Массовая и элитарная культура

      Культивирование разума и научного знания было обусловлено  также тем, что общество, которое  развивается по законам разума, науки  и прогресса, становится гарантом демократических преобразований и разрушения социальной иерархии, основанной на наследуемых правах и привилегиях. Однако вне зависимости от отношения деятелей просвещения к традиции и эмпирически не проверенному знанию, предложенный и обоснованный ими подход к анализу общественного развития с позиций технологического детерминизма оказался весьма продуктивным.

      Одним  из первых позитивный потенциал традиционной культуры обосновал Й.Г. Гердер, который в своей широко известной книге «Идеи к философии истории человечества» доказал специфическое функциональное наполнение элитарной и традиционной культур как «культуры ученых» и «культуры народа». Назначение первой - простой, доступной и не требующей усилий для постижения, - с точки зрения Гердера, - сохранение и передача знаний, накопленных человечеством за всю историю его существования, а также воспитание и просвещение масс. Назначение второй – продуцирование новых смыслов культуры, развитие науки и искусства.

      Аналогичным образом различал эти типы культуры и И. Кант, который, опираясь на идею о появлении принципиально новой культурной формы, отличающейся от культуры социальных верхов, обосновал принципиальное различие между культурой и цивилизацией. Если цивилизованность, по Канту, означает лишь усвоенность принятых в обществе образцов поведения и правил этикета, то культура знаменует переход человека от естественного к моральному состоянию, что соответствует более высокой ступени его развития.

      Первый  этап сопоставительного осмысления традиционной, элитарной и массовой культуры был связан с кризисом культуры рубежа XIX-XX вв. и теми парадигмальными и социокультурными обстоятельствами, в которых складывалась данная исследовательская традиция. Анализ этих феноменов является отражением содержания социальных и эстетических идеалов, мировоззренческих моделей, а также ведущих тенденций, которыми отмечена жизнь общества. Развернутое обоснование антагонистичности «массовой» и «элитарной» культуры получило в работах А. Шопенгауэра и Ф. Ницше. Первый в известной работе «Мир как воля и представление» рассматривал человечество как состоящее из «людей пользы», способных исключительно к утилитарной деятельности, направленной на воспроизведение, и «людей гения», ориентированных на художественно-творческую, активно-преобразующую  деятельность. Ф. Ницше утверждал свой «бунт против массы» презрением к «нетворческому большинству» и в качестве единственного оправдания существующего строя считал наличие аристократии. Последняя со спокойной совестью может принимать «жертвы огромного количества людей, которые должны быть подавлены и принижены ради нее до степени людей неполных, до степени рабов и орудий»⁷⁵, так как обладает способностью продуцировать элитарную культуру. В работах Ницше «Рождение трагедии из духа музыки», «Веселая наука», «Человеческое, слишком человеческое», «Так говорил Заратустра» обосновывается идея «сверхчеловека», наделенного уникальными творческими способностями и эстетической восприимчивостью, а потому имеющего право на привилегированное социальное положение.

      Идея  кризиса культуры, погибающей в омассовлении, вследствие «вертикального вторжения варварства»⁷⁶ оставалась центральной и в исследованиях первой половины XX века. О. Шпенглер⁷⁷ связывал его с приходом «кочевников мировых столиц» и утратой высокой культурой своего творческого потенциала,  З. Фрейд⁷⁸ – с торжеством типа личности, уничтожающей все отличное от стандарта, выдающееся, личностное и принимающей лишь то, что выдержано в рамках его примитивных стандартов. В середине 30-х гг. массовая культура становится предметом анализа в работах одного из крупнейших мыслителей XX века Х. Ортеги-и-Гассета, который в своих классических трудах «Восстание масс» и «Дегуманизация искусства» излагает собственное теоретическое видение данного феномена.  Согласно его представлениям, кризис культуры связан с формированием культуры массового человека, который уверен в том, что может подняться на высшую ступень социальной лестницы, который считает свои желания и потребности самыми значимыми  и  который свои представления об эстетическом и нравственном идеалах рассматривает в  качестве абсолютов⁷⁹.

      Констатация кризиса культуры и выдвижение в  качестве его причины факта формирования массовой культуры приводит к складыванию  устойчивой оппозиции «массовое - элитарное» и ее оценке с элитистских позиций⁸⁰ как угрозы существованию искусства, науки и, в целом, культуры.  

