Женский мир в русской культуре XVIII - начала XIX вв.

Это суждение X. Ортеги-и-Гассета подтверждается фактами. Известно, что наиболее репрезентативной формой литературы XVIII века был авантюрный роман. Характеризуя XVIII век, исследователь пишет: «Огромный, многотомный роман - до необычайных размеров разбухшая форма, с сюжетной установкой. Не большая, собственно, а «громадная» форма. Сюжет любого из этих романов в пересказе занимает целые десятки страниц. Приключения нанизываются на приключения: бури, кораблекрушения, плен, бегство, нападение морских разбойников, снова путешествия из страны в страну,  во все части света.  Такова схема романа.  Большинство оригинальных русских романов - авантюрного типа. Можно сказать,  что  такой  роман  был  наиболее  типичным  явлением  для XVIII века»⁶¹. С рубежа XVIII-XIX веков эволюция литературы развертывается в направлении заметного сокращения числа приключений, отхода от сюжетной динамики, а в отдельных случаях вообще от сюжета. Жанр чувствительной повести, с которым экспериментирует Н. Карамзин, является переходной формой от авантюрного романа к психологическому роману XIX века. Рассуждая о романе, эту закономерность фиксирует Ф. Шлегель. «Роман, - пишет он, - возник первоначально из разложения поэзии, ибо как авторы, так и читатели рыцарских книг, устав от метрических оков, сочли прозу более удобной. Содержание еще долго оставалось авантюрным,  но и оно все более приближалось к прозаическому»⁶².

Иначе говоря, успех Руссо возникает в момент разрушения традиционных границ между мужским и женским началом, столь значимых в эволюции культуры. Это именно женские вкусы выражает Руссо, когда пропагандирует новый метод воспитания, предполагающий изоляцию воспитуемого от общества, которое «портит и развращает людей», но, в особенности, это присуще городскому обществу с его эстетическими и чувственными соблазнами. Зачитывающаяся Руссо женщина конца XVIII века уже не могла видеть холодных эгоистов, не верящих в любовь, искавших в своих отношениях с женщиной лишь физического удовольствия и удовлетворения своего тщеславия.

Таким образом, сопротивляющаяся культуре «философия жизни» в ее раннем, руссоистском варианте соответствовала развертывающимся в истории XVIII века объективным процессам. Проблема заключается лишь в том, что Руссо оказался рупором мировосприятия  представителей среды, не имевшей отношения  к аристократии, а именно - мещанско-предпринимательской среды. В самом деле, культивируемые этой средой ценности способны противостоять разложению нравов в дворянской среде, ставшему реальностью не только в этой среде. Здесь становится очевидным, что в ситуации упадка нравов особое отношение к частной, т. е. семейной жизни может сослужить человечеству добрую службу. Изменившейся статус женщины в русском обществе связан с глубокими ритуальными архетипами, с лиминальной стихией противопоставления «структуры» и «общины», государственной и частной сфер.

Глава 2. Русская дворянка XVIII – начала XIX в.

2.1. Чувственный мир русской дворянки

«Золотой век индивидуальности», как характеризуют XVIII столетие западные исследователи, внес немало изменений в образ мыслей и «чувствований» представителей привилегированных социальных страт России. Не только на Западе, но и на востоке Европы заявил о себе «приоритет личного»: представители «благородного» сословия стали одеваться по своему вкусу (и в соответствии с новой модой), есть и пить, как нравится (появились сложно приготовленные блюда, кулинария в современном понимании), и в известном смысле любить тех, кого вздумается, в условиях «новых гигиенических практик» и сообразуясь с собственными пристрастиями⁶³. В обиход быстро входили предметы «гигиенической роскоши» того времени: банные полотенца, новые сорта мыла, «духи в граненом хрустале», в ежедневно обогреваемых многокомнатных домах стали обустраивать отдельные спальни, альковы с мягкой мебелью. Неявно, но настойчиво заявило о себе новое отношение к материальному быту, обеспечивающее интимность и удобство.

Усилившееся обособление сферы личного и частного не могло не повлиять на формирующийся «женский мир». Судя по художественной литературе, процесс этот, начавшийся еще в конце XVII в., пошел в XVIII столетии быстрыми темпами. Началось осознание целостности, самостоятельности и отличности «женского» мира от мира «мужского». Немалую роль при этом сыграло искусство - живопись, скульптура, но все же главенствующую роль взяла на себя литература, ставшая практическим руководителем в обучении «науке жизни». Именно она, и лишь вслед за нею живописцы, независимые от прямых поучений церкви и государства, стали рупором новых идей.

Любовная лирика (бывшая всего полстолетия  назад чуть ли не под запретом - достаточно вспомнить положение придворного «пиита» Симеона Полоцкого) впервые начала воспевать страсти отнюдь не платонические и опять-таки впервые за многие века перестала третировать любовь к женщине как греховное чувство. Благодаря новым литературным приемам и сюжетам изобразительного искусства в общественных умонастроениях появились незнакомые прежде понятия сильных и возвышенных чувств, возбуждаемых женщиной, страстей отнюдь не платонических, рыцарского отношения к прекрасному полу. Интимная привязанность к избраннице, интимный индивидуальный выбор стали изображаться в литературе и являться действительной причиной желания вступить в брак и основой его впоследствии.

Под пером безымянных авторов русских  повестей XVIII в. женщины все чаще представали не только и не столько как порочные соблазнительницы, но как объект поклонения, а то и вовсе как выразительницы положительных идеалов (в то время как мужчина воплощал социально типичные недостатки). Начиная с петровского времени женщины рисовались побуждающими своих избранников - Василия Кариотского, купца Иоанна, «кавалера Александра» и других - забыть обо всем, кроме «сладкой тирании любви» (В.К. Тредиаковский), переживать ее как «жестокую горячку», заставляющими воспринимать их и говорить с ними, «встав на коленки»⁶⁴. В.К. Тредиаковский, комментируя замысел своего сочинения «Езда в остров любви», отметил, что «отроки» находят «чувствительность и страсть», открывая «их для себя в прекрасной книге, которую составляют русские красавицы, каких очень мало в других местах»⁶⁵.

Любопытно, что даже русские писатели-«пересмешники», вроде М.Д. Чулкова и Д.И. Фонвизина, живописуя чувства влюбленных, стали чаще акцентировать в них «нежность»⁶⁶, в то время как полвека назад и существительного такого не употреблялось (глагол «нежити», т. е. «содержать в неге», - начала XVIII в.; в начале XIX в. слово это все еще употреблялось с оговоркой: «невеста имела ко мне великую, так называемую нежность»)⁶⁷.

И в литературе, и в жизни женихи склонны были видеть в сексуально-привлекательной внешности своих невест некое «вознаграждение» за собственные достоинства (внешние, внутренние, профессиональные). Этим объясняется, по-видимому, традиционное изложение мужских жизненных сценариев (в литературе, в мемуарах): от фиксации достигнутого к определенному возрасту - к событиям, связанным с женитьбой, а в их рамках - к описанию внешности спутниц жизни («милы», «хороши собой», «хорошенькие», «прелестной наружности»)⁶⁸.

Говоря о своей влюбленности в будущую жену и о первых годах  совместной жизни, мелкий украинский дворянин Г.С. Винский невзначай отметил, сколь важное место он отводил чувственности в будущих супружеских отношениях: «Я желал бы с нею быть, хотя непрестанно, ласкать и быть ласкаемому, делать ей все угодное, особенно удовлетворять ее нужды или прихоти...»⁶⁹. Подобное признание (о готовности во имя любви исполнять «прихоти» избранницы, и не любовницы - жены!) немыслимо найти в литературе или частной переписке XVII в. Между тем в конце XVIII в., а тем более в начале XIX в. подобное отношение к супруге, которую муж «любил безумно», «обожал», «баловал сколько мог», «любил страстно», перестало быть исключительным: все эти глаголы взяты из мемуаров людей, живших в то время⁷⁰. Женам - а не «милым подругам» вне брака - стали посвящать романсы (как то делали поэты Г.Р. Державин и И.М. Долгорукий).

Наконец, в начале XIX столетия мужья все чаще стали признаваться в своих воспоминаниях о том, что именно жены дали им возможность «вкусить истинное на земле счастие», а в письмах мужей к женам нормой стали романтизированность и сентиментальность: «Целую твои ножки, моя благодетельница... целую тебя сердцем, полным твоими добродетелями...»⁷¹. Такой дискурс формировался кругом чтения, в котором на рубеже веков было изрядное количество «нежных малюток», подобных «фiялочка», их объятий «маленькими рученочками», исколотыми шиповником или запачканными земляникой, «слезно окропленных» ресниц и, конечно, «легких ножек» и прочего. Дворянин С.Н. Глинка прямо признавался в том, что в юности таким образом «лелеял сердце жизнью мечтательной»⁷².

Все перечисленное годилось для  восхищенья женщиной. С изумлением отмечая «особенность» мира женских чувств, мемуаристы-мужчины все чаще пытались сравнить собственную оценку того или иного явления и отношение к нему возлюбленных, подруг, жен. Утверждение о том, что сильные эмоции женщины могут не только возбуждать, но и испытывать сами, причем более тонко и остро, нежели мужчины, было, например, открытием для кн. М.М. Щербатова⁷³. В стихах и письмах поэта М.Н. Муравьева впервые прозвучала мысль о том, что женская натура может быть сложнее и глубже мужской в эмоциональном смысле, что женщина может быть «счастлива сердцем» не так, как мужчина, «отвлеченный своим правом и должностями»⁷⁴. Писатели стремились отметить «взаимность горячности, услаждавшей чувства и душу», равным образом (с их точки зрения) нежившей и их самих, и их избранниц.

Письма, дневники и мемуары молодых  российских дворянок XVIII - начала XIX в. отражают мотивация, стремления, эмоциональный строй сферы чувств. Читая строки воспоминаний, написанных женщинами, редко можно найти признания в том, что они были безразличны к вопросу о замужестве - напротив, они его ждали, о нем размышляли, переживали, если этот вопрос долго не решался, и будто не чувствовали, что находятся под эмоциональным диктатом традиции, настаивавшей на обязательности замужества для каждой «приличной» барышни⁷⁵. Сексуальной жизни вне рамок брака у «приличной» девушки-дворянки в идеальной модели, выстраиваемой ее родителями и общественным мнением, не могло быть априори.

Большинство дворян считало  для себя необходимым (хотя бы опять-таки в силу традиции) жить по любви. Но что это была за любовь, если за нею стояла «обреченность своею обязанностью, своею привязанностью жертвовать собой во имя долга»? «Любила я его очень, хотя я никакого знакомства прежде не имела, нежели он мне женихом стал», - вспоминала о своем отношении к будущему мужу – «Иванушке» - Н.Б. Шереметева (в замужестве - Долгорукова)⁷⁶. Можно припомнить в этом контексте и ситуацию социального и языкового конфликта в хрестоматийном разговоре пушкинской Татьяны Лариной с ее няней («Была ты влюблена тогда?» - «И, полно, Таня, в эти лета мы не слыхали про любовь...»). Дворянская девушка и ее крепостная буквально говорили на разных языках, вкладывая в слово любовь совершенно разный смысл (брак Прасковьи и Дмитрия Лариных приходился примерно на 1790-е годы, разговор Татьяны с няней мог состояться около 1810 г.): няня являла в диалоге образец традиционного восприятия любви как обязанности, а Татьяна - любви как романтического чувства.

На страницах своих  писем, дневников, мемуаров женщины  редко описывали любовь к супругам, а в признаниях - если таковые случались - более звучала тема необходимости, нежели всепобеждающего чувства. «Я не имела такой привычки, чтоб сегодня любить одного, а завтра - другого. В нынешний век такая мода, а я доказала свету, что я в любви верна», - писала в своих «Записках» Долгорукова Н.Б.⁷⁷ Чтобы заметить это и сопоставить с тогдашними нормами брачного поведения западных современниц и русских дворянок, не нужно было долго жить в России. «Они не привыкли к тому, что дамы могут ожидать и желать, чтобы любовь была составной частью брака. Они даже не знают, что это значит...» - писала леди Рондо⁷⁸.

Это мужчины - по крайней мере, на страницах, не предназначавшихся для обнародования, - смело и беззастенчиво (вслед за романтическими литературными образцами) признавались в «нежном» отношении к своим женам. Этого требовали и нормы этикетного поведения дворянина того времени. Женщины же демонстрировали скованность, «самоограничение» (что порой чувствовали и их мужья), самоуглубленность - видимую порой на живописных полотнах. И тем самым являли собственную зависимость: отчасти от условностей, отчасти от религиозно-нравственных постулатов и веками выработанных традиций. Традиция вкупе с христианскими моральными нормами настойчиво требовала от женщины такой любви, при которой бы супруг был «один в сердце» и не могло возникнуть новое чувство. Те же нравственные нормы формировали общественные умонастроения, предполагавшие ожидание от женщин эмпатии, самопожертвования, готовности быть духовной опорой для мужчины, «подкреплять» его (Н.Б. Шереметева-Долгорукова)⁷⁹.

В документах частной  переписки XVIII - начала XIX в. обращения жен к мужьям (и, шире, женщин - к мужчинам) лишены стандартности, характерной для XVII столетия, зачастую в них звучат и дружественность, и нежность. Это можно рассматривать как обычную риторику обращения типа «Дрожайшее сокровище мое!», «Милый мой друг!», «Премного милый мой друг!», «Радость моя!», «Мой свет!»... Но в то же время есть основания думать, что все эти «приятности» были, во-первых, выражениями истинных переживаний и, во-вторых, элементом ожидаемого от женщин общепринятого, этикетного поведения. И сформировалось оно при «участии» широко бытовавших «Письмовников». Реальные чувства были в них опосредованы некой заданной формой, в которой их принято было выражать. Поэтому не стоит удивляться тому, что в женских письмах XVIII в. не найти ни комичных домашних прозвищ, ни интимных признаний - как будто их авторы подспудно чувствовали, что их записи могут попасть в чужие руки. В известном смысле на стиль мемуаристок воздействовали и «плоды просвещения» - образы и отношения, выведенные в заграничных романах, стиль речи героев.

Выработка сдержанности, умения не поддаваться эмоциям, а  тем более страсти, по-прежнему определяли содержание женского дворянского воспитания. Сопоставительное рассмотрение текстов «мужских» и «женских» мемуаров позволяет прийти к выводу, что девочки раньше мальчиков начинали понимать, чего от них ждали (а ждали - по сравнению с мальчиками - в привычном социальном смысле меньшего), раньше осознавали, какими их хотели бы видеть, и рано демонстрировали готовность следовать установленным нормам поведения. От них ждали «игры по правилам»: замужество, материнство, замкнутость на семейной сфере - они описывали свои судьбы с учетом подобных экспектаций.

Считалось, например, что «публичная искренность этого времени» (Н.М. Карамзин) претила женской душе - более интравертной, более «слабой и холодной», нежели мужская.⁸⁰ «Надобно знать, - рассуждал М.Д. Чулков в одном из своих сборников, - что сколько женщина ни была бы беспорядочна, только великие находят трудности открывать свою страсть...»⁸¹ В известной мере такое отношение к миру чувств женщины поддерживалось и направлялось не только православной моралью, но и переводными наставлениями «Молодым госпожам, вступающим в брак»⁸². В скрытности и замкнутости женского душевного мира видели его «утонченность»: женщины-мемуаристки избегали признаваться в собственном счастье, попусту изливать свои горести и вообще любыми средствами оберегали свой внутренний мир от чужих глаз.

В то время как мужчины все более открыто позволяли себе анализировать свои «чувствования», женщины тоже задумывались о них, но как бы в своем «ключе», и вкладывали в это занятие совсем иное содержание. Все воспитатели - от матерей и нянек до гувернанток и надзирательниц в пансионах - старались выработать в девочках и девушках негативное отношение к чувственности как к «любви скотской», «мерзости», «телесному страданию». Лучше всего это описано А.Е. Лабзиной⁸³, мать которой - по ее словам - любила своего мужа (и отца мемуаристки) «страстно». Но под страстью и матерью, и - впоследствии - дочерью разумелось строгое соблюдение церковных предписаний в семейной жизни, воспитание в детях богобоязни и смирения, умение подчиняться и (пользуясь старообрядческой лексикой) «подукрадовать» греховные чувства.