявшееся царствование сына Сигизмунда III – королевича Владислава. Чтобы понять ход рассуждений, необходимо остановиться на обстоятельствах его  призвания на московский престол.

В феврале 1610 г., разочаровавшись  в «тушинском царике», группа бояр из его лагеря отправилась к Сигизмунду III, осаждавшему Смоленск, и пригласила на трон Владислава. Было заключено  соответствующее соглашение. А через  полгода, в августе, после свержения  Василия Шуйского уже московские бояре пригласили Владислава. И тушинцев, и московских бояр традиционно клеймят  как изменников, готовых отдать Россию иноземцам. Однако внимательное чтение соглашений 1610 г. не дает оснований  для таких обвинений.

В самом деле, в обоих  документах предусмотрены разнообразные  гарантии против поглощения России Речью  Посполитой: и запрет назначать выходцев из Польши и Литвы на административные должности в России, и отказ  в разрешении воздвигать католические храмы, и сохранение всех порядков, существующих в государстве. В частности, нерушимым оставалось и крепостное право: «на Руси промеж себя христианам выходу не быти», «людем русским промеж себя выходу не кажет король его  милость допущати». В заключенном  тушинцами в феврале 1610 г. договоре можно заметить и отзвук годуновских  времен: «А для науки вольно кождому  з народу московского людем ездити в иншые господарства хрестиянские».

Впрочем, в обоих соглашениях  остался несогласованным один существенный пункт – о вероисповедании  будущего царя Владислава. И тушинцы, и московские бояре настаивали на том, чтобы он перешел в православие; воинствующий католик, потерявший из-за приверженности римской вере шведский престол, Сигизмунд III не соглашался. Признание  Владислава царем до решения этого  вопроса – тяжелая по последствиям ошибка московских бояр. Дело здесь  не в сравнительных достоинствах и недостатках обеих конфессий, а в элементарном /180/ политическом расчете. По законам Речи Посполитой король должен был обязательно быть католиком. Православный Владислав  лишался таким образом прав на польский престол. Тем самым устранялась  бы опасность сначала личной, а  потом и государственной унии России и Речи Посполитой, чреватой в дальнейшем утратой национальной независимости. Поспешное же признание  власти «царя и великого князя  Владислава Жигимонтовича всея Руси»  Боярской думой открыло путь в  Москву польскому гарнизону.

Можно предположить, что  воцарение православного Владислава на Руси принесло бы хорошие результаты. Дело не в личных качествах принца: став впоследствии польским королем, Владислав  ничем особенно выдающимся себя не проявил. Существенно другое: те элементы договорных отношений между монархом и страной, которые были намечены в «крестоцеловальной записи» Василия  Шуйского, получали свое дальнейшее развитие. Само воцарение Владислава было обусловлено  многочисленными статьями соглашения. Сам же Владислав превратился  бы в русского царя польского происхождения, как его отец Сигизмунд был  польским королем шведского происхождения.

Однако и эта возможность  оказалась упущенной, хотя и не по вине России. После свержения Шуйского и убийства собственными сторонниками Лжедмитрия II началась реальная интервенция  против России. Швеция, войска которой  были приглашены Шуйским для помощи в войне против Речи Посполитой, воспользовалась удобным случаем, чтобы захватить Новгород и значительную часть Севера. Польский гарнизон разместился  в Москве, и наместник Владислава (королевичу было всего 15 лет, и любящий  отец, естественно, не отпускал его  без себя в далекую и опасную  Москву, где совсем недавно один царь был убит, а другой сведен с  престола) Александр Гонсевский самовластно  распоряжался в стране. Под Смоленском, осажденным войсками Сигизмунда, русское  посольство во главе с митрополитом Филаретом вело переговоры об условиях вступления Владислава на трон. Поскольку  вопрос о вере будущего царя решить не удалось, переговоры провалились, а русская делегация оказалась на положении пленных.

Тем временем в Москве Гонсевский от имени царя Владислава раздавил земли сторонникам интервентов, конфискуя их у тех, кто не признавал  чужеземную власть. /181/ Странное впечатление  производит приказная документация этих месяцев. Кажется, что понятия  о верности и измене внезапно поменялись местами. Вот некто Григорий Орлов, который называет себя «верноподданным» не только царя Владислава, но и Сигизмунда, просит «великих государей» пожаловать его «изменничьим княж Дмитреевым поместейцем  Пожарского». На обороте челобитной Гонсевский крайне вежливо и столь  же твердо, обращаясь к дьяку И.Т. Грамотину, пишет: «Милостивый пане Иван Тарасьевич!.. Прикгожо... дать грамоту  асударскую жаловальную». Не во всех грамотах изменниками называют таких людей, как Пожарский, но грамот таких немало.

Правда, все или почти  все эти раздачи существовали лишь на бумаге: польские войска в Москве окружены сначала первым (во главе  с Ляпуновым, Трубецким и Заруцким), а потом и вторым (во главе с  Мининым и Пожарским) ополчениями. Центральной же власти как бы и  не было. Разные города самостоятельно решают, кого им признавать за правителей. По стране бродят и осаждают города и монастыри отряды польских шляхтичей, занимающиеся не столько военными действиями, сколько простым грабежом. От них  не отстают и свои собственные, родные казаки. Такая ситуация не могла  продолжаться слишком долго: в стране все крепнет стремление к порядку. Пусть не к очень удобному, не очень хорошему, но к порядку. Чем  бы мы ни считали народные волнения этого времени – крестьянской войной или гражданской, – ясно, в событиях принимали участие  большие массы людей. Но ни одно такое  массовое движение не может продолжаться слишком долго. Крестьянин (а в  любом случае именно крестьяне составляли основную массу участников) не может  превращаться на всю жизнь в вольного казака, его руки приспособлены к  сохе, плугу и косе, а не к сабле  и кистеню. Конь для него рабочий  скот, а не живой элемент боевого  снаряжения. Гражданская война постепенно увядала.

Возникшие на фоне этой общей  усталости силы порядка оказались, как часто бывает, довольно консервативными. Нельзя не восхищаться мужеством, самоотверженностью и честностью Минина и Пожарского. Но правы были дореволюционные историки, подчеркивавшие консервативное направление  их деятельности. Общественному настроению отвечало воспроизведение тех порядков, которые существовали до смуты. Недаром  второе ополчение, /182/ возобновив чеканку  монеты, выбивало на ней имя давно  умершего царя Федора – последнего из царей, чья легитимность была вне  подозрений для всех.

Изгнание из Москвы интервентов  дало возможность созвать Земский  собор для избрания нового царя. Так что как будто избирательность  получала новый импульс. Но это был  последний избирательный собор: Михаил Федорович становился царем  как «сродич» царя Федора Ивановича  и наследник «прежних великих  благородных и благоверных и  Богом венчанных российских государей  царей».

При выборах, вернее в кулуарах собора, всплывали и иностранные  кандидатуры. Отрицательный опыт выбора царя из бояр (Годунов и Шуйский) уже был: авторитет такого государя не был велик. Многие из бояр могли  считать себя ничуть не хуже государя. В этом отношении царь из иностранцев, «прироженый» государь, нейтральный  по отношению к клановым группировкам, был предпочтительнее. Требовалось  лишь одно главное условие – православие. Иначе, как показал опыт с Владиславом, возникает угроза независимости страны. Именно поэтому оказалась отвергнутой возникшая было кандидатура шведского принца.

Итак, в конце концов царем  стал шестнадцатилетний сын митрополита  Филарета Никитича Михаил Федорович. Один из бояр писал в Польшу князю Голицыну об этом выборе: «Миша Романов молод, разумом еще не дошел и нам  будет поваден». Думается, мотивы избрания были несколько глубже. Молодость  должна была пройти, а за спиной «недошедшего»  разумом Миши, который и в зрелые годы не отличался особенно глубоким умом, стоял его властный отец –  Филарет Никитич. Правда, он пока находился  в польском плену, но его возвращение  было делом времени.

Неглупый человек, с сильной  волей, но без особого блеска и  таланта, Филарет Никитич оказался удобным для всех. В этом ему  помогла, в частности, изворотливость. Его поддерживали те, кто выдвинулся в годы опричнины: ведь Романовы –  родня первой жены царя Ивана, кое-кто  из их родственников были опричниками, а отец Филарета – Никита Романович  постоянно занимал высокое положение  при дворе грозного царя. Но и  пострадавшие от опричнины могли  считать Филарета своим: среди его  родни тоже были казненные в годы опричных репрессий, а у Никиты Романовича была стойкая популярность заступника, умевшего умерить /183/ гнев царя. Должно быть, это был миф: ведь пережить все извивы опричных и послеопричиых  лет можно было тому, кто сидел  тихо и не заступался ни за кого. Но миф порой для действий людей  важнее реалий.