      Специфика осмысления проблемы соотношения культур  в отечественной традиции. Народ - масса: разные стратегии самоосуществления – разные ценностные коннотации 

      В России процесс утверждения массовой культуры и – соответственно – элиминирования значения элитарной и традиционной воспринимался так же болезненно, как и на Западе. Характерно, что идея кризиса культуры, погибающей в омассовлении, обосновывалась не только О. Шпенглером в книге «Закат Европы», но и до ее публикации и независимо от нее русскими философами Н. Данилевским, К. Леонтьевым, А. Ященко, А. Ладыженским, С. Булгаковым, С. Франком, Н. Лосским, Л. Шестовым, Н. Бердяевым, В. Розановым. Откровенная неприязнь к распространению культуры социальных «низов» - «ужасных своей небрезгливостью» (Н.Гумилев) - становится лейтмотивом высказываний русской интеллигенции: «Вся «цивилизация XIX века» есть медленное, неодолимое и, наконец, восторжествовавшее просачивание всюду кабака… Кабак прошел в книгопечатание… К концу XIX века газеты заняли господствующее положение в печати, а литература – почти исчезла»⁸¹.

      Таким образом, формирование дискурса вокруг проблемы элитарного и массового  в России – так же, как и  в Европе - было обусловлено ситуацией культурного кризиса рубежа XIX и XX веков, обусловленного, в частности, демократизацией культуры. В его рамках восприятие всего, что было связано с феноменом массы, носило резко критический оттенок. В исследованиях Н.А. Бердяева, Л.Н. Войтоловского, Н.К. Михайловского, В. Бехтерева, посвященных проблеме массовой культуры и массы, отражается тот пафос крайнего недоверия творческого сознания по отношению к «человеку массы», ставшему новым героем демократических социальных преобразований. Отсюда – и то особое пристальное внимание, которое уделяется исследователями таким психологическим характеристикам «человека массы», как утрата чувства ответственности, обусловленная анонимностью массы, «заражаемость», где индивид приносит свои собственные интересы в жертву общественным и восприимчивость индивида в толпе к внушению. Несмотря на то, что ракурс рассмотрения проблемы у названных авторов различен, а сами исследователи сосредоточены, в основном, на феномене массы как психологическом, а не социокультурном феномене, тем не менее, данные разработки явились методологической и теоретической основой для последующего развития обозначенной проблематики.

      Однако  наряду с критикой массовой культуры с элитистских позиций, отечественные исследователи акцентировали не столько характерные для нее тенденции упрощения, но и что особенно важно – ее духовной пустоты и нравственной ущербности. Выделение именно этой составляющей масскульта вызвало необходимость его сопоставления с традиционной культурой. Таким образом, элитарной культуре массовая противопоставлялась как образец примитива и безвкусия, народной же – как пример бездуховности и пошлости. В новом типе культуры авторы видели образец культуры низовой, тесно связанной с повседневностью, профанной и развлекательной, пришедшей на смену традиционной, сакральной, одухотворенной великой историей. Несмотря на различие оценок народной культуры, колеблющихся между славянофильским восторженным к ней отношением и западническим спокойно-рациональным, тенденции трансформации народной культуры под влиянием процессов разрушения общинных связей и формирования новых социальных отношений, возникающих в городе, и деформации естественной системы бытования крестьянского фольклора, вытесняемого городскими фольклорными формами, воспринимались как предвестники гибели русской культуры, лишающейся своей питательной почвы, своего духовного основания.

      Такие же, по существу, прототипичные формы  отечественной массовой культуры, как  ярмарочные гуляния, раешный балаганный театр, цирковые представления, лубок, сентиментальный романс – то есть, явления праздничной, карнавальной народной культуры (но не крестьянской, а городской), вызывали у интеллигенции восторженное отношение. Этой феерией праздника были очарованы  И. Стравинский, А. Блок, Б. Кустодиев, М. Добужинский, В. Мейерхольд, а также В.В. Стасов, приветствовавший демократизацию искусства и рождение нового зрителя и читателя и соответствующих этим запросам художественных форм. Конечно, было бы неверным отождествлять все формы городского народного творчества, интенсивно развивавшегося в это время, с продукцией массовой культуры. В отличие от массовой, тиражируемой, эта культура являлась аутентичной, она передавалась не с помощью средств коммуникации и репродуцирования, но существовала только в момент личного, непосредственного воспроизведения.

      Процесс разрушения традиционной культуры, не имеющей возможности конкурировать в становящемся индустриальном обществе с интенсивно развивающейся городской, который воспринимался как разрушение культуры в целом, спровоцировал еще в начале XIX века появление мысли о необходимости ее изучения. Желание сохранить в стремительно урбанизирующемся обществе духовный опыт этой уходящей культуры как гарантию последующего культурного возрождения привел к возникновению, а затем и интенсивному развитию, фольклористики и этнографии. Естественно, в рамках этого научного дискурса народ, выступающий как коллективная личность, имеющая единую систему ценностей и единую для всех жизненную программу поведения, и как носитель основных ценностей традиционной культуры, уступающий место массовому человеку со стертым индивидуальным началом, был подвергнут  идеализации.

      В это время категория «народ»  начинает обозначать не только особую социальную группу или общность, а  наделяется подчеркнуто ценностными значениями. На границе XIX-XX  веков понятие «народ» в российской социально-философской традиции обрело «совсем особый, метафизический смысл, в котором соединялось и представление об определенном комплексе социально-нравственных черт – генотипе русского человека, и видение его в качестве носителя широко понимаемой русской идеи, великой драматической судьбы, большой духовной потенции и т.д.»⁸². И способность идентифицироваться с этой системой ценностей означала способность и желание причислить себя к народу, осознать себя частью этой общности. Крестьяне и беднейшие горожане, не успевшие, не имеющие возможности или сознательно не желающие разрывать прежние социальные и культурные связи, воспринимались в это время в качестве единственных носителей традиции, а индустриальное общество противопоставлялось доиндустриальному, традиционному, технологически отсталому как лишенное традиции, сознательно отказавшееся от нее, как инновативное.

      Эти тенденции принципиально изменились в послереволюционной России, первоочередной задачей которой стало формирование конкурентоспособной экономики, обладающей достаточно развитой промышленностью, преимущественно, тяжелой, и более высокой  производительностью труда. Причина подобных трансформаций коренилась в изменении общественно-политического строя и провозглашении «власти масс». Естественно, что культура народа, проявляющего творческую активность в качестве коллективной личности, а не культура «масс», выступающих в качестве безличного множества индивидов, легко управляемых, вплоть до 50-х годов XX находилась под бременем навязанной идеи интернационализации и подвергалась жесткой регламентации со стороны государства⁸³. Категория же «массы» наделялась в это время исключительно положительными коннотациями, означая единство, сплоченность, прогрессивность, идейность («пролетарская масса», «революционная масса»), и на начальном этапе социалистического строительства часто противопоставлялась понятию «народ» как подразумевающему нечто патриархальное.

      Эта тенденция будет довольно устойчивой, и только к 60-70-м годам XX века привычный оборот «культура масс» станет неактуальным, «массовая культура» будет рассматриваться как явление, атрибутивное западному буржуазному обществу и подвергаться критике, а оппозиция «массовое - народное» для советской науки будет существовать, в большей степени, как проблема идеологическая.

      Процессы  индустриализации, закономерно сопровождавшиеся урбанизацией, миграцией и маргинализацией,  привели к появлению собственно массовой культуры, которая выступила в качестве социальной технологии управления массами, направленной на формирование классового сознания. Обращенная к широким массам и представавшая в массовых же формах, эта культура в доступной и привлекательной форме создавала идеальный образ человека и общества будущего, она убеждала в правоте господствующих в обществе идеалов и примиряла с действительностью, функционируя как компенсаторный механизм.

      Соответственно  процессам массовизации в 20-е годы начал развиваться пласт «официальной»  традиционной культуры, опирающейся на народные образы и представления, но вполне советской по идейно-содержательному потенциалу. Рождение идеологическим контролем и цензурой «официального» пласта традиционной культуры находилось в соответствии  с установкой, сформулированной на Первом совещании писателей и фольклористов, «положить предел стихийности, активно вмешиваться в фольклорный процесс»⁸⁴. Подобное понимание традиционной культуры, явно противоречащее основным принципам ее развития, не могло не сказаться негативно на культурной практике, так как фиксируемый текст фольклора остается народным до тех пор, пока он допускает в себе какие-либо изменения, пока он не является текстом каноничным, окончательным, пока он проявляет сопротивление к тому, чтобы быть только письменно фиксированным текстом, существующим вне целой совокупности собственных составляющих⁸⁵. Эта тенденция консервации традиции как некоего культурного образца в этнографии и, особенно, фольклористике постепенно привела к тому, что в их границах обозначилась тенденция их превращения из наук, изучающих живую развивающуюся систему, в науки, изучающие факты культуры уже ушедшей и становящейся архивной. Именно эти тексты, соответствующие прошлому, а не настоящему, однажды идеологически определенные, оцененные, в рамках тоталитарных социально-политических систем, стали выступать как более удовлетворительные и надежные. Отсюда – и стремление считаться в большей степени с тем, что неизменно или почти неизменно воспроизводит себя в уже готовых культурных формах⁸⁶